В любом социуме, будь то студенческая компания или рабочий коллектив, Кислый не мог существовать сам по себе. Он нуждался в людях, которые бы служили фильтрующим контуром на его каналах связи «Вселенная‑индивид», являлись такой себе антивирусной программой в операционной системе «сознание Кислого», ограждающей своего хозяина от пагубного воздействия вредоносных информационных агентов. Потому что собственного мнения как по ключевым житейским вопросам, так и в проблемах общечеловеческих Кислый не имел. То есть иммунитет к социальным и моральным вирусам у него отсутствовал полностью. А стало быть, ему требовались ориентиры, к которым можно привязать цели своего существования, ему нужен был кто‑то, кто мог бы авторитетно заявить: это читать можно и нужно, вот это смотреть категорически запрещается, на этом стоит заострить внимание, а то лучше выкинуть из головы etc. Мир, безумным вихрем круживший вокруг Кислого, был для него невероятно сложен и агрессивен, Кислый не был способен в одиночку ни разобраться в его хитросплетениях, ни противостоять его угрозам.
– Гвоздь, дай почитать что‑нибудь.
– Бери.
– У тебя тут сотня книг, что взять‑то?
– Да что хочешь, то и бери. Почти в отчаянии:
– Ну скажи, что мне надо?!
– Тебе стоит начать с Незнайки, но у меня его нет. Возьми Кинга, он тоже сказки писал.
Кислый внимательно читал книгу, а потом приходил поговорить со мной о прочитанном. То есть услышать мое мнение, чтобы с ним согласиться.
– Гвоздь, это… я прочитал.
– Поздравляю.
– Ну, это… как вообще?..
– Что вообще?
– Ну, книга!.. Ее, это… читают?
– Книга так себе. Но читают.
Кислый был безмерно навязчив и скучен до неприличия, но при этом вел себя тихо, вполне довольствуясь ролью неприметного актера заднего плана, а то и вовсе статиста. Он никогда не произносил тостов, не рассказывал анекдотов, не лез в споры и даже в безобидные дискуссии не встревал. В лучшем случае мог поддакнуть или вставить тихонько и невпопад односложную реплику, на которую все равно никто не обращал внимания. Все, что ему было нужно, – это ощущать себя частью коллектива, а такие понятия, как гордость, тщеславие, лидерство, были ему чужды. И дело тут не в страхе. Да, были вещи, которые пугали Кислого до смерти, но в основном он просто настолько не доверял самому себе, что элементарно не понимал, когда необходимо продемонстрировать твердость духа и крепость кулаков, а когда лучше придержать свое мнение при себе. Для драки ему не хватало кого‑то, кто бы сказал «фас».
Как‑то мы с ним напоролись на неприятную компанию, изрядно превосходящую нас количеством и процентным содержанием алкоголя в крови. Компания была настроена крайне недружелюбно, так что нам пришлось отходить с боем. Досталось нам тогда неслабо, но в той истории меня насторожило поведение Кислого: как только я понял, что без мордобоя не обойтись, а потому надо использовать шанс неожиданности первого удара и провел удачный апперкот в подбородок ухмыляющейся физиономии, Кислый как с цепи сорвался. Боец из него никудышный, но остервенение, с которым он кидался на противников, заставило их протрезветь и всерьез взяться за дело.
Вообще‑то я собирался припустить со всех ног сразу после первого удара. Шансов победить у нас не было, а выгребать по мордасам просто так мне не хотелось. Я не видел смысла драться до последнего. Короче, я собирался дать дёру и так бы и сделал, если бы Кислый не ввязался в драку. Разумеется, Кислый меня не понял, а потому все испортил.
Всю дорогу домой, когда мы уже оторвались от преследования, Кислый заглядывал мне в глаза, ожидая одобрения своей воинственности, подтверждения того, что его реакция оказалась верной. Наконец я сжалился над ним, остановился, осмотрел его с головы до ног, сказал:
– Ты был просто красавец.
Глаза Кислого засияли, на губах заиграла счастливая улыбка, и он, чертов скупердяй, на радостях решился на безумно щедрый поступок: угостил меня пивом. Правда, самым дешевым.
Да, Кислый не торопился расставаться со своими кровно заработанными, если речь шла о том, чтобы поделиться приобретенным с товарищами. Это походило на какую‑то патологическую, врожденную скупость. Куда он девал деньги и зачем они были ему нужны, никто не знал, потому что он их даже на себя почти не тратил. Одежду он покупал самую дешевую, питался в студенческих столовых, клубы и бары не посещал, а пить старался и вовсе на халяву, то есть за наш счет. Возможно, он просто складывал их в банку, довольствуясь и радуясь факту их существования.
Как‑то я спросил его:
– Кислый, зачем тебе деньги? Что ты с ними делаешь?
– Ну… коплю.
– Для чего? – Мне и в самом деле было интересно, зачем зарабатывать деньги, если нет потребности их тратить. – Ты что, боишься, что на старости лет тебе пенсию платить не будут?
– Ну, это… Когда накоплю достаточно, стану человеком…
Очевидно, у Кислого тоже была своя теория эволюции, которая предполагала, что homo только тогда sapiens, когда имеет достаточную сумму наличности. В смысле – определенное количество денег способно качественно изменить их обладателя. Почти по Гегелю, черт возьми. В целом эта теория недалека от истины. Наблюдая за тем, как бывшие студенческие товарищи, а ныне преуспевающие бизнесмены со снисхождением и жалостью взирают на своих вчерашних друзей, стоит согласиться, что у этой теории есть право на жизнь.
Сколько Кислому нужно было денег для того, чтобы «стать человеком», я не знал. Возможно, этого не знал и сам Кислый. Так что еще неизвестно, случился бы с Кислым скачок эволюции, когда количество денег приводит к качественным изменениям их обладателя, получи он требуемую сумму, но даже само ожидание этого грандиозного момента существенно повлияло на Кислого. Он приобрел поразительное чутье на дармовщину. Если он шел в магазин, то это значило, что там обязательно происходит распродажа. Если он направлялся на какую‑нибудь выставку‑презентацию, то только потому, что там бесплатно поили пивом или раздавали бесполезный хлам в виде ручек, блокнотов или бейсболок с логотипом компании; ну а если кто‑то из товарищей по общежитию устраивал вечеринку, Кислый был в первых рядах гостей, даже если его не звали. Поначалу такое нахальство вызывало негативную (и справедливо) реакцию, и настырного гостя в буквальном смысле выкидывали за порог. Но на Кислого подобное «гостеприимство» никак не действовало, и на следующую пьянку он как ни в чем не бывало преспокойно являлся в числе первых гостей. В конце концов выставлять его за двери всем надоело, на его постоянное присутствие махнули рукой, благо в пьяные прения он не лез, а потому никому не мешал.
Отношения Кислого с противоположным полом были даже не смешны, скорее гротескны и очень немногочисленны. Казалось, Кислый не испытывал никакой тяги к женщинам. Его сексуальные партнерши были то невероятно объемными, с мясистыми губами и одутловатыми щеками, с грудями‑дынями и талией куда больше в обхвате, чем плечи, или, напротив, исхудавшими и морщинистыми особами неопределенного возраста, скорее напоминающими проституток на пенсии, чем студенток политехнического, как их представлял нам наш «кавалер третьего эшелона». Да Кислый и сам был далеко не красавец, но все же он был молод, излишним весом не страдал, прыщей на лице не имел и вообще с виду – нормальный парень. Большие черные удивленные глаза, небольшой вздернутый нос, короткие курчавые волосы на голове – он смахивал на пекинеса. Только что уши не свисали на щеки. Но пекинес – не бульдог, многим женщинам нравится эта забавная порода собачек. Да и потом, никто ведь точно не знает, что такое мужская красота и привлекательность в понимании женщин, так что будь у Кислого побольше гордости и уверенности в себе, он вполне мог бы найти варианты получше. Но Кислого такое положение вещей вполне устраивало. В своей непритязательности Кислый метил на почетное место в Книге рекордов Гиннесса. Да, его все устраивало… до тех пор, пока он не решался выяснить мнение окружающих насчет своей избранницы:
– Гвоздь, это… Как тебе?
– Что?
– Ну, это… девушка моя.
– Девушка?! Хм… Кислый, я считаю, у тебя очень развито воображение. Ты увидел женщину в том, что я принял за бульдозер.
После такого отзыва Кислый в момент остывал к своей новой пассии. Но это случалось достаточно редко, куда чаще сами женщины бросали незадачливого кавалера, не дожидаясь, пока он выяснит свое к ним отношение посредством анализа общественного мнения. Все дело было в его скупости, а это качество никакая, даже самая непривлекательная, женщина терпеть не в силах.
Кислый был третьим и последним ребенком в семье, причем младше среднего брата лет на восемь. Родился он где‑то на Азовском побережье. Его отец занимался рыболовным промыслом, Кислый же рыбу терпеть не мог. Очевидно, в детстве и юности он съел ее предостаточно, так что разделял мнение ребят из «Манго‑Манго», которые уверяли, что лучшая рыба – это колбаса. Чуть позже эта гастрономическая особенность Кислого получила более конкретное объяснение.
Как‑то один наш студенческий товарищ организовал вечеринку по поводу своего дня рождения и решил всех удивить запеченным зеркальным карпом. Это ему удалось: все, кроме Кислого, за обе щеки уплетали горячее душистое мясо, в то время как Кислый налегал на сало и ливерную колбасу (виновник торжества вложился в алкоголь, на нормальную колбасу ему не хватило, и мы одобряли его подход). Но глядя на то, как Кислый воротит нос от столь изысканного (по меркам рядового студента) блюда, я решил выяснить, в чем же причина такого антагонизма.
– Кислый, хоть ты и ненавидишь морепродукты, потому что в свое время объелся ими, но карп – рыба озерная, то есть пресноводная. Уверен, что в Азовском море ничего подобного не водится. Чего ты «интерфейс» от него воротишь?
И тут Кислого прорвало на самый информативный и продолжительный монолог, который я от него когда‑либо слышал:
– Ну, это… Я не против. Ешьте на здоровье. Я, это… вообще рыбу не люблю. Ну, в смысле, не есть, а вообще… Я столько ее перечистил. Братья разъехались, как только школу закончили. Это… подальше от дома. А я каждый вечер, выходные, все каникулы… Отец ловил, мать торговала ею на рынке, а я потрошил да чистил. Цена‑то ей у нас копейки. Это… чтобы прожить, братья‑то учились, опять же денег никогда не было. Этот запах даже кипячением из одежды не удалялся. Меня в школе это… даже дразнили из‑за запаха этого…
Свою тираду он произнес с какой‑то обреченностью и затаенной обидой. Я представил себе морское побережье, залитое слепящим солнцем. Миллионы зеркальных бликов на подернутой рябью поверхности мутной воды, и огромный чан с рыбой, покрытой студенистой слизью, и парнишку лет четырнадцати с ножом в руке, присевшего у этого чана. Загоревшего до черноты пацана в одних плавках, который отточенным движением вспарывает брюхо очередному бычку, тарани или сельди, извлекает исколотыми пальцами черно‑красные кишки и с чавкающим звуком стряхивает эту требуху в заполненный наполовину таз. А над этим всем палит солнце, и у парня лоб и плечи в поту, над тазом с рыбьими потрохами поднимается сладковатый пар, и жужжат мухи. И где‑то в траве стрекочут кузнечики, и тихо ползет змея, а над травой горячая земля и камни плавят воздух, так что он колеблется и колеблет все, что сквозь него видно. Парнишка замирает, смотрит на прибрежный шлейф, на полосу пены в камнях этого шлейфа и на само море и видит своих одноклассников, которые с криком и смехом плескаются в воде, переводит взгляд на чан с рыбой и понимает, что сидеть ему у этого чана еще очень долго, возможно, всю жизнь…
Он осознает это, и на его лицо набегает тень, он тяжело вздыхает, вспарывает очередное рыбье брюхо и достает исколотыми пальцами теплые и скользкие потроха, пахнущие морем и безысходностью.
Я представил себе эту картину, и мне стало жаль Кислого. Жаль не потому, что на его долю выпало такое детство и юность, а потому, что ему не хватило сил свое прошлое побороть. Не хватило мужества сбросить с плеч сизифов камень, пристрелить свое прошлое, как уродливую обезьяну – наглую, дотошную и беспринципную тварь, единственная цель которой не пускать человека в страну истинной свободы.
У каждого человека есть свой гвоздь, с которого необходимо слезть самостоятельно. Кислый же со своего так и не снялся. Он сбежал за сотни километров от морского побережья, окончил институт, устроился на работу, но все еще сидел у чана в раскаленный летний полдень и чистил рыбу. Кислый жил, и вместе с ним у него на плечах жила уродливая обезьяна его прошлого.
Кислый очень редко ездил к родителям. Возможно, его мучила необходимость тратиться на билеты, а быть может, пугала перспектива снова взять в руки нож и вскрыть брюхо рыбе.
Из дому он никогда ничего не привозил. В то время когда каждый из нашего студенческого братства возвращался от родителей с баулами сала, домашних консервов, картошки и овощей, Кислый приезжал пустой, как барабан. Оно и понятно: все, что он мог привезти, – это рыба, которую он ненавидел. Может быть, поэтому он так редко и навещал отчий дом – место, которое ничего не могло ему дать, но ждало от него самого какой‑то отдачи. А Кислый, как любой уважающий себя пес, не любил дворы, свободные от цепей и стабильной кормежки, – родители больше не были ему хозяевами, а других собак в своем присутствии он выносить не мог.
Эволюция
На этот раз Мара приехал ко мне, прихватив бутылку красного чилийского вина. Погода стояла ужасная, то и дело пускался дождь, ветер выл в проводах и срывал с деревьев листья, а с пешеходов шляпы, хотя до календарной осени оставалось еще целых две недели. При такой погоде лучше сидеть в уютной комнате с потрескивающим камином и за бокалом вина размышлять о бренности бытия. Камина у меня не было, а вино привез Мара, как и разговоры о сущном, так что обстановка была почти соответствующая.
Я достал пузатые бокалы, подаренные мне кем‑то на день рождения, которыми почти не пользовался, ополоснул их от пыли, наполнил вином. Кислому налил половину: его вином поить – переводить только.
Мара принял бокал, неторопливо пригубил, пожевал губами, давая рецепторам языка и нёба возможность впитать все богатство вкусовых ощущений, удовлетворенно кивнул. Мне вино тоже понравилось. Терпковатое и легкое, оно навевало образы высокогорных лугов, где кристальный воздух гладит благовонные травы. И еще оно почему‑то напомнило мне Белку, возможно, потому, что от нее тоже иногда пахло сеном… Кислый в три глотка опорожнил свой бокал и с тоской посмотрел на наши, почти не тронутые.
– Хорошее вино, – одобрил я. – Древнейший напиток, с огромной историей.
– Да, – согласился Мара. – Но в истории вина есть и странности. По некоторым описаниям, вино у древних греков было настолько крепким, что его перед употреблением приходилось сильно разбавлять. Это выглядит загадочно, потому что все известные нам технологии изготовления вина не могут сделать его таким убойным. Я говорю не о крепленых винах, потому что дистиллированный алкоголь открыли только в конце тринадцатого века. При естественном процессе брожения образование алкоголя подавляется после того, как его плотность в бродящей массе достигнет четырнадцати процентов. Так что вино наших предков – это загадка, которая, впрочем, решается, если предположить, что эти вина были настойками или экстрактами… – Мара сделал паузу для глоточка древнего напитка с огромной и загадочной историей, произвел губами сочное «чмок». – Так что эволюция вина претерпела сильные изменения за последние три‑четыре тысячелетия.
Я поднял бокал на уровень глаз, любуясь игрой бликов на поверхности рубиновой жидкости. Я подумал, что довольно сложная химическая формула вина в конце концов всего лишь мозаика из связей углерода. Точно так же, как любое растение, животное, человек… или астероид, планета, звезда. Точно так же, как весь мир, со всеми необозримыми вариантами проявления материи – всего лишь сгустки первозданной вселенской пыли. Причем одна часть космоса собралась в меня, а другая осела конденсатом красной ароматной жидкости в пузатом бокале. Что же заставило кирпичи мироздания, изначально похожие друг на друга, как воины‑клоны из «Звездных войн», сложиться в совершенно разные сущности? Может быть, что‑то вроде ДНК есть и у неживой материи? А раз так, раз природа всего едина, то почему бы Истине и не плавать в вине?..
Я неторопливо отпил, следя за тем, как «Истина» протекает по горлу, насыщая нервные окончания языка, нёба и желудка радостью своего присутствия, и пришел к выводу, что этой «Истине» мой организм очень даже благоволит. Хотя конечный факт воссоединения информационных структур «вино‑человек» никаким сногсшибательным откровением меня, увы, не потряс.
Тем временем Мара вел лекцию дальше:
– В истории древних греков вино напрямую связано с личностью Диониса. С личностью довольно темной. И темным я его называю по ряду причин. Фигура Диониса на фоне однообразного пантеона олимпийских богов выглядит уж очень неординарной, потому что все они, кроме Диониса, схожи между собой, как пакеты чипсов на прилавке супермаркета. Чипсы с грибами, чипсы с ветчиной, чипсы с сыром – все вроде как разнятся, но все при этом суть прессованный крахмал. Боги Олимпа заняты одним и тем же – они заняты собой и еще властью. Вся их жизнь – это дележ сферы влияния и войны за территории. Им вечно не хватает славы, жен и храмов, в которых жрецы воспевают их добродетели и могущество, то есть челяди. Поэтому греческая мифология и популярна до сих пор – она олицетворяет те идеалы, к которым наша цивилизация стремится. Громила атлетического телосложения, с мужественными чертами лица, алчный, мстительный, жестокий, скорый на осеменение, обожающий всякие увеселительные мероприятия и жадный к почету, несоизмеримому со своими свершениями. Вот абсолют современности в плане становления эго. То, к чему стремится западная цивилизация, если сорвать с нее маску христианского лицемерия. Взгляни на «американскую мечту», что она из себя представляет? Урвать чемодан денег, а потом сидеть в шезлонге на побережье острова Гавайи в компании безмозглой Афины Паллады, на которой, кроме трусиков‑стрингов, ничего не надето, потягивать через соломинку дорогой коктейль, благосклонно внимать лести плебеев и до скончания своих дней заниматься ничертанеделанием!
Я отхлебнул вина, размышляя о том, что в подобном ракурсе мне еще не доводилось смотреть на греческую мифологию и что в агрессии Мары к олимпийским богам и пока что слабо проявляющейся симпатии к Дионису наверняка присутствует какой‑то смысл. Мара неспешно допил вино, поставил бокал на стол, продолжил:
– Но вот Дионис – это совершенно другое. Среди своей божественной братии он все равно что хиппи на вечеринке банкиров и промышленных магнатов! Во‑первых, он последний, кто нашел приют на Олимпе, то есть он поселился там, когда прочие небожители уже топтали эту гору много сотен лет. Но жить там он не остался. Так сказать, застолбил за собой участок божественного, поставил в паспорте прописку: гора Олимп, уровень шесть, сектор двадцать восемь, – а сам вернулся на землю, чтобы в окружении своей пестрой свиты учить людей пьянству. Ну не странно ли? Особенно если учесть, что в мифах о Дионисе греки его неоднократно преследуют, что очень напоминает… ну, скажем, охоту на ведьм.
Я вдруг понял, к чему ведет Мара, спросил:
– Ты хочешь сказать, что культ Диониса привнесен в греческую мифологию извне? Что на этот культ были гонения?
– Точно. А вот в двойном рождении Диониса содержится намек либо на то, что этот культ уже был раньше, но набирающий силу олимпийский пантеон вытеснил его из обихода, но потом он все же вернулся, скажем, с усилением влияния острова Крит, в мифологии которого наш Дионис упоминается неоднократно, а это означает, что культ Диониса куда древнее даже доолим‑пийской мифологии с ее Танатосами и Хроносами; либо на саму природу этого культа.
Мара сделал паузу, давая нам возможность поломать голову над природой загадочного культа бога виноделия, а себе получить удовольствие от собственно возлияния. Его бокал перед этим я предусмотрительно наполнил.
– Я понял. Дионис – это первая реинкарнация Вишну или воскрешение Христа, которое хитрые богословы придвинули на несколько тысячелетий поближе ко времени своего собственного существования, – сказал я.
Мара прыснул в бокал.
– Нет, – возразил он. – Двойное рождение, или перерождение – основной момент инициации всех известных шаманских ритуалов. Посмотри, что делает в своих похождениях Дионис: он устраивает оргии. Народ бросает все, чтобы принять участие в его сумасшедших вакханалиях. К тому же его постоянно окружают животные и растения. Вот и получается, что культ Диониса – это шаманский культ. Понимаешь, о чем речь?
Не то чтобы меня это сильно удивило, но все же образ Диониса, танцующего в трансе вокруг костра, вздымающего к черному бездонному небосклону снопы искр… Диониса в шкуре тигра или медведя, выбивающего в бубен ритм, напоминающий стук сердца великана… Диониса в окружении полусотни голых девиц, пьющих вино и кровь жертвенного ягненка… Диониса, наплевавшего на культурные свершения сияющего Олимпа и устраивающего безумные оргии где‑нибудь под носом у самой цивилизации – у стен Фив, а может быть, Марафона или даже самих Афин… Я представил себе все это и подумал, что Древняя Греция была куда таинственнее, чем мне казалось раньше.
– Дионис… это… был крутой парень, – осторожно вставил Кислый, пристально следя за тем, как я наполняю бокалы.
– С этим никто не спорит, – согласился Мара. – Но вернемся к теме изготовления вина.
Я догадался, о чем собрался разглагольствовать Мара следующие несколько минут, а потому решил опустить повторение пройденного материала:
– Я понял. Вино, которое приходилось неоднократно разбавлять, на самом деле не что иное, как психотропное снадобье шаманов.
– Точно! Визионерский напиток. Сейчас известно много растений, содержащих психотропные компоненты. Многие из них эндемичны, то есть встречаются в определенных географических областях и нигде более. Как, например, пейот, родина которого Мексика, или Banisteriopsis caapi – лиана, уроженка Амазонки. Но есть и такие, которые можно найти почти везде. Я говорю о белладонне, мандрагоре, о грибах Psilocybe cubensis. Вот эти растения, скорее всего, шаманы Древней Греции и употребляли.
– Грибы… – с брезгливостью произнес Кислый и поморщился. Мара не обратил на него внимания, продолжил:
– Шаманизм – это онтологичная религия человечества. Ничего древнее антропологи не обнаружили. И за полтора миллиона лет существования homo sapiens культ шаманства практически не изменился. Возьми, к примеру, христианство. Каким оно было две тысячи лет назад и что представляет собой теперь? Мало того что оно раскололось на православие, католичество, протестантство, лютеранство и еще сотню всяких течений, так и эти локальные водовороты постоянно норовят развалиться на составляющие. Каждый уважающий себя мудрец от христианства считает своим долгом раскопать в Писании что‑то новое, а потому в само учение постоянно вносятся изменения и поправки. Например, четыре основных Евангелия, которые святая церковь считает истинными, приняли в триста двадцать пятом году на Никейском соборе, все же остальные (а было их больше сотни) обозвали апокрифами и запретили. И пойди теперь разберись, какой из этих текстов на самом деле был подлинный. Да и был ли вообще там подлинный?.. Или вот догмат о Святой Троице, который взяли вдруг да и утвердили на Константинопольском соборе, хотя до этого о такой штуке никто слыхом не слыхивал. Да и сами понятия «догма» как единственно верное учение, а «ересь» как лжеучение, требующее обязательного искоренения, появились благодаря усердию Юстина – христианского апологета и философа, жившего намного позже Христа. Хотя из этого Юстина философ – как из меня Карл Маркс.
Кислый обиженно засопел, сказал с вызовом:
– А я, это… крещеный!
Я представил себе Карла Маркса, закидывающего под язык дозу ЛСД, и мне стало смешно.
– Поздравляю, – бесстрастно ответил Мара Кислому. – Между прочим, из этих вот умствований Юстина в конце концов произросла святая инквизиция. Не надо объяснять, какие последствия для человечества она с собой принесла?
– Кислый у нас апологет христианства. – Я похлопал свежеиспеченного защитника интересов святой церкви по плечу. Когда наступит пост перед Пасхой, мы проследим, чтобы ты не употреблял алкоголь.
– А когда… это… пост этот? – с тревогой вопросил Кислый и покосился на свой бокал.
– Расслабься, парень, – утешил я его. – Пост зимой. Начинается после Масленицы и идет до самой Пасхи. Пошутил я, не будем мы лишать тебя радости возлияния, потому как это наследие великого Диониса. Да и потом, мы же все понимаем, что крестился ты так, на всякий случай. Типа на халяву отгрести божественных ништяков, да?
Мара рассмеялся, Кислый пожал плечами, делая вид, что мои колкости его совершенно не задевают. Я решил вернуться к основной теме разговора:
– Мара, ты хочешь сказать, что религия изменчива, тогда как шаманство незыблемо, я правильно понимаю?
– Точно. Религия меняется так же, как наука или философская мысль. Все они развиваются, потому что несовершенны. И только шаманизм существует до сих пор в первозданном виде у сотен народов по всей планете. Ну не странно ли?!
Мара отвлекся, чтобы вылить в рот остатки вина и дать возможность своим слушателям, то есть мне, поразмыслить над странностями эволюции человеческой мысли и фундаментальностью шаманизма.
Я подошел к окну и отдернул занавеску. По стеклу лениво стекала вода, а дальше город, словно опознавательные огни аэродрома, высвечивался разрозненной иллюминацией в толще сырого и мрачного вечера. Я подумал, что в изменчивом вихре людских жизней, со всеми его безумствами, страхами, обретениями, но чаще потерями, со всем религиозным мракобесием, философской беспомощностью и политической паранойей, со всеми великими открытиями науки, подарившими людям столько надежд, но больше смерти и ужаса… образ древнего мага, облаченного в шкуру леопарда, с бубном в руках, с затуманенным взором, в эпилептических корчах улетающего к духам… остается единственным якорем, который удержит этот ковчег‑цивилизацию на плаву. Или этот канат уже порван?.. Я понял, куда клонит Мара.
– Шаманизм – не религия, да? – спросил я то ли его, то ли шамана, который в эту самую минуту где‑то на другом краю земли камланием удерживал этот город от полного растворения в Великом Ничто.
– Точно, – подтвердил Мара мои соображения.
– Как это? – удивился Кислый. – А что это?
– Я скажу даже больше, – ответил Мара. – Шаманизм – это даже не ритуал. То есть ритуал там играет далеко не главную роль. Шаманизм – это практика, технология, которая позволяет шаману войти в состояние расширенного сознания, приоткрыть дверь, в замочную скважину которой смотрит обычный люд. Все основные признаки шаманизма одинаковы среди шаманов совершенно разных народов. Как такое может быть? Ведь индейцы витото живут на Амазонке, селькупы в Сибири, а семанги в Малайзии! Этого не объяснить, если не принять, что шаманизм был с человеком изначально и вместе с ним распространялся по территории планеты. И вот проходят сотни тысячелетий, а шаманизм остается таким, каким его знали кочевники палеолита. Не странно ли?.. Нет, потому что там нечего менять. Это не идея и не религиозное прозрение, отношение к которому человек может со временем пересмотреть. Но если это практика, которая работает, то зачем, спрашивается, вносить в нее изменения, а? Я вернулся к столу, снова наполнил бокалы, спросил:
– Мара, ты хочешь сказать, что это именно та практика, которая сделала из дочеловека человека? Практика, которая заставила его вынести информацию вне себя?
– Даже если это отголоски той практики, нам следует относиться к ним с большим вниманием. Шаманство не представляется без психотропных снадобий. У каждого представителя этого культа свой psychetropos, потому что растительные психоделики неоднородны в плане расселения по планете, но их наличие в ритуалах обязательно. Здесь отправная точка – психотропные вещества как катализатор эволюции сознания человека.
Мне показалось, что в истории с шаманизмом кое‑что не срастается, я решил высказать свои сомнения:
– Мара, насколько мне известно, помимо всякого рода общения с духами на предмет получения консультации о климатических изменениях или коварных замыслах соседних племен шаманы еще и лечат соплеменников. Лечат именно камланием, потому что практика использования лечебных трав – это уже другая тема. Каким образом соединение с эоном вселенских знаний может побороть в человеческом теле болезнь?
– Да! – присовокупил Кислый свой интерес к моему вопросу и сопроводил свое восклицание выразительным взглядом: что же, мол, вы нам на это ответите, уважаемый профессор?
– Ну, положим, факт изучения и использования лекарственных растений древним человеком от шаманства отделять не стоит, хотя я и понимаю, о чем ты спрашиваешь, – начал Мара задумчиво. – Это возвращает нас к теме информации. И кстати, самое время к ней вернуться… Так вот. До этого мы рассматривали информационное поле как водоем, в котором плавают сознания людей. На самом деле все несколько сложнее, потому что каждый человек – самостоятельная информационная структура. Он производит информацию, анализирует ее, транслирует, концентрирует и так далее. То есть человек – это биологический генератор, конденсатор и транслятор информации одновременно. Он сам – информационная структура, постоянно взаимодействующая со всеми прочими информационными структурами и полями. Самое интересное, что даже акт появления человеческого индивида – суть исполнение программы. Физиологически человек невероятно сложная система. Тем не менее зародыш homo sapiens, в котором легче узнать земноводное, чем высокоорганизованного примата, уверенно развивается в человека.
– Потому что процесс развития определяет ДНК, – заметил я.
– Точно! – подтвердил Мара так, словно именно этих слов от меня и ждал.
Я перевел взгляд на Кислого, добавил:
– Хотя Кислому это не помогло, он‑то развился если и не в земноводное, то уж точно в четвероногое млекопитающее.
Кислый сопением выразил несогласие с моим выводом. Мара улыбнулся, продолжил:
– Но что такое ДНК, если не программа? ДНК – это чистая информация, слово, состоящее из семи сотен миллионов символов. Представил? Развитием и поддержанием жизнедеятельности любого органа человека управляет код, записанный на сложнейшем носителе информации молекулярного уровня. В некотором смысле любое живое существо на планете – это просто кусок вселенской глины, из которого природа лепит сложнейшие структуры, сверяясь, как инженер с чертежами, со схемами и расчетами, хранящимися в ДНК. Не об этом ли говорится в Ветхом Завете: в начале было слово… и слово стало плотью. Понимаешь, о чем речь?
Я понимал. Рябь на поверхности вина в бокале или бесшумное движение астероида где‑то в глубинах космоса; струи дождя, стекающие по моему окну, или ураган в атмосфере Юпитера – шторм, которому уже восемьсот лет; желание Кислого влить в себя как можно больше алкоголя и жажда Мары уйти в запредельное… Вино оставалось вином, космос – космосом, а человек – человеком. А значит, схемы, чертежи и расчеты, которые определяют конечную материальную сущность, где‑то существуют, где‑то должны существовать. Чертежи, сверяясь с которыми Природа – этот Главный Инженер Вселенной – конструирует все сущее именно таким, какое оно есть, и никаким иным. В противном случае материя была бы однородным облаком водорода. Да, Слово существует, и почему бы ему не быть записанным в ДНК?.. И может быть, слово это, хоть и содержит семь миллионов символов… означает одно – спасись?..
Мара перебил мои мысли:
– Если какой‑то из органов начинает барахлить, он проецирует вовне информацию о сбоях в своей функциональности. Это проявляется как симптомы болезни. Но разве это все данные, которые можно собрать? На уровне информационных полей биофизики человека шаман может настроиться на канал передачи данных конкретного органа и получить от него максимум данных о качестве его функционирования.
– Ты говоришь пока что о диагностике, – возразил я. – В чем же само лечение?
– В регулировании каналов обмена информацией. На болезнь надо смотреть как на изменение информационного баланса. Болезнь – это либо информационная недостаточность, либо избыточность. Я тебе уже говорил про нейротрансмитеры, помнишь? Адреналин, серотонин, некоторые аминокислоты – вот тебе примеры нейротрансмитеров. Их задача состоит в том, чтобы передавать информацию от одной клетки к другой. Это агенты, которые могут, заметь, и не достичь адресата. Представь себе почтальона, который доставляет письма не по тем адресам, а то и вовсе выкидывает их в канаву, вместо того чтобы отдавать получателям. Или вот тебе пример, более приближенный к нашей теме: твоя печень знает, какую и сколько информации она должна отправлять в мозг за определенный интервал времени и что получить в ответ. Ты же, наплевав на уважение к своему организму, регулярно травишь ее дешевой водкой, что сбивает ритм работы этого органа и в конечном счете может разладить его функциональность полностью. Ну а дальше… в твоей истории болезни появится фраза, исполненная трагизма и глупости: цирроз печени, смерть.
– Ржавеют кабели, на линиях растут потери, – прокомментировал я.
– Ну да?! – не поверил Кислый и даже изобразил лицом недоверие к словам Мары.
Честно говоря, мне такая теория болезни тоже казалась малоправдоподобной. Я сказал:
– Мара, твоя точка зрения имеет право на жизнь, но уж больно она умозрительная.
– Вовсе нет, – спокойно ответил он, глотнул вина и продолжил: – Вот тебе пример. Ты знаешь, что такое рак? Я про злокачественную опухоль.
Я пожал плечами. Все, что я знал об этом проклятии, так это то, что лучше, чтоб это было от тебя подальше. Мара продолжил:
– Рак – это болезнь, которая возникает из‑за генного изменения обычных здоровых клеток, она не обусловлена деструктивным влиянием вирусов или какого‑то другого вредоносного агента. Обычная клетка «знает», сколько соседей вокруг нее, и это знание регулирует процесс ее деления. Иными словами, если соседей достаточное количество, клетка прекращает делиться. К тому же после нескольких стадий деления здоровая клетка погибает, это запрограммированная смерть. Клетка злокачественной опухоли не имеет понятия о том, сколько соседей вокруг нее. Она теряет об этом информацию, а каналы, через которые она могла бы эти данные восстановить, обрываются. Поэтому больная клетка делится бесконтрольно и очень быстро, да еще и не умирает. Причем вполне спокойно может просачиваться сквозь ткани других органов. Просто потому, что не догадывается об их существовании. Это напоминает… ну, скажем, потерю ориентации при полной клаустрофобии, когда тебе срочно требуется наружу, вокруг темно, дверей ты найти не можешь, а потому ломишься прямо сквозь стену. Представил? Канал обмена информацией между зараженной клеткой и ее соседями затыкается до полного нуля, и вот результат: из всех функций у клетки остается только репродуцирование, и она бросает всю энергию на ее выполнение. Такое впечатление, что стоит изолировать клетку от информационного поля организма, как она сходит с ума.
– А вот эта твоя «информационная теория болезни»… я так понимаю, что экспериментальное подтверждение этому отсутствует, да? – Я вложил в слова долю иронии, потому что знал ответ, и еще потому, что вспомнил отца.
– Извини, Гвоздь, у меня пока нет собственной клиники.
– Как и медицинского образования. Мара тяжело вздохнул, ответил:
– Гвоздь, я не пытаюсь тебя убедить в том, чего ты не можешь пощупать руками и увидеть собс<