Сергей Абашин
Институт этнологии и антропологии РАН, Москва
Регионализм в Таджикистане:
становление «этнического языка»
Конфликт в Таджикистане в 1990-е гг. породил огромную массу текстов, описывающих, комментирующих, объясняющих происходящие события и предлагающих свои рецепты выхода из сложившейся непростой ситуации. Наступил момент, когда каждый новый текст не столько вносил что-то новое в понимание конфликта, сколько повторял уже сказанное, воспроизводил уже существующие мнения. Можно говорить о том, что был создан особый «язык» (я использую наиболее близкий в русском словаре заменитель понятия «дискурс») описания «таджикского конфликта», в котором ключевым стало понятие «регионализм». Данный «язык» имеет свои аксиомы, свой порядок умозаключений, свои принципы саморазвития. Все это дает основание несколько переставить акценты в изучении событий в Таджикистане в 1990-е гг. и переключить внимание с поиска причин конфликта на анализ того «языка», с помощью которого их сегодня описывают. Цель состоит не в том, чтобы опровергнуть предшественников и предложить новое объяснение предпосылок гражданской войны, а в том, чтобы создать текст о тексте, то есть внести в обсуждение «таджикской темы» элементы саморефлексии1.
Чтобы упредить все замечания и вопросы типа «а как же на самом деле?», вначале несколько слов придется сказать о тех принципах, которые лежат в основе данного исследования. Разумеется, в таджикском обществе существовало и существует много локальных — региональных, сословных, профессиональных, религиозных и прочих различий, в том числе в культуре, языке, физико-антропологических чертах, социальной структуре и т. д. При этом такого рода различия обладают следующими свойствами: 1) каждое из них имеет свою особую конфигурацию, которая не совпадает с другими отличиями и уж тем более не совпадает с теми границами, которые проведены в бытовых представлениях2, 2) они имеют подвижный характер и постоянно меняют свои очертания, 3) они прозрачны, поскольку люди легко их преодолевают, быстро превращаясь из «своего» в «чужого» и наоборот3.
В научном, публицистическом, официальном «языке», который описывает эту реальность, локальные различия приобретают совсем иные свойства: предполагается совпадение конфигураций умозрительных и реальных, жесткость и неизменность различий, непрозрачность и непроницаемость границ. Следовательно, вопрос не в том, есть ли регионализм «на самом деле», а в том — почему сегодня регионализм рассматривается в качестве главной причины конфликта, почему понятие «регионализм» востребовано для объяснения происходящего?
Классы или регионы
Для описания модели «таджикского» конфликта существует не один, а, по крайней мере, целых три самостоятельных «языка», каждый из которых апеллирует к наиболее «глубинным» и «естественным» факторам. Первый из них продолжает традицию марксистской идеологии, согласно которой в основе любых процессов лежат социально-экономические и классовые факторы. Второй «язык» — «цивилизационный» — формируется вокруг проблемы ислама, его противостояния с другими религиями или идеологиями, а также внутренних противоречий между различными мусульманскими течениями. Третий «язык» — «этнический» — сводит причины конфликта к культурным и психологическим различиям между противоборствующими силами.
Надо сказать, что в чистом виде каждая из названных версий не существует. Аналитики, журналисты, политики говорят нередко сразу на всех трех «языках». Однако это не означает, что эти «языки» являются совершенно равноправными. Как правило, один из них используется как основной. При этом, по мере того как происходил поиск наиболее «глубинных» и самых «естественных» причин конфликта в Таджикистане, происходила смена основного «языка», то есть менялось понимание причин конфликта, его содержания и смысла.
Первые проявления нестабильности в Таджикистане наметились в феврале 1990 г., когда в городе Душанбе произошли беспорядки, которые были направлены то ли против армян, то ли против властей. Это наиболее «загадочный» этап «таджикского конфликта», поскольку в тот момент так и не сложилось общепринятого объяснения его причин. Нечто похожее было с конфликтом 1989 г. в Фергане.
По мере развития конфликта в республике его стали воспринимать и публично представлять как противостояние между «демократами» и «партократами». В начале 1990-х гг. основная борьба разворачивалась вокруг вопросов о свободе слова, свободе общественных объединений, свободе митингов, вокруг проблемы государственного суверенитета. Первые таджикские оппозиционные партии (движение «Растохез», Демократическая партия и другие) провозглашали в первую очередь «антикоммунистические» лозунги. Представители Горно-Бадахшанской автономной области выдвигали явно или неявно претензии на большую самостоятельность своего региона. Все это происходило вполне в русле тех событий, которые в то же самое время имели место в других регионах бывшего СССР.
В начале 1992 г. зревший исподволь конфликт в Душанбе перешел в открытую форму. Противоборствующие силы разделились на тех, кто «выступал с антиправительственными лозунгами» (митинг на площади Шохидон — Мучеников), и тех, кто «защищал конституционный строй» (митинг на площади Озоди — Свободы). По мере обострения этого противостояния «демократы» превратились в «исламистов» или «ваххабитов», а «партократы» — в «сторонников светского общества». Именно в этот момент в первых рядах оппозиции появляется Исламская партия возрождения Таджикистана, которая в последующем играла центральную роль в гражданской войне. Интересно, что для описания противостояния «исламистов» и «сторонников светского общества» активно использовалась полууголовная лексика: первые были названы «вовчиками», вторые — «юрчиками».
В том же 1992 г. возникла тема «регионализма», когда наблюдатели заметили, что на площадях Шохидон и Озоди собираются люди из вполне определенных регионов Таджикистана. Эта тема стала все более и более популярной после вооруженного столкновения в городе Курган-Тюбе в сентябре 1992 г.: противостояние в «ничейном» Курган-Тюбе, где жили недавние переселенцы из самых разных областей и районов республики, приобрело ярко выраженный региональный характер4.
На протяжении всего остального периода, пока длился конфликт в Таджикистане, противоборствующие силы стали напрямую ассоциироваться с региональными кланами. Популярным стало мнение, что «...регионализм всегда был главной характерной чертой Таджикистана...»5, «...регионализм доминирует в общественной жизни, определяет поведение и руководителей и масс...»6, «...все политические альянсы и партии носят региональную окраску, а то и прямо выражают интересы того или иного региона...»7Смена «языка» стала восприниматься как постепенное обнаружение «истинных», «настоящих» причин конфликта: «...в ходе него уходили в сторону и идеология, и партийная принадлежность его участников, уступая место региональным и клановым интересам...»8; «...конфликт начался на политической и религиозной почве, его региональные корни вначале не просматривались. Ныне политический аспект превратился во второстепенный. <...> Превращение политического противостояния в региональное было неизбежно...»9
Были попытки соединить понимание конфликта как регионального и одновременно как социально-классового соперничества. В частности, появилась такая схема: «...феодальный Памир с современной мигрирующей в столицу памирской элитой, элитно-буржуазный, бюрократический Ходжент, ориентированный на империю, вынужденный вращаться на внутреннем рынке и в сфере торговли Гарм, и, наконец, общинно-коллективистский Куляб с его ставкой на высокотехнологическое земледелие. В этих социальных координатах происходящие процессы перестают быть бесконечной войной эквивалентных друг другу кланов, а становятся переплетением осмысленных и разнонаправленных сил...»10Однако подобного рода модели не получили распространения, а марксистская фразеология постепенно ушла на периферию общественных дискуссий.
«Незавершенность этнической консолидации»
По мере того как объяснение конфликта менялось в сторону усиления «регионального языка», на смену социально-экономическим аргументам пришли этнические: «...То, что в Таджикистане гражданская война является в первую очередь противоборством между различными этническими группами таджиков, так и не сформировавшихся в единую нацию, признается не только всеми исследователями конфликта, но и самими его участниками...»11
Рост популярности «этнической» интерпретации был обусловлен целым рядом факторов. Именно в «теории этноса», созданной советскими этнографами, был наиболее детально разработан «органистический» подход, при котором «естественная» общность может действовать как единое «коллективное тело», «коллективная личность». «Этнос» обладает полным набором характеристик, удобных для описания конфликта: это неформальная группа, которая имеет в основе кровно-родственные связи, у «этноса» есть общее самосознание, свои интересы, четкое деление на «своих» и чужих» и т. д. Кроме того, использование понятия «этнос» позволяло рассматривать конфликт в длительной временной перспективе и придавать ему укорененное в истории значение.
При описании таджикского конфликта был использован один из разделов «теории этноса», в котором говорится о «субэтносах». В основе противостояния в Таджикистане некоторые современные исследователи попытались найти именно «субэтнические» различия: «...политические группировки не совсем правильно называть кланами. Ведь клан — это род, <...> а в политическую группировку <...> входят представители нескольких локальных кланов (авлодов)...», а такие общности нужно «...именовать <...> термином “субэтнос”...»12. Такой взгляд на события в республике стал очень популярным: гражданскую войну часто называют «внутриэтнической»13; самосознание представителей «локальных субкультур» — «субэтническим»14. В литературе наряду с термином «субэтнос» используются также выражения «кланово-этническая группа», «культурно-территориальная общность», «этнографическая общность» и «этнизированная общность».
С точки зрения «теории этноса» конфликт в Таджикистане объяснялся «незавершенностью этнической консолидации таджикской нации»: «... Региональная разобщенность Таджикистана во многом объясняется отсутствием у таджиков сложившегося национального самосознания. В этносе, разбросанном по разным странам, <...> практически не проявляется интеграционных тенденций, нет выраженного стремления к национально-государственному единству...»15; «...накануне Октябрьской революции <...> [таджики. — С. А. ] не составляли даже единой народности и были весьма далеки от консолидации в нацию <...>, вычленение Таджикистана в самостоятельную национально-территориальную единицу <...> было в значительной степени мероприятием искусственным...»16
Возникло несколько версий, почему разные регионы оказались раздроблены между собой. Высказывалось мнение, что регионализм («местничество») — это в принципе явление феодального строя, а поскольку таджикское общество не прошло длительную стадию разложения феодализма и не испытало на себе «нивелирующего механизма рыночного хозяйства», то феодальные пережитки сохранили свою силу17. В этой точке зрения заметно влияние «классового языка».
Господствующими при объяснении раздробленности таджиков стали аргументы, которые апеллировали к «естественным», «природным», «культурным» факторам. Получила популярность точка зрения, что незавершенность этнической консолидации таджиков обусловлена природно-географическими условиями, а именно — горным ландшафтом, при котором в каждой изолированной горами долине складывалась самостоятельная группа населения18. В принципе от нее мало чем отличалось мнение, согласно которому в основе деления на регионы лежит племенное деление таджиков19либо совпадающее с ним деление на государственно-административные образования (бекства, шахства, мирства и т. д.), которые существовали до прихода русских20. Каждое племя или каждая административная единица занимали одну долину.
Имелась точка зрения, что «субэтносы» или «историко-культурные области» возникли в глубокой древности — не менее 2 тыс. лет тому назад21. Полагали, что культура южных таджиков восходит к Бактрии, а культура северных таджиков — к Согду22. Иначе говоря, «субэтносы» — это чуть ли не вечная субстанция, существующая, по крайней мере, на протяжении всего «письменного» периода истории человечества.
Другая группа мнений связывала регионализм с воздействием на таджикский «этнос» извне, со стороны неких враждебных сил. Высказывалось мнение, что «завершению этнической консолидации» таджиков помешали нашествия кочевых, то есть тюркских, племен23. По другой версии, ослабление этнической консолидации стало происходить с момента колонизации Средней Азии русскими, которые сделали ставку на тюркские народы: «...очевидно, что на сложившуюся ситуацию таджики отреагировали обращенностью на локально-территориальное самосознание...»24
Очень популярным было представление, согласно которому таджикский «этнос» оказался в раздробленном состоянии потому, что основные «исторические центры» таджикской культуры, такие, например, как города Бухара и Самарканд, которые являлись важными факторами «этнической идентификации» таджиков, при национально-государственном размежевании в 1920-е гг. были отданы Узбекистану25. В результате такого решения, как выразился один таджикский ученый, «...Таджики <...> из народа преимущественно городского, каковым они были на протяжении многих веков, стали превращаться в сельчан <...> была разрушена исторически сложившаяся и функционировавшая столетиями единая система духовного кровообращения, связывающая их в этнокультурную целостность. Все это — вовсе не вопросы географии и демографии. Речь идет о более принципиальном и судьбоносном: в конечном итоге изменился сам культурно-антропологический тип таджикского этноса...»26
Регионы или «субэтносы»
Стремление упростить схему объяснения таджикского конфликта через использование «этнического языка» привело к обратному результату: картина начала усложняться, число действующих сил увеличиваться. Так, отмечалось, что существует целая иерархия «субэтносов». Одни авторы ссылались на мнение этнографов, которые будто бы выделяют «шесть уровней» такой иерархии: от малых общностей, куда входят жители нескольких соседних деревень, до больших, куда входит население больших регионов27. Другие говорили всего о «трех уровнях» иерархии «локальных общностей»28.
Считалось, что таджикский «этнос» распадается прежде всего на ряд групп, разделенных государственными границами. Так, все таджики мира разделены на две большие группы, одна из которых живет в Средней Азии, другая — в Афганистане29. Несмотря на то что образ жизни и исторические судьбы этих двух групп сегодня очень сильно отличаются, связи между ними, прежде всего в сознании людей, сохраняются. В Таджикистане с нескрываемой гордостью говорят, что погибший недавно неформальный лидер Северного Альянса Шах-Масуд, бывший афганский президент Бурхануддин Раббани и нынешний военный министр кабульского правительства Фахим являются таджиками.
Что касается конфликта в самом Таджикистане, то здесь использовалось свое деление на «субэтносы». Обычно таджикский «этнос» («советско-таджикский субэтнос») делили на две большие группы. Определение этих групп было различным, но в целом за его основу брался географический принцип, основанный на представлении о том, что «субэтносы» (как и «этносы») самым тесным образом связаны с естественно-природными нишами. Логика здесь такая: «этническое» — это продолжение «природного».
Чаще всего таджиков делили на «северных» и «южных»30. «Север» включал в себя таджиков Согдийской (до 2001 г. — Ленинабадской) области, которым противопоставляли все остальные регионы как один «субэтнос»: «...В Таджикистане региональная солидарность оказалась сильнее разницы религиозных воззрений, и крестьяне-сунниты из южных регионов республики, и памирцы без колебаний объединились против общего “врага” — ленинабадского клана...»31Высказывалось мнение, что «Север» и «Юг» — термины условные, при этом таджики «западно-центральной части» (Гиссарская долина) не относятся ни к «северянам», ни к «южанам»32.
Иногда таджиков делили на «горных» и «равнинных»33. «Равнинный субэтнос» («долинная субкультура») включал в себя не только ленинабадских таджиков, но и всех таджиков, оказавшихся на территории Узбекистана: бухарских, самаркандских, а также ферганских34. Было мнение, что именно неудачное проведение национального размежевания в 1920-е гг. привело в итоге к углублению пропасти между «равнинными» и «горными» таджиками, граница между которыми по сути дела совпадает с границей между «Севером» и «Югом»35. Согдийская/Ленинабадская область, единственная часть «равнинного» субэтноса, которая отошла Таджикистану, так и не смогла консолидировать вокруг себя «горный таджикский субэтнос»36.
Часто к двум названным основным группам добавляли третью — Памир (Горно-Бадахшанская автономная область), то есть так называемых «(при)памирских народов», «памирцев» или «бадахшанцев»37. Существовало предложение именно Памир называть «Югом», а остальные регионы южнее Гиссарского хребта — «Центральным Таджикистаном»38. «Памирские народы» говорят на своих особых языках и исповедуют особый толк ислама — исмаилизм, поэтому их нередко вообще относят к самостоятельному «этносу»39.
Нередко выделяли четыре основных региона: ленинабадский, каратегинский, кулябский, памирский40. Иногда к этим четырем группам, образовавшимся в результате «этнической дивергенции», добавляли пятый «субэтнос» — Гиссар41. Иногда говорили о шести регионах: Ленинабадская/Согдийская область, «Гармская зона», «Кулябская область», «Курган-Тюбинская зона», «Гиссарская зона» (кто-то посчитал, что в Гиссаре своего политического клана нет42), Горно-Бадахшанская автономная область (Памир)43. Иногда отдельно выделяли столицу Душанбе, которая географически находится в Гиссарской долине — получалось семь регионов44. Высказывалось также мнение, что «душанбинского клана» не существует45.
Все эти регионы делились на более мелкие части, некоторые из которых обладают нередко значительной спецификой. Так, Согдийскую/Ленинабадскую область иногда подразделяли на 5 частей или «субэтносов»46, иногда на 7 «малых региональных субэтнических групп»47, иногда на 8 частей48, иногда — на 13 «этнографических общностей»49. Причем одна часть — Матча (старая и новая) имела, по мнению ряда экспертов, много общего с южными районами Таджикистана, и этот район иногда противопоставляли другим районам Ленинабадской области. Считалось, что матчинцы «этнически близки» прежде всего каратегинцам50. В отдельную общность выделялся Ягноб, жители которого, как утверждалось, до сих пор говорят на восточноиранском языке51. Иногда отмечалась особая роль города Ура-Тюбе, который пытается сохранить свою автономию от Ходжента (бывший Ленинабад); отмечалась также особая роль западного города Пенджикента, который ближе к Самарканду, чем к Ходженту52; иногда особо выделялся город Канибадам, откуда происходит много научных и общественных деятелей53. Такая дробность «Севера» даже позволила сделать вывод, что «...понятие “север Таджикистана” довольно относительное, так как у жителей области нет четко выраженного чувства региональной общности...»54Не менее сложное деление имели и другие регионы55.
Встречались и курьезные случаи: когда, например, к «Югу» причисляли Пенджикентский район56; когда к числу «бадахшанцев» относили ягнобцев, язгулемцев и дарвазцев57; когда к «гармскому клану» причисляли Матчу58или горные районы вокруг Душанбе, а также население Гиссарской долины59; когда отдельно называли «гармцев» и «каратегинцев»60. Достаточно взять любой учебник по географии и этнографии Таджикистана, чтобы убедиться в нелепости этих, да и многих других, «аналитических» схем.
Особенности «субэтносов»
Конфликт между регионами или «субэтносами» объяснялся тем, что они отличаются друг от друга, а значит, имеют разные интересы, которые неизбежно приходят в столкновение.
Поначалу, как полагают, в конфликте каждый регион Таджикистана представлял определенную политическую силу и исповедовал определенную политическую идеологию. Так, «Ленинабад» использовал коммунистическую идеологию, гармцы и памирцы — демократическую и религиозную, кулябцы сначала использовали коммунистическую идеологию, а сейчас остались без всякой идеологии61. Причем политические лозунги использовались регионами для прикрытия своих местнических интересов62.
Многие исследователи видели за внешними, партийно-политическими различиями более существенные различия между регионами, которые имеют историческую традицию. Так, имелось мнение, что Гармский регион (Каратегин) неоднократно в истории Таджикистана противопоставлял себя Ленинабадскому/Согдийскому региону63, а памирцы «испокон веков» сталкивались с кулябцами и курган-тюбинцами64. Аналитики утверждали, что в Таджикистане сложился определенный баланс региональных группировок, каждая из которых «...имела свой ранговый статус, а следовательно, определенное положение в системе распределения власти и ресурсов...», а как только этот баланс был нарушен, низкоранговые кланы тут же вступили в борьбу за первенство65. Высказывалась точка зрения, что территориальные группы таджиков «всегда» выполняли определенные «функции»66.
Говоря о различиях между регионами, обычно прежде всего подразумевали их социально-экономические особенности. Здесь в первую очередь различали «модернизированный» и «промышленный Север», с одной стороны, «традиционный» и «аграрный Юг» — с другой67. Считалось, что у северных таджиков «патриархальный уклад» был в значительной мере сломлен, тогда как у южных таджиков он остался в неприкосновенности68. Благополучие «Севера» объяснялось по-разному: тем, что оно является результатом «махинаций ленинабадской мафии»69, или тем, что Ленинабадская/Согдийская область уже давно находится в составе России и первая приобщилась к индустриальной культуре70. Иногда истоки быстрого развития «Севера» видели в том, что в области много полезных ископаемых, доступных для выработки, либо в том, что Россия благожелательно относилась к Ленинабаду, куда направлялись до 70–80 % всех инвестиций, предназначавшихся Таджикистану71.
От имени регионов провозглашалась неудовлетворенность несправедливым характером распределения благ. Одни эксперты считали, что из городов Курган-Тюбе и Куляба, где сосредоточено «основное промышленное производство» и «вырабатывались продукты питания», значительная часть доходов перераспределялась в другие регионы72. Похожие обвинения в собственной нищете и грабеже со стороны соперников можно было услышать практически от имени каждого регионального клана: Гармская область «самая нищая, отсталая и неравноправная часть страны», и «путь «наверх» гармцам был полностью закрыт», в Кулябе процветает «нищета и колоссальная безработица», памирцы — «самая приниженная часть населения»73.
Экономические интересы, по мнению аналитиков, могут объединять разные регионы, а могут разъединять. Так, иногда можно услышать, что кулябцев и ленинабадцев объединяет хлопковая индустрия74; гиссарцы в мелкотоварной, кооперативной торговле составляют конкуренцию гармцам, но при этом гиссарцы образовали «финансовый альянс» с ленинабадцами75; отношения гармцев с ленинабадцами и кулябцами обострились из-за строительства Рогунской ГЭС76.
Существовало убеждение, что регионы («субэтносы») занимают определенные социальные ниши в обществе и даже можно обнаружить «социальную стратификацию» регионов «по преобладающему виду деятельности» и говорить о «внутринациональном разделении труда»77. Было мнение, что в Таджикистане «...наблюдается закрепление этнических и субэтнических групп в определенных профессиях, экономических сферах, социальных нишах, в результате чего ориентации, связанные с различным экономическим, социальным и профессиональным положением, объединяются с этнической или субэтнической принадлежностью. Образуется своеобразная структура — как бы “пирамида” этносов, профессиональных групп и социальных слоев <...> этническое закрепление отдельных экономических, профессиональных, социальных сфер <...> способствует переходу в этническую плоскость многочисленных напряжений, связанных с перераспределением власти, реформированием экономики и разделом государственной собственности...»78
Обычно при этом аналитики и эксперты ссылаются на народную поговорку: «Памир танцует, Куляб охраняет, Курган-Тюбе пашет, Душанбе производит, Гарм торгует, а Ленинабад правит». Любопытно, что иногда эта поговорка воспринималась буквально и излагалась как социологический факт: «...Кулябцы традиционно шли в армию и милицию, каратегинцы занимались предпринимательской деятельностью и т. п...»79; «...север <...> являлся поставщиком правящей элиты страны. Гарму принадлежали торговля и силовые структуры. Гуманитарная интеллигенция состояла в основном из бадахшанцев. Куляб “освоил” криминальную сферу...»80По другой версии, «...Потомки переселенцев из Самарканда и Бухары составляли значительную часть интеллигенции и научных кадров, выходцев из Куляба и Бадахшана было много в силовых министерствах, а гармские таджики имели прочные позиции в системе торговли и в теневой экономике. Начиная с 40-х гг. ключевые позиции в республике занимали выходцы из северной Ленинабадской области, прежде всего из города Ходжент <...> и частично из города Канибадам — они составляли основную и руководящую часть партийного аппарата...»81В других высказываниях памирцам настойчиво приписывалась роль поставщиков наркотиков82. Столь же настойчиво гармцам приписывалось доминирование в торговле и потребительской кооперации83.
Все такого рода утверждения обычно не подтверждались какими-либо специальными исследованиями, поэтому судить об их достоверности совершенно невозможно. Однако при этом все воспринималось как очевидная всем «данность». Многие даже не замечали противоречий в своих словах: «...Кулябцы в большом числе работали в милиции, служили в армии. Нищета и колоссальная безработица способствовали формированию из жителей области мощных преступных сообществ по всему Таджикистану. Куляб с 1992 года — оплот коммунистических и мафиозных сил. <...> В Таджикистане памирцы были самой приниженной частью населения. <...> Тем не менее памирцы дали Таджикистану большую часть интеллигенции, деятелей науки, культуры и искусства...»84Остается непонятным: кулябцы служили в милиции или в мафии, памирцы были приниженными или все-таки составляли цвет интеллигенции?
Социально-экономические различия между «субэтносами» вначале рассматривались как главные, что было в определенной мере данью господствовавшему еще недавно «классовому языку». Позднее все чаще можно было наблюдать попытки увидеть более «важные» различия. Тот факт, что каждый «субэтнос» занимает свою социальную нишу, интерпретировался с точки зрения их культуры и психологи. Далее логика развивалась так: «...Противоречия между регионами определялись различием менталитета этнических групп...»85Так, северным таджикам, занятым в промышленности и высокотоварном частном хозяйстве, приписывалась «частная инициатива, предприимчивость, прагматизм, меньшая зависимость от мнения окружающих людей» и даже «развитие индивидуального сознания», а также «интровертность» и «строгая этикетность» культуры86, умение приспосабливаться к разной обстановке87, «гибкость», образованность, дисциплинированность88. В отличие от «психологически открытых» северян южные таджики, по мнению некоторых исследователей, больше привержены коллективистским традициям; они тверже характером, более прямолинейны и наивны89; они «гордые и горячие»90.
Одним из проявлений культурных различий, как считалось, является религия. Это относится прежде всего к памирцам, значительная часть которых исповедует исмаилизм, одно из направлений шиизма, тогда как остальные таджики — сунниты. Различались только оценки: кто-то считал, что исмаилизм является союзником исламистов91, а кто-то, напротив, полагал, что исмаилизм — очень демократичная религия, приверженцы которой предпочитают «более светскую жизнь»92.
Некоторые эксперты усматривали религиозные различия и между другими регионами. Считалось, например, что каратегинские таджики являются наиболее религиозными, поэтому именно там сформировалась социальная база для исламской оппозиции93. Другие полагали, что в Каратегине популярен «исламский фундаментализм» (или «политизированный» ислам), тогда как в Кулябе — «исламский традиционализм» (или «народный» ислам)94. Были попытки отличить регионы по преобладающему суфийскому направлению: будто бы среди равнинных таджиков распространен орден накшбандия, члены которого вступили в союз с советской властью, тогда как горные таджики являются приверженцами непримиримого к русским ордена кадырия95.
Наконец, отдельные наблюдатели даже говорили об антропологических различиях между населением разных регионов: «...Каратегинцы (гармцы) — остатки древнейшего населения страны, они отличаются от остальных даже внешне: высокие, часто светловолосые и светлоглазые, жители Гарма похожи на обитателей средней Европы...»96Такого рода рассуждения в духе «арийской теории», конечно, должны восприниматься как курьез.
«Субэтносы» или «этносы»
Основания для двойственной трактовки понятия «субэтнос» коренятся в самой «теории этноса». С одной стороны, создателями этой теории постулируется наличие иерархии «этнических общностей», с другой — утверждается, что различие между понятиями «этнос» и «субэтнос» имеет не сущностной, объективный, а субъективный, операциональный характер97. Нередко в «субэтнических» границах исследователи видят скрытое «этническое» деление.
Весьма распространенным среди аналитиков и исследователей стало убеждение в том, что в Средней Азии на протяжении веков существует некое противостояние между тюрками и иранцами, которое в современных условиях приобрело форму противостояния узбеков и таджиков98. Считалось, что издавна существовала некая «этническая ранжировка», в которой тюрки занимали доминирующее положение, а таджики — подчиненное99. При этом «...между двумя основными этносами велась постоянная конкурентная борьба...»100
Это противостояние тюрков и иранцев иногда даже описывалось в метафизических категориях: «...Таджикистан не просто горячая точка в цепи конфликтов по мусульманской дуге нестабильности. Памир и его окрестности — это метафизический нерв планеты, затронув который сегодня, можно вызвать непредсказуемые геополитические последствия для судеб мира. <...> В этом контексте великие таджикские города Бухара и Самарканд служили <...> своеобразными воротами для взаимного проникновения двух мышлений, двух принципов мироощущения [кочевники и оседлые жители, варварство и цивилизация. — С. А. ]...»101
Тема противостояния тюркских и иранских народов проецировалась на отношения между Таджикистаном и Узбекистаном. В постсоветское время усилиями историков Таджикистана была создана версия того, как происходило национально-государственное размежевание в Средней Азии в 1920-е гг. Согласно ей, главными виновниками были узбеки, которые, доминируя во всех партийных и государственных органах, буквально навязали решение, в соответствии с которым Узбекистану были переданы земли «традиционного» проживания таджиков102. Правда, среди руководителей Узбекистана, по мнению современных исследователей, было много записанных «узбеками» таджиков, некоторые из которых якобы пассивно относились к «узбекской экспансии», а некоторые — прямо встали на сторону «исторического врага»103. Эта мысль даже прозвучала у нынешнего президента Таджикистана — кулябца Эмомали Рахмонова, который посетовал на существование «культа чужого» в таджикском обществе и отметил, что этот культ «...сыграл неприглядную роль в истории народа на рубеже XIX и XX вв., особенно в 20-е гг. нашего столетия. Речь идет о некоторых таджиках — видных государственных деятелях, действовавших под чужим флагом и оставивших печальный след в истории народа...»104
Некоторыми аналитиками высказывалось мнение, что Ташкент не хочет укрепления таджикской государственности, в частности, из-за боязни подъема «нежелательных тенденций» среди узбекских таджиков105. Поведение официального Ташкента воспринималось в контексте агрессивной ассимиляции собственных таджиков. Многие исследователи были убеждены, что число таджиков в Узбекистане, пусть и записанных узбеками, достигает 40 % всего населения, и эти таджики, не имея автономии, мечтают о самоопределении106. Причем к числу «ассимилированных таджиков» причисляли не только жителей Самарканда и Бухары, но и значительную часть населения Ферганской долины, в которой якобы живут «сотни тысяч» выходцев из Гармской области107. Считалось, что успехи националистического движения в Таджикистане могут подвигнуть узбекистанских таджиков активизировать свои оппозиционные действия108. Любопытно, что узбекский президент Ислам Каримов тоже считается «ассимилированным самаркандским таджиком»109.
Имелась версия, которая совмещала этническое противостояние с религиозным. Оказывается, тюрки-кочевники склонны к более мирному, спокойному исламу, а таджики — к более ортодоксальному и более воинственному110. Выдвигалось и другое объяснение разного характера религиозности таджиков и узбеков: длительное пребывание узбеков в составе России обусловило более мягкий характер их исламизации в отличие от таджиков, большинство которых оказалось под русским влиянием на полвека позже111.
К теории противостояния тюрков и иранцев добавлялись рассуждения о том, кому русские отдали предпочтение после завоевания Средней Азии. Одни эксперты говорили, что русские опирались на узбеков, а таджиков считали «противниками коммунизма»112. Другие, наоборот, полагали, что таджикская знать быстро освоила «азы русской культуры» и «охотно пошла на российскую службу», а затем на «сотрудничество с советской властью», и будто бы российские чиновники всегда рассматривали таджиков как «самых надежных союзников»113. Правда, взаимная приязнь русских и таджиков не касалась жителей Каратегина, или «каратегинского субэтноса», который всегда был в конфликте с русскими, за что и был подвергнут насильственному переселению с гор114. Популярными стали рассуждения о том, что русских и таджиков объединяет принадлежность к «индоевропейской общности», по отношению к которой тюрки были всегда чужаками.
Влияние «тюркского» или «узбекского» фактора на внутритаджикский конфликт рассматривалось по-разному. Иногда обсуждалась роль узбекского меньшинства в событиях в Таджикистане: таджикистанские узбеки, составляющие почти четверть населения, имеют свои особые интересы, которые были ущемлены «кулябским кланом»115; в последние годы в ущерб таджикам произошло «резкое усиление узбекской экономической элиты» в республике, чему способствовала поддержка Узбекистана116; на севере Таджикистана узбеки составляют 40 % населения (по другим данным — 30–35 %), поэтому любое оппозиционное движение «Севера» воспринимается правящими кулябцами как происки Узбекистана117. Особые обвинения иногда выдвигались «локайцам», одной из тюркоязычных групп южного Таджикистана, за то, что они преследуют цель «детаджикизации южных земель»118(правда, кое-кто называл локайцев «обузбеченными таджиками»119).
Иногда рассматривалась проблема военной и политической поддержки Т<