(ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ МИРА)
САПРО И КАТУЛЛ
(сердце и разум, глубина и поверхность,
душа и тело, любовь и сексуальность)
ХРОНОЛОГИЧЕСКИ
- Сердечное (бесчувственное и бессознательное) отношение
- Сексуальное (чувственное) отношение
- Любовь (мыслимое?) отношение
«Одна из особенностей сна состоит в том, что категории говорения переносятся в пространство зрения. Без этого опыта невозможны были бы такие сферы, как искусство и религия,
т.е. вершинные проявления сознания»
/Ю.М.Лотман «Культура и взрыв» М. 1992. С.60/
/Поэт, создавая словом образы также переводит речь (сердце) в зримое (разум), выносит сердечное на поверхность. А, запечатлевая образы в слове, погружает зримое в речь, делая разумное сердечным./
Разум – это проявление слабости.
Разумом можно и нужно переболеть.
«Сам по себе он (разум) сила консервативная, источник и творец авторитета и веры в авторитет. Разум ведет к окостенению жизни, к закреплению и умерщвлению ее в создаваемых им недвижных определениях, формах».
/Л.П.Карсавин «Культура ср.веков» Киев. 1995, с. 166/
Нет ничего, чтоб нас соединило
И ни одна не протянулась нить
Чтоб не смыкались Не было и Было
В безжизненно разумное Не быть
Проблема ВРЕМЕНИ
Говорящие об объективности существования времени аппелируют к ч/в формам длительности процессов и явлений. {Длительность же очевидна для ч/в.} Нет, не очевидна! Как не очевидно и само чувственное восприятие, вернее, его изначально определяющее аргументацию присутствие.
Если ч/в формируется, то это означает не что иное, как то, что формируются способности восприятия. Тогда и «длительность», как последовательность, есть не столько данность для… сколько способность к… - способность движения. Последовательность и длительность в характеристиках движения предполагают как «min» движущегося и характеризуют не само движение, а способности движущегося. Правда, уже элеаты (зенон) сводили вопрос о способности совершать движение к вопросу о существовании «самого движения». /Не здесь ли начало дурного вопрошания о времени и прочем?/
Наивно аппелировать к данности ч/в. Нужно разобраться в том как формируются способности ч/в, в том числе и способности восприятия одного после другого (что мы и именуем «последовательностью» и «длительностью») Если так ставить вопрос, то вся «очевидность» и «данность» времени исчезают и вновь остается тот же вопрос: А есть ли время? И Что есть время? По крайней мере из постановки вопроса о времени нельзя исключать самого постановщика вопроса. В этом вопросе есть не один компонент «Время», а два: «Понимание и Время». Во «времени» всегда есть рациональная составляющая, ее тоже нужно включать в анализ «Времени» как объекта (=данности).
Можно лишь очень условно говорить о времени до разума. О времени без возможности его понимания, строго говоря, ничего понимать и говорить нельзя. О нем можно молчать. О времени в разумном пространстве говорить можно, но в таком разговоре всегда должен присутствовать разум как составляющая (если не основание) времени. Меняется разумность – меняется время.
Анализировать «Время» как данность, значит анализировать «Время» вне времени. В таком анализе «Время» действительно есть данность, но в этом «Времени» нет временности, т.е. нет того, что и требует анализа. /В таком анализе сначала задается лишенная временности категория «Времени», затем она же и анализируется, правда, как другое, а именно, как то, что она схватывает. Но получается, что как раз временности то она и не схватывает./
Вопрос о схватывающей способности категории возможен при наличии оснований для схватывания (т.е. в Аристотелевско-научном пространстве это чувства). Но если эти основания сами превращаются в результат, то вопрос серьезно метаморфизируется…
Говоря о «времени» мы всегда говорим о многом и о разном. В речи может разворачиваться именно-логическое бытие «времени» /-поверхностный срез/. Оно всегда разумно и не затрагивает глубин нашего существа.
В речи может начинаться переживание и проживание пережитого. Тогда речь должна вызвать дух, состояние пережитое некогда. Интонационно это должна быть та речь, которая сопутствовала пережитому. Таким образом, существует «вечно-прошлое». Чтобы нести его в себе и себя в нем, необходимо нести в сердце его знаки, т.е. интонации /музыку, мелодию речи/. Проживание этого «вечно-прошлого» есть всегда «вечно-настоящее». «Именно-логическое» прошлое в настоящем всегда есть процесс понимания /тем самым такое прошлое как понимание всегда создается, когда начинается… т.е. оно всегда есть настоящее, в маске прошлого/.
С временными формами в языке возникают трудности и нелепости. Те формы, которые фиксируют прошлое в настоящее и не касаются лично пережитого говорящим (т.е. и потенциально не могут быть прожиты и восстановлены как прошлое) всегда оказываются в пространстве понимания (т.е. чистого настоящего), а заявляют о себе, как о прошлом.
/ Нелепость / нелепость этого чувствует в глубине каждый, для кого такое не случившееся с ним прошлое абсурдно как прошлое/
Если же учесть, что на поверхности /т.е. и в пространстве речи/ НЕТ настоящего «настоящего», а есть только мыслимое настоящего, то происходящее как это «мыслимое настоящее» прошлое, нелепо вдвойне, ибо оно не несет собой ни прошлое (которого с ним, - говорящим, - не произошло), ни настоящее (которое им, - говорящим, - не переживается как происходящее, а лишь мыслится, как таковое). Могут возразить, что речь говорящего ведь происходит как настоящее… Да, конечно, НО всего лишь как речь. /А когда начинается речь всё остальное умолкает. Жизненные процессы рефлексивностью речевых действий тормозятся и парализуются/ Поэтому настоящее речи исключает настоящее проживание всего, что в ней (кроме самого процесса речи) самим говорящим. Потому и мучился Августин, будучи не в состоянии, будучи говорящим, схватить какую бы то ни было жизненность настоящего. Во-первых, жизненность на поверхности (=в речи, в том числе) не схватывается, а, во-вторых, настоящее на поверхности всегда другое к самому себе.
В понимании есть (или может быть) лишь «прошлое как настоящее» (с учетом того, что настоящее здесь не схватывается).
Когда разум овладевает человеком, /человек выходит из себя/, «Афина» уходит /сердце перестает вещать и направлять/. Человек оказывается один, наедине со своим разумом. Он должен научиться подчиняться разуму и направлять СЕБЯ ВНЕ СЕБЯ. Начинает возникать МИР искусственных направлений и связей. Любовь, отмирая вместе с сердцем, становится искусством.
Это долгий и болезненный процесс, процесс становления Искусства Любви. Хорошо это или плохо? /Оценить это нельзя, ибо разум ставит себя и человека выше оценок/. Все мы рождаемся под покровительством «Афины». Затем «Афина уходит». А потому продвигаясь в пространство, где творится искусство любви, я хотел бы обернуться и двигаться там оборачиваясь назад, чтобы видеть как уходит Афина. А потому «Афина уходит…»
Итак
:
«АФИНА УХОДИТ…»
Сапфо** и Катулл*
(ок.600 г) (род.87 или 84 г. до н.э.)
Во времени их разделяли около 5 веков. Сапфо была наставницей девушек в школе муз на острове Лесбосе. Но учила она, похоже, не только девушек, учеником ее стал и Г.В. Катулл. Он не только переводил её стихи, но и учился у нее поэзии и искусству страсти.
Чему же могла научить Сапфо? Кто она? Чем жила? Какое место занимали в её жизни сердце и разум? Подругой сердца Сапфо была Афродита /Гимн Афродите/. Если Афина помогала Одиссею «идти», то Афродита была принуждаема Сапфо помогать ей в любви (любить). Уже здесь меняется отношение. Одиссей не смел звать Афину; всего раз посмел он высказать ей упрек в несоблюдении дарованного ему ей покровительства. Одиссей был покорен и претерпевал свой путь на помощь не рассчитывая. Афина была ему
*Сочинения Г.В.Катулла цитируются по изд.: Гай Валерий Катулл веронский. Книга стихотворений, М. 1986 г.
**Сапфо цитируется по изд.: Сапфо, лирика, Кемерово, 1981 г.
как Дар. /Может, потому и любила она Одиссея. Скорее она, чем он…/
Сапфо – другое /существо…/ «Пути» у нее нет, но есть иной Дар. Дар слова, обращенного к сердцу и способность отдавать это обращенное слово или дарить любовь. Но «… те, кому я Отдаю так много, всего мне больше Мук причиняют » Дар ее не бескорыстен, она ждёт и жаждет ответного дара, т.е. дар её сердца сопряжен с желанием. Мучит ее, горько-сладостный, необоримый Эрос. Словно ветер деревья сотрясает ей душу Эрос. «…сердце страсть крушит: Чары томят Киприды нежной.» Сердце у нее жадное, а потому сгорает оно /жжет его любовь/ в неистощимости желаний.
Все это так, но в констатации этого нет главного: ответа на вопроса ПОЧЕМУ? Почему она такая? Сама она это, вряд ли, знает. А остальные не привыкли знать того, чего им открыто не говорено. Что сделало её такой, что вырвало из круга современниц? Они все оказывались недостойными ее любви (безответными и даже как бы неблагодарными). Она дарит своим подругам и воспитанницам /Анактории, Аттиде, Аригноте/ сердце и любовь, а они разъезжаются, выходят замуж и забывают. А те, что остаются – обижаются на её желания (говорят, по преданию, она была чернява и некрасива), не хотят или не могут на них ответить. Лаской на ласку; хмурят брови, лишают её стихов, которые б могли расцвети на устах, копят обиду, «Горькой желчью про себя питают душный гнев». /Как в окружении копящих гнев Одиссеев оказывается ее жадное до желаний и любящее сердце/ А она: «Ярый ли гнев в груди закипает, - Ты удержи язык суесловный.»
Она сдерживается. В ней должна была бы копиться ответная злость, травящая сердце /У Одиссея мы это видели/ Но нет: «у меня ни злобы В мыслях нет… ни отравы в сердце»; «но своего гнева не помню я: Как у малых детей сердце мое…»
Сдерживаться то она сдерживается, но только к тем, кого одаривает любовью.
Но … изливает накопленное, в сердце в гимнах Афродите и Гере /Одиссей только один раз это сделал, а затем стал копить свой гнев для мести, по плану Афины/.
Она жалуется и простраивает в этих жалобах желаемый для нее исход: «Сжалься богиня! Не круши сердца тоской-кручиной! – молит она Афродиту; и та ей как бы обещает: «Неотлучен станет беглец недавний; Кто не принял дара, придет с дарами; Кто не любит ныне, полюбит вскоре –и беззаветно…»
Но сердце Сапфо уже знает, что этим напастям на сердце не будет конца, а значит и молитвам тайным не прекращаться. Рождается поэтесса, изливающая свое сердце в тайных молитвах, сжигаемая неуемными желаниями и понимающая. Если б не последнее, она бы просто осталась жрицей Любви Пифией и умерла от истощения. Нет, она сдерживается и изливаясь учится понимать свое сердце. Учится смотреть и видеть.
«Стань предо мною, мой друг,
яви мне прелесть Взоров твоих…»
Она приучает свое сердце жить очевидным, а ответный дар любви подменяет всеобщей правдой своих слов.:
«А по мне – на черной земле краше
Только любимый.
Очевидна тем, кто имеет очи,
Правда слов моих.»
Она учит безответно любящее сердце (и жаждущее) примерами из истории, сетует на Податливость женского ума и женской доли. И посредством этого податливого ума «делает далекое близким» (вспоминает подруг своих). «Легкий шаг, лица… сиянье» в воспоминаниях становятся ей милей всего остального. И она смиряется в этом знании того, что, не дано полноте желаний Сбыться на земле. Но слишком уже сильны желания, что могло снизойти на сердце забвение; Нет, она не хочет забвения. Хотя бы доля дружбы от былой Любви, чтоб можно было дать «утоленье сердцу». Хотя бы какой-то осколок сердечной любви в ответ. Но любимой она быть не может, а бессердечно-разумной не хочет. Колеблется на грани сердца и разума как пламя на ветру. (И в этом она сродни Одиссею)
«В сердце помысла два,
И две воли… Чего бежать?»
Если б можно ей было стать разумной, она бы впала в одну из крайностей – в смерть, например. Но смерть для неё ещё любящей и желающей, не может быть благом:
«Как часто в крайность мы вдаемся в ощущеньях!
Не любящий людей! Почто ты в огорченьях
Благополучием последний жизни час
Считаешь – как бы смерть злом не была для нас?»
Ее неутомимые и неутолимые желания закрывают для неё смерть. Вот если бы они утолялись, то, возможно, в однообразии своем утомляли бы, тогда жизнь стала бы досадной и тягостной, и тогда её по праву можно было бы пресечь смертью.
То, от чего она страдает (неутоленность желаний), то её и спасает от смерти. Она даже придумывает для себя спасительный образ: образ «Сладкого яблочка, что ярко алеет на ветке высокой Может показаться, что его забыли сорвать… Нет, не забыли сорвать, а достать его не сумели».
Это она – такое яблочко. Она выше возможностей своего мира. Люди не доросли, чтоб ответить на её любовь, на дар и зов её сердца. Жизнь оправдана. Любовь спасена, даже принесенная в жертву она имеет право любить, а мир – что же, он не дорос… чтобы сорвать это яблочко.
На этом можно бы было и остановиться, НО мы ничего не сказали о главном, о том как она любила.
Как мы помним, уделом женщин в эпоху Одиссея было принимать к сердцу речь. А делом мужчин – эту речь порождать и проникать в сердца, рождая там любовь.
Сапфо – не женщина.
«Между дев, что на свет
солнца глядя
вряд ли, я думаю,
Будет в мире когда
хоть бы одна
дева столь мудрая».
- о ком это она….? – О себе.
Ум у нее пусть и женский, пусть и нестойкий, но он ею руководит, а не сердце. /Она не умеет принимать, поэтому и растут и множатся ее желания неутолимые/ Она не умеет слушать и принимать речь к сердцу, она сама любит говорить и любит, чтоб ее слушали. Более того, любит того, кто склонен безмолвно ее слушать. Но любит глазами: Богу равным кажется мне по счастью человек, который так близко-близко Пред тобой сидит, твой звучащий нежно слушает голос…
Стоит ей соединиться с кем-либо, так ей внимающим, взглядом и она любит: «на кого я взглядом Пристальным взгляну, тот и ранит сердце».
Специфику этой любви описывает Платон в Кратиле (Платон, соч. в 3-х тт. т.1, М. 1968 г., с.435.) и Федре (Платон, соч. в 3-х тт, т.2, М. 1970, с.172, 192) «… Любовь (eros), поскольку она словно вливается извне (а не внутренний поток для того, кто ею пылает) причем вливается через очи, в древности, верно, называлась «лиубовь» (esros)…» «… влечение, которое вопреки разуму возобладало над мнением… и которое свелось к наслаждению красотой, а кроме того, сильно окрепло под влиянием родственных ему влечений к телесной красоте и подчинило себе все поведение человека – это влечение получило прозвище от своего могущества, вот почему и зовется оно любовь. «Он (т.е. возлюбленный, изливающий поток влечения ( раньше я этого не понимал, теперь через Сапфо понимаю) ) любит… наподобие заразившегося от другого глазной болезнью, он не может найти ей причину, - он него утаилось, что во влюбленном словно в зеркале, он видит самого себя».
Система взаимоотражающихся зеркал – это любовь разумная, требующая еще и движения к сердцу. У Сапфо это движение есть (именно его, кстати, изучал и переводил Катулл). Так вот: Богом для нее становится тот, кто сидит рядом, близко-близко, смотрит в глаза и слушает её нежно звучащий голос и «прелестный ее смех». Кто принимает ее – тот для неё и бог (нет – она не женщина). И богу начинает открываться ее сердце (Сердце готовое излиться, а не принять. Вернее оно готово принять, но только ею же самой сделанного Бога. И она его, этого бога, творит, как своего возлюбленного (которого нет).). Оно, это сердце замирает, перестает как бы биться и она теряет дар речи /»уж я не в силах вымолвить слова»/.
И вот тут мужское и женское сердце какими бы они изначально ни были становятся просто сердцем любящим, т.е. лишающим человека чувств и разума. Любовь входит в сердце мужчин и женщин по разному, но войдя она, похоже, теряет половые отличия и разрывает связь человека с чувствующим и телесным. Поэтому любовь несексуальна, сексуальным является чувствующее (т.е. разумное, не любящее) тело, а любовь лишает человека и телесности и разумности (вместе со страхом смерти) и сексуальности.
«Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
Ничего не видя, глаза, в ушах же –
Звон непрерывный.
Потом жарким я обливаюсь, дрожью
Члены все охвачены, зеленее
Становлюсь травы, и вот-вот как будто
С жизнью прощусь я».
Разум оставляет её, в таком состоянии нет ни желаний, ни памяти, ни страха, ни гнева, ни понимания.
/»…своего гнева не помню я:
Как у малых детей сердце мое»/
Она любит, но в этом состоянии она бесплодна, безъязыка и бесчувственна. Это потом она будет пытаться выразить это, но когда она говорит о своей любви, она уже не любит. Сапфо, похоже, понимает это. А именно, что есть некий разлад во всем: /Это и два помысла, в разные стороны направляющие; и гордость дурочки своим колечком; и самоотдача лишь преумножающая муки; и желание, делающее близким лишь удаляющееся; это, наконец, и милая (=любимая), противней которой она не встречала./ Понимает она это в себе, понимает это она и в других. Например, в Алкее, который обращаясь к ней говорит о своем желании, которому препятствует стыд. Невинность помысла не заставит стыдится – отвечает ему она. А раз стыдишься, значит нет невинности в тебе и говорить с тобой не о чем. Она понимает, но не принимает эту двойственность, ибо знает, что любовь есть единство. И если нет единства в человеке, в речи и во всем остальном, значит нет и любви. У Алкея явный намек на любовь, но Сапфо то знает, что любовь не терпит намеков, ибо они скрывают то, что хотят открыть (или наоборот). А любовь в этом не нуждается. Такие намеки – лишь подступы (игра словами) к сердцу а любящее сердце не хочет играть. Оно хочет любить.
Уйди отсюда со своими постыдными намеками – ты не любишь – как бы говорить она Алкею. И она права. /Но несчастна/.
И в той степени в какой она права и любит она отдает сердцу преимущество перед разумом. Наслаждаясь красотой и радуя ею зрение (т.е. следуя разуму), она уверена, что красота зависима: «Кто ж хорош – сам собой и прекрасным покажется».
Кто сердцу мил, тот и прекрасен – это уже Сапфо. И в своей любви она безрассудна, настолько, что «и до неба дотронуться не кажется ей трудным».
Но любовь ее безответна, а потому она вынуждена прибегать к помощи разума. (Это делает ее поэтессой, ибо позволяет бессловесное озвучивать и сердечное понимать и объяснять). И это же разрывает единое состояние любви её на неудовлетворяющую ее множественность и противоречивость жизни. Делает ее разумной женщиной, говорящей о своей любви. В этом её разумном отношении она молит (мечтая) богинь о желаемом и вспоминает об утраченном. Она часто говорит о смерти, как бы её пытаясь преодолеть рассуждениями. Она сожалеет о преходящем, будь то тело дряхлеющее или невинность:
«Невинность моя, невинность моя,
Куда от меня уходишь?
Теперь никогда, теперь никогда
К тебе не вернусь обратно»
«Будет день – и к вам, молодые девы,
Старость подойдет нежеланной гостьей
С дрожью членов дряблых, поблеклой кожей,
Чревом отвислым, -
Страшный призрак! Эрос ею завидя
Прочь летит – туда где играет юность:
Он её ловец. Пой же, лира, негу
Персей цветущих!»
Разум нашептывает ей:
«Срок настанет: в земле
Будешь лежать,
Ласковой памяти
Не оставя в сердцах.
Тщетно живешь!»
Она понимает, но понимание это есть снисхождение и к жизни и к смерти, ко всему оказавшемуся недоросшим до ее любви. А потому, даже умирая, просит дочь не плакать по ней, ибо в доме, полном Муз – не место скорби! А музой ее была даже не Афродита, Афродита лишь служила ей в служеньи её Музе. Музой же её была, видимо, лишь единожды проникшая ей в сердце любовь. Жизнь принесенная в жертву Любви в полном осознании этой жертвы.
// // //
пер. Сапфо сохранен в трактате «О возвышенном»
Сапфо. Пер. В.Иванова
«Мнится мне: как боги, блажен и волен,
Кто с тобой сидит, говорит с тобою,
Милой в очи смотрит и слышит близко
Лепет умильный
Нежных уст. Улыбчивых уст дыханье
Ловит он… А я чуть вдали завижу
Образ твой – я сердца не чую в персях,
Уст не раскрыть мне,
Бедный нем язык, а по жилам тонкий
Знойным холодком пробегает пламень;
Гул в ушах; темнеют, потухли очи,
Ноги не держат…
Вся дрожу, мертвею; увлажнен потом
Бледный лед чела; словно смерть подходит…
Шаг один – и я бездыханным телом
Сникну на землю…
/О возвышенном. М. 1994, с.23-24/
«…так поступает Сапфо. Изображая чувства любви, она заимствует их каждый раз как из обстоятельств, соответствующих данному положению, так и из самой действительности.
…с какой поразительной силой отбирает она во всем самое глубокое и великое, чтобы потом создать единый образ: … /идет стих/
с.24
…разве не поразительно умение поэтессы обращаться одновременно к душе, телу, ушам, языку, глазам, коже, ко всему, словно ставшему ей чужим или покинувшем ее затем объединяя противоположности, она то холодеет и сгорает, то теряет рассудок и вновь его обретает, то почти прощается с жизнью и впадает в неистовство. Делается это, чтобы раскрыть не одно какое-нибудь чувство, овладевшее ею, но всю совокупность чувств. А это как раз и происходит в жизни с влюбленными».
// // //
Сапфо. Пер. подстр. М.Л. Гаспарова
«Видится мне равен богам
Тот мужчина который напротив тебя
Сидит и изблизи сладкий слышит голос
И желанный смех, а от этого мое
Сердце в груди замирает:
Довольно мне быстрого на тебя взгляда, и уже
Говорить я не в силах.
Но ломается мой язык тонкий
Тотчас пробегает под кожей огонь,
Глаза ничего не видят, шумом
Оглушен слух,
Обливаюсь я потом, дрожь
Всю меня охватывает, зеленее травы
Становлюсь и чтоб умереть, немного
Кажется, мне осталось
Но все нужно вытерпеть…»
Любовь требует к алтарю человека всего, целиком /она его захватывает/. И не он ею правит, а она им. Поэтому любить отчасти – это значит освобождать себя от правления любви, а значит и не любить «отчасти». К тому же, как захваченному любовью /тому на кого излился поток влечения/ соизмерить и разделить. Это требует разумного отношения, а любовь торжествует вопреки разуму, побеждая и мнение /т.е. и собственное как самолюбие и чужое, как общественное мнение/. Любовь не допускает сомнений, не подпускает их, ибо они происходят с разумом и от разума.
Так любит Сапфо.
Как же любит Катулл?
Но прежде некоторые общие замечания и несколько слов о предмете его любви.
При всем моем уважении к М.Л.Гаспарову, при всей несомненности его профессионализма, я ему не верю. У него всё логично и объяснимо посредством внешних факторов, а для меня всякая логичность нежизненная (если жизнь специально не логизируется, то тогда логика внутренняя, а не внешняя), а внешнее объяснение никогда не касается жизненных сил поэзии.
Объяснить Катулла я могу не извне, а только из себя. Его поэзия должна ожить во мне и объяснить мной и через меня Катулла. Поэт требует со-проживания и только из этого со-проживания оживает сам и проясняет нам себя и нас самим себе. Без этого соучастия всякое объяснение есть не раскрытие, а сокрытие новым слоем (наслоение) существующего, его наращивание и преумножение. Такое объяснение без соучастия всегда чуждо объясняемому и это надо чувствовать.
«Интерсубъективный» анализ – это схватывание из себя, т.е. показ того, что само в себе; что есть уподобление и подобие другому ничего привходящего (его нужно отсекать, забывать). Там есть только совпадающее и его нужно найти в себе и вынести из себя. /Это и есть откровение./ Всякий другой анализ – есть показ того, что является, а не существует (там важны условия и обстоятельства). Явление – это существующее вне себя. Оно разрастается по мере движения до размеров движения анализа. Но чем больше его, тем оно дальше от того, что анализируется. Такой анализ есть объяснение или про-яснение, как напускание тумана. Объяснение всегда около…Оно не совпадает.
Из себя идущее есть схватывание и попадание в суть, открытие и откровение. Чужое нужно искать в себе и из себя. / Познай себя – это объясняющее движение. Стань собой – это обращение себя в другое из вечного в себе./
«КАТУЛЛ ИГРАЮЩИЙ»
АКТ I
Как любит Катулл?
Нет, он не поражен предметом своей любви, хотя и признает его красоту (2,5). Красота эта ему желанна, но не более. Он готов ей завладеть, ему хочется с ней поиграть (2,9), но она лишь тревожит его душу и не больше (2,10). Он готов как воробушек почирикать в самых интимных местах (2,2), чтобы развлечься. И Катулл создает образ этого, заменяющего его, воробушка. Но игры, не успев начаться, тут же кончаются и воробушек помирает (3,3). Катулл этим не очень огорчен. Он немножко иронизирует над покрасневшими и вспухшими от слез глазками подружки (3,18). «Бедный птенчик» и «Слепая судьба», унесшая его – это как-то плохо вяжется /бедное и маленькое не может быть возвышенным/.
{Если же воробушек – это сексуальный символ (3,6-10), то это ещё и привет ручкой от пошалившего возлюбленного.}
Во всяком случае, Катулл шутит и над собой и над своими отношениями. Они легки эти отношения, а он не очень огорчен…
Но… время… время любви уходит и быстрый корабль (4,1-2), превращается в никому не нужную старую посудину (4,25-27).
/«Время торопит Катулла, и Катулл хочет остановить или обогнать это уходящее «время любви»/
«Помни» - кричит он Лесбии /Появляется Лесбия, как образ любви вообще – это больше Сапфо, чем его подружки, но первой уже нет, а вторые рядом. Он готов любить их, но как другую. Примут ли они эту игнорирующую и возвышающую его и их любовь???/ Помни вопит он «Бесконечную ночь нам спать придется» (5,6) забудь про мнения отцов, т.е. про отечества, давай любить «друг друга» (5,1). Отдай все, что можешь теперь и сейчас. Все – восполним бесконечное отсутствие любовью в будущем, бесконечной любви в настоящем (5,7-13).
{Понятен ли будет такой безудержный любовник? Он то готов забыть все и забыться, но и от предмета его любви требуется та же жертва забвения. Готова ли женщина к этому???}
Искренен ли Катулл? Готов ли он наполнить безумством хотя бы свое тело с его желаниями? Похоже не очень. Ибо он опять шутит; шутит над Флавием, что «много себе позволил дури» (6,14), так что испортил всю мебель, да и сам «исхудал с перелюба» (6,13). Катулл шутит с Флавием и его любовью, а может и со своей и только со своей… Открой свои чувства и так все их уже видят и я воспою тебя с твоей любовью – издевается он /над ним – над собой?!/. Катулл привык насмехаться и шутить.
Шутя он продолжает развивать образ бесконечно наполняемой любви (7,1-12). Он гиперболизирует (шутя) свои желания, шутя продолжает именовать себя безумцем /Преувеличения коими он наделяет свои желания, должны быть свойственны только безумцу. Он входит в роль…/
«КАТУЛЛ ОТВЕРГНУТЫЙ»
АКТ II
Катулл начал игру в бесконечность любви. Но … любовь отказалась с ним играть. Может ли поэт, пусть и шутя, но призвавший свою душу к подвигу повернуть назад? Может ли великий замысел, к тому же, преодолевающий и саму смерть стать шуткой? Может ли актер, выйдя на сцену, уйти с неё? Да, может, но только добровольно. Актер, которого гонят со сцены, где он задумал сыграть жизнь; замысел, величия которого не поняли и не оценили… Может ли такой актер не исполнить свой замысел!? Для него нет обстоятельств – он вышел на смерть (против смерти). Какие тут могут быть обстоятельства и житейские препятствия!? Все это недоразумения. Но можно ли играть в вечную любовь с самим собой?!
Но, великого актера, как нищего никто не спросил, а просто выставил вон. Величие разума пнули под зад. Героя превратили в шута. И несостоявшийся, но еще не верящий в свою несостоятельность, герой сник и так же как легко и шутя возгонял свой разум, так же легко впал в провозглашенное, желаемое, хоть и шутя, но теперь уже мрачное безумие (8,1).
Любовь начала шутить над Катуллом. Кто шутит над любовью на поверхности, тот смотрит в зеркало. Кто шутит над любовью в зеркале, тот в зеркале видит лишь себя, над которым пошутили.
Шутка вернулась к шутнику и шутник обезумел от своих шуток, точь-в-точь как те безумные над которыми он шутил. Зеркало обернуло, и реальность стала отражаться в себе и исчезать. Катулл пытается остановить эту исчезающую реальность. Он пытается остановить игру. Но может ли актер стать человеком? Но Катулл пытается: не выдумывай, остановись, не считай погибшее живущим. Отказали – уйди. Не теряй разум! (8,1-2) (8,9). Вспомни о реалиях любви о том, как «хаживал на зов любви к милой» (8,4) еще недавно… Но память актера подсовывает ему вместе с реалиями быта и реалии вымысла: и милая уже вспоминается не просто как женщина дарящая наслаждение, но и как та, которую «крепче всех в мире» Катулл любил (8,5). /Любил ли?/ не гонись за беглянкой, забудь Катулл – кричит ему разум. Скажи ей: прощай и кончено! (8,12). Но уязвлен разум этот в своем несостоявшемся величии, а потому эта обида разума вопиет в его советах «А горько будет (тебе Лесбия) как не станут звать вовсе… (А будет ли кому позвать, коли Катулл уйдет? Если звать будет некому разум посчитает себя отмщенным и успокоится, и может даже вновь позовет… но не сразу, не сразу… так должно быть и разум серией вопросов задает желаемый результат: «Что ждет тебя в жизни? Кто подойдет? Кого пленишь красотой поздней? Кого любить ты будешь? Звать себя чьею? И целовать кого? (8,14-18). Кого кусать в губы? - Не хотела тысячи поцелуев от Катулла, не получишь их вовсе… Так должно быть если в мире разум хоть на что-то годится. Это разумно!..
Будь твердым, Катулл, решайся следовать разуму, не сходи с ума (8,19). Жребий брошен, Катулл сделал ставку на разум. Хотя на что еще мог сделать ставку «разумный и ученый Катулл»?!
{Не в это ли время поэт беседуя с «Дверью» как немой свидетельницей, открывающей все открытое и скрывающей все тайное, пытается уверить себя, что непорочности нет в мире. / ст.68 /. Если хорошенько порасспросить и поразузнать, то «дверь» любого дома откроет такие пороки своих хозяев, (важнее, что и хозяйки), что глупо было бы любить вовсе. /хотя ст.68 более подходит несмотря на то, что его принято считать ранним к тому месту где он стоит в антологии./}
Сделавший ставку Катулл, стал торопливо искать подтверждения своей правоте. Вот, Вераний, старый, первый (и видимо уже до этого почти забытый) друг. Надо сходить к нему. К тому же он недавно вернулся домой (9,1-5). Пойду-ка я к тебе Вераний, мечтает Катулл, и как в старину буду заслушиваться тобой «обняв за шею, зацелую тебя в глаза и в губы» (9,8-9). Ну разве это не счастье? (9,5,10-12). Кто счастливее Катулла!? Вот другой дружок, Вар. К нему тоже можно зайти, поболтать о его потаскушке-подружке и обо всем прочем. И все бы хорошо, да эта Дура - подружка Вара, не успел Катулл прихвастнуть «что он других счастливей» (10,16) раз ему выпало, якобы, то, что другим не выпадает; Как она тут же «дай, мол, поносить твои носилки, Катулл. Пришлось оправдываться: ошибочка, мол, вышла, спутал малость, носилки не мои, а Цинны, да это и неважно (они как мои все равно). А всё же испортила всё, вот дура, «грубая и настырная», не дала «чуть-чуть забыться» Катуллу. А ему так хотелось казаться во всем счастливей других. Так хотелось.
Что получается: Катулл возвал к разуму, а разум создал желаемое и выдал его за действительное. А действительность с этим «действительным» что-то не совпадает. Смирился ли Катулл с гибелью того, что погибло, вернул ли его разум к действительности, или увел от нее и скрыл желаемой действительностью, действительность не желаемую. А раз она не желаемая - принял ли ее Катулл?!
Вот еще два дружка Фурий и Аврелий: они с Катуллом везде неразлучны, верные товарищи, на все готовы (11,1–14). Рад им Катулл?! Да нет, они ему нужны, не сами по себе, а лишь затем, что передать два слова (горьких обязательно) (полных горечи – так забыл ли Катулл?) теперь уже не подружке (как он величал ее ранее), а «любимой»: «сладко пусть живет посреди беспутных, Держит их в объятье по триста сразу, Никого не любит, и только чресла Всем надрывает, - Но моей любви уже пускай не ищет, ей самой убитой, - у кромки поля Гибнет так цветок, проходящим мимо Срезанный плугом!» (11,15-21).
Забыл ли Катулл? Примирился ли?
Нет, не забыл. Он еще надеется, что она станет искать его любви. Он еще надеется, что никто её не полюбит и она никого. ОН ещё надеется, что она гибнет и он её, возможно, спасет, но… не сразу… не сразу…
Разум обманул: он предрекал, что она будет брошена всеми, а она, похоже, прибавила поклонников. Но разум поправил ситуацию: поклонников то много – любви нет. А потому любовь Катулла – это то, что теперь ей ещё нужнее, а он то ей Любви и не даст. Пусть не надеется. Любовь Катулла – большая ценность (даже отвергнутая) чем сотни нелюбящих любовников – это следующая модель оправдания, построенная разумом. Сбудется ли?
«КАТУЛЛ ЛЮБЯЩИЙ»
АКТ III
Катулл полюбил и начал сравнивать с этой любовью все прошлые свои любови: вот подаренный ему на память друзьями платок (12,11-15) – это Любовь как обязанность (12,16) А вот Любовь от души – это любовь нищего, у кого, «кошель затянут паутиной» (13,8). Вот Любовь - как стремление осквернить и опорочить чистоту и невинность. Это любовь к мальчику (15.1-19). Вот Любовь супружеская. Он – глупый чурбан; она – избалованный козленок. Она гуляет «как хочет», он – «спит – не слышит, не видит, И не знает, кто сам он есть, и живет он, иль мертвый» (17,8-20) Нет среди этих любовей его любви. Это на время успокаивает Разум Катулла. Он отдается поэзии и, по-прежнему, шутит, только теперь зло и пошло, как будто хочет всех в грязи измазать. При этом снимая с себя всякую ответственность. Стихи развратны и грязны, но вам такие и нужны, иные вас не пронимают (16,1-14). Но поэт – благочестив и целомудрен, в отличие от вас. Он чист, а вы жаждете грязи. Вот вам грязь (17,25) 21;13) 22; 10-14) 23; 20-23) 33,1-8) и т.д. Но были среди этой грязи и пошлости, те немногие, кому Катулл поверял свои любовные тайны. Некий Альфен. И что же? Катулл доверился ему, а он «внушая Катуллу, чтоб душа его «Вся любви предалась / той любви, которую разум советовал забыть /, покинул Катулла. Кому верить? (30,5-8). Катуллу остается уповать на богов. / Случай крайний. Разум не помог, доверие обмануто. Самое время вспомнить о богах. /
Катулл возвращается в родные пенаты «к своему Лару» (31,9). Он хочет быть хоть здесь счастлив (31,4), Хочет чтобы всё и все ликовали (от раба до Лидийских озерных волн) (31,12-13), чтоб все смеялось и хохотало. {Уже не над безумцем и несчастным Катуллом? Может он начал всё же сходить с ума – этот буйно помешанный «Гамлет»}
Катулла бросает в крайности: вот разврат с Ипсифиллой (32,1-10) – вот хороводы с чистыми девами и юношами и гимны в честь отеческих богов. И параллельно-язвительные ямбы на любимую (36,1-20). Последнее ее задело. Она предлагает мириться и ставит условие – сжечь «писанину дряннейшего поэта». Лучше бы она этого не делала. Катулл воспрял духом, разум его возликовал и вновь стал надменным и явил всё свое