шестьдесят отборных воинов Израиля.
Все они владеют мечом, испытаны в битвах;
меч — у бедра каждого;
ночью охраняют они царя от опасности.
Свадебный балдахин построил себе царь Шломо
из кедров ливанских.
Колонны его — из серебра, ковры в нем расшиты золотом,
сиденья там покрыты пурпурной тканью;
любовью дочерей Иерусалима к их повелителю
напоен сам воздух в нем.
Пойдите и поглядите, дочери Сиона, на царя Шломо в венце,
которым мать увенчала его в день свадьбы —
день, когда сердце его наполнилось радостью.
(3:7-11)
Следующая, четвертая глава уже целиком строится на изысканных метафорах и сравнениях, достаточно характерных для народа, живущего скотоводством и земледелием. Эротическое напряжение в ней усиливается, слова и сравнения становятся все более откровенными. Суть этой главы состоит в том, что, несмотря на всю силу влечения, влюбленные пока, до брака, остаются запретны и недоступны друг для друга. Сама эта недоступность лишь еще больше усиливает их страсть:
Он — Ей:
— Как прекрасна ты, подруга моя, как прекрасна!
Подобна голубке ты!
Волосы твои, скрепленные гребнем, струятся,
как стадо коз, сбегающих с гор Гильада.
Зубы твои белы, как белоснежная шерсть овец
из отборной отары после купания;
подобно овцам этим, зубы твои — один к одному,
и ни малейшего нет в них изъяна…
…Шея твоя подобна башне Давида —
Лучшему творению зодчих.
Подвески ожерелий на ней — словно множество
висящих на башне щитов и колчанов героев.
Груди твои — как две юные лани, лани-близнецы,
пасущиеся среди тюльпанов…
…Речи твои сладки, невеста, как сотовый мед;
молоко и мед под языком твоим.
И запах одежды твоей — как запах деревьев ливанских.
Недоступна ты, сестричка моя, невеста, как райский сад,
недоступна, как текущий под землей источник,
как влага в запертом колодце.
(4:1-12)
В пятой главе герой поэмы обращается поочередно то к невесте, то к друзьям, призывая их есть и пить на этом пиру допьяна, а невеста рассказывает подругам свои потаенные сны о любимом, один из которых исполнен подлинного драматизма:
…Помню, как душа моя рвалась к нему,
когда он обращался ко мне,
а теперь я искала его и не находила,
звала его, а он не откликался.
Повстречались мне стражники, обходившие город;
избили меня, изранили,
шаль сорвали с меня
стражи стен городских.
Заклинаю вас, дочери Иерусалима:
если вы встретите возлюбленного моего,
скажите ему, что я больна любовью.
(5:6–8)
В этот момент звучат резонные вопросы «девичьего хора»: «Чем возлюбленный твой отличается от других, прекраснейшая из женщин? Чем возлюбленный твой отличается от других, что ты так заклинаешь нас?» (Песн. 5:9).
И героиня отвечает, полная уверенности в том, что ее избраннику нет подобного во всем мире: «Белолиц мой возлюбленный и румян; не найти подобного ему и среди десятков тысяч…» (Песн. 5:10).
Большую часть шестой главы составляет гимн героя поэмы в честь любимой, которая для него не сравнима ни с одной из самых прекрасных жен и наложниц царя:
Шестьдесят цариц у царя и восемьдесят наложниц,
и девушкам в стране нет числа.
Но ты — единственная голубка моя непорочная:
одна ты уродилась такою у матери своей,
сокровище ты родившей тебя.
Видя тебя, восхищаются тобой девушки,
царицы и наложницы восхваляют тебя…
(6:8–9)
В седьмой главе впервые возникает имя героини «Песни песней» — Суламифь (Шуламит), но, возникнув, тут же словно забывается. В этой главе многие уже использованные ранее метафоры повторяются, но наряду с ними возникают новые, изысканные и дерзкие одновременно; эротизм достигает своего пика; ни Он, ни Она не скрывают своего желания слиться в любовном соитии:
Он — Ей:
— …Пупок твой — круглая чаша,
да не иссякнет в ней хмельной напиток нашей любви!
Твой живот плодоносный —
холмик пшеничных семян на току,
окруженный тюльпанами…
…Стан твой строен, как пальма;
Груди твои — виноградные гроздья.
Мечтаю я: взобраться бы мне на пальму,
ухватиться бы за ветви ее,
и пусть будут груди твои гроздьями винограда в моих ладонях,
яблочный аромат твоего дыхания обвеет меня!..
Она — Ему:
— …Я принадлежу возлюбленному моему, и я желанна ему…
Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле,
проведем ночь среди киперов…
…Уже благоухают цветы смоковницы,
и у входа в шалаш наш много разных сладких плодов —
нового урожая и прошлогоднего:
все я для тебя сберегла, мой возлюбленный…
(7:3-14)
Заключительная восьмая глава как бы распадается на две части. Первая из них представляет собой поистине гениальный гимн любви:
Запечатлей меня в сердце своем, не разлучайся со мной,
как не расстаешься ты с перстнем на пальце своем;
ибо всевластна, как смерть, любовь,
жестока, как преисподняя, ревность;
стрелы любви — лучи палящие пламени все пожирающего.
Ливни не в силах загасить любовь,
И речные потоки не зальют ее.
Если бы захотел человек прибрести любовь
ценой всех богатств дома своего —
он был бы отвергнут с презрением.
(8:6–7)
Но во второй части снова возникает Соломон и промелькнувший ранее мотив виноградника, который поставили братья сторожить героиню, и затем уже в финале опять звучит любовная тема:
Подруги:
Виноградник был у Шломо в плодородной долине,
отдал он виноградник тот сторожам на откуп;
каждый приносил ему долю от выручки за
плоды —
тысячу монет серебряных.
Она — подругам:
— А мой виноградник передо мною.
Пусть получает Шломо свою тысячу, а двести — его сторожа.
Он — Ей:
— Обитающая в садах! Хотят друзья мои услышать голос твой, позволь и мне внимать ему.
Она — Ему:
— Беги ко мне, возлюбленный мой, как газель или юная лань,
по вершинам благоухающим!
(8:11–14)
Раши утверждает, что в этих строчках виноградник снова предстает как символ богатства Соломона, но героиня не завидует царю, так как ее виноградник — это ее красота, а пришедшая к ней любовь выше любых земных богатств.
Художественная мощь, поэтическая гениальность текста «Песни песней» не вызывают сомнений. Именно поэтому до сих пор ни на один язык нет равноценного перевода данного произведения, хотя в различных странах в разное время за него брались подлинно выдающиеся поэты. Чтобы читатель понял трудности, связанные с таким переводом, приведем транскрипцию лишь двух первых строк «Песни песней»:
Ш ир хаширим а ш ер ле-Шломо:
и ш кани минешикот пи-ху…
Понятно, что необычайная красота фразы «Песни песней Шеломо»: «О, пусть он целует меня поцелуями уст своих!..» во многом связана не только с ее ритмом и содержанием, но и шестикратной аллитерацией «ш». Для того чтобы передать всю красоту этих строк, необходимо как виртуозно владеть поэтической техникой, так и обладать знанием языка оригинала. Но переводчиков, обладавших сразу двумя этими качествами, было немного. К числу их принадлежал оставшийся неизвестным русский переводчик XVI века, прекрасно ощущавший все величие текста, с которым ему пришлось работать. Любопытно, что при переводе он решил первую строку «Песни песней» дать в почти оригинальном звучании, а во второй передать ее звукопись:
Ш ирь га ш ирим а ш ирли Ш ломо.
Рекше: Песни Песнем иже к Соломону.
Л обжи мя от лобзаниа усть твоих, яко
Б л аго л юбости твоа паче вина…[128]
Но вместе с тем на текст «Песни песней» можно посмотреть совершенно иначе, на нечто куда большее, чем «просто» гениальную поэму — так, как на протяжении вот уже как минимум двух тысячелетий смотрят на него еврейские и некоторые христианские мистики.
***
«Когда строительство Святого Храма было завершено и небесные и земные сферы, наконец, объединились в одно целое, тогда вдохновение пришло к царю Шломо и он создал Песнь Песней. Священный Храм был повторением небесного Святого Храма. С самого дня сотворения мира не было веселья большего на земле пред лицом Всевышнего, да святится Его имя, чем в тот день, когда был построен Святой Храм на Земле», — говорит книга «Зоар», основа основ каббалы — еврейского мистического учения.
Итак, согласно традиционному еврейскому взгляду, «Песнь песней» была написана в день завершения строительства Храма; она — порождение того восторга, который испытал царь Соломон, увидев, чем завершилось его начинание. И величие этой песни было достойно величия Храма.
Столп талмудической учености, рабби Акива идет еще дальше: он утверждает, что день тот был велик именно созданием «Песни песней», а не завершением строительства Храма, то есть ставит «Песнь песней» выше Храма! Сама эта позиция проистекает из глубокого убеждения еврейских мистиков, что «Песнь песней» ни в коем случае нельзя понимать буквально, как поэму о земной любви мужчины и женщины. Каждое ее слово, с этой точки зрения, исполнено глубочайшего мистического смысла, каждое ее слово пронизано высшей святостью. Общий смысл «Песни песней» отражает взаимоотношения между еврейским народом и Богом, которые изначально уподоблялись отношению между мужем и женой, а сам завет еврейского народа с Всевышним — брачному договору.
Вот как разъяснял такую трактовку «Песни песней» замечательный русский писатель Василий Розанов: «Иегова есть „супруг Израиля“, когда-то давший ему, как жених, в „вено“ землю Ханаанскую и затем все время мучивший „невесту и жену“ приступами яростного ревнования. В этом суть всех пророчеств, сплетающих нежность ласк и обещаний с угрозами за возможную измену… „Давала мять сосцы свои чужеплеменникам“; „раскидывала ноги по дорогам и блудила, а не была со Мною“… Весь пресловутый „моно-теизм“ евреев есть „едино-мужие“, верность „одному мужу“, какою Авраам поклялся при завете Богу за себя и за потомство („семя“) свое…
В этом — смысл тысячи слов, обещаний, нежности. Или — гремящих, невероятных угроз, „если будут мять сосцы у тебя другие“ (то есть не „Аз, Бог твой“). В этом отношении „Песнь песней“ есть символ или иносказание любви Божьей к человеку, любви человека к Богу… В „Песни песней“ говорится о Соломоне и Суламифи; в то же время тут говорится о каждом израильтянине и израильтянке; это книга постоянного семейного чтения в собрании всей семьи, в вечер с пятницы на субботу, в то же время это и песнь о завете между Богом и человеком. Светы переливаются, тени волнуются, сумрак сходит на землю: лица неразличимы, очерк фигур неясен… Да и не нужно, не хочется этого. Но восточные ноздри широко раскрыты, нервные, восприимчивые, утонченно чувствующие: все „говорится“ ароматом, и даже шепот, неясный, мглистый, невнятный — почти ненужное здесь дополнение. „Кто тут? Я ли, мы ли? Соломон, Суламифь? Или Бог и Царица-Саббатон ныне в субботу сходятся в каждую еврейскую хижину? Вежды слипаются, разум неясен… и не хочется различить. Не хочется ответить… Все — слилось, и все — едино… Единое в Едином, одна для одного, один для одной“. „Монотеизм“, — шепчут ученые. „Не проходите мимо, не вспугните любовь“, — поправляет „Песнь песней“.
Только раз удалось это человечеству… И нельзя поправить, нельзя переиначить ничего в „Песни песней“… Пусть же поется она, вечная, без переложений и без подражаний…»[129]
Насчет «книги постоянного семейного чтения» Василий Розанов, конечно, несколько погорячился, но в целом написанное им, безусловно, верно. В ряде еврейских общин принято читать «Песнь песней» в синагоге накануне субботы, причем начало и окончание ее чтения сопровождается специальными благословениями, позволяющими хотя бы частично понять значение этого произведения в мировоззренческой системе иудаизма.
Вот как звучит благословение по окончании чтения:
«Властелин миров! Да будет воля Твоя Бог, Бог наш и Бог отцов наших, чтобы в заслугу „Песни песней“, которую мы прочли и которая — Святая Святых, в заслугу ее строф, в заслугу ее строк, в заслугу ее букв, в заслугу ее огласовок[130], в заслугу ее скрытого смысла и святых тайн, чистых и великих, что заключены в ней, да будет час этот часом милосердия; часом, когда Ты прислушиваешься и внимаешь нашим молитвам и очищаешь нас. И да предстанет перед Тобой наше чтение „Песни песней“ так, как будто познали мы все ее тайны, великие и дивные, что запечатаны и закрыты в ней; и да достигнут души наши места вечного, словно сделали мы все, что возлагалось на нас сделать в этом воплощении, и во всех других воплощениях, и во время пребывания меж мирами, и да удостоимся мы мира грядущего со всеми праведниками. И да исполнятся все пожелания сердца нашего, которые к добру, и да будет направлено сердце наше, и слова уст наших, и помыслы наши, и деяния рук наших на служение Тебе. И пошли благословение, удачу и пропитание всем делам рук наших. И возроди нас из пепла, из унижения нашего подними нас и возврати Шхину свою в Святой город Твой как можно скорее, в наши дни. Амейн!»[131]
Согласитесь, что с этой точки зрения весь текст «Песни песней» воспринимается иначе. Та же пятая глава вдруг начинает звучать как жалоба еврейского народа на своих притеснителей и на то, что Господь не откликается на его зов, хотя Его народ всей душой стремится к Нему:
Помню, как душа моя рвалась к Нему,
когда Он обращался ко мне,
а теперь я искала Его — и не находила,
звала Его, а Он не откликался.
Повстречались мне стражники, обходившие город,
избили меня, изранили,
шаль сорвали с меня
стражи стен городских…
И следующий за этим вопрос «подруг» превращается в вопрос о том, почему, несмотря на все происходящие с ним потрясения, народ Израиля остается верен своему Богу:
Подруги — Ей:
— Чем Возлюбленный твой отличается от других, прекраснейшая из женщин?..
Она — подругам:
— Белолиц мой возлюбленный и румян,
не найти подобного ему и среди десятков тысяч…
Как уже наверняка догадался читатель, за тысячелетия существования иудаизма в таком ключе было написано бесчисленное множество комментариев к «Песни песней». Представляя их квинтэссенцию, один из крупнейших еврейских религиозных философов наших дней раввин Адин Штейнзальц писал: «Персонажи „Песни песней“ — это одновременно и индивидуальности, и сообщества; песнь земна и в то же время возвышенно духовна. С одной стороны, это — поэма о романтических взаимоотношениях влюбленных, которые теряют и вновь обретают друг друга. Но это также и песнь о любви в более глубоком смысле этого слова — о неразрывной связи Израиля с его Богом. Это песнь о любви и преданности, об изгнании и об избавлении, об ошибках и о покаянии. Еще один смысловой пласт — взаимоотношения души с ее Источником; в таком понимании песнь эта — о томлении души, разлученной со Всевышним, о том, как она ищет Его и молит о восстановлении прежней связи. А на еще одном, четвертом, самом, возможно, высоком уровне — это песнь об отношениях Создателя со всем сотворенным, Его бесконечной сути Эйн Соф — со Шхиной, эманацией Бога в мироздании»[132].
И далее:
«Отсутствие у „Песни песней“ начала и конца говорит о том, что эта история относится не к определенному отрезку времени в прошлом или будущем. Она, скорее, — в настоящем, современна каждому и потому актуальна для всех. И хотя некоторые соотносимые с ней события действительно имели место в прошлом (как, например, исход из Египта на смысловом уровне „народ Израиля — Всевышний“), это означает не только то, что ключевые моменты прошлого свежи в народной памяти, — наряду с этим можно утверждать следующее: происшедшее когда-то воссоздается как в настоящем, так и в будущем, — то, что случилось три тысячи лет тому назад, воспроизводится в сегодняшней действительности или найдет воплощение в грядущем. Иными словами, времена сменяют друг друга, но „Песнь песней“ остается неизменной на каждом из исторических этапов, сюжет ее „прокручивается“ бессчетное число раз»[133].
Завершая этот разговор о «Песни песней», автор считает себя не вправе не упомянуть еще две версии ее происхождения, решительно отвергаемые как религиозными авторитетами, так и серьезными учеными, но, тем не менее, весьма любопытные.
Согласно первой из них, «Песнь песней» была и в самом деле написана Соломоном в канун Праздника обновления Храма, но написана не в честь этого события, а в честь… своей свадьбы с египетской принцессой. Эта поэма, по данной версии, — свадебный подарок царя молодой жене. Восемь дней продолжалась их свадьба — и каждый день на пиру исполнялась одна из глав. Таким образом, эта версия основана на предположении, что брак с дочерью фараона все же был для Соломона чем-то большим, чем просто политическим браком.
И наконец, вторая, уж совершенно романтическая версия также приписывает авторство «Песни песней» Соломону, но утверждает, что она отразила… тоску царя по подлинной, искренней любви, которую ему так и не дано было познать. Все его женщины, как казалось Соломону, любили его за его славу, богатство, власть; в их ласках так и чувствовалась расчетливость блудниц. Ему же хотелось иной, идеальной возлюбленной — и ее образ глубоко по-человечески несчастный монарх и воссоздал в великой поэме.
Впрочем, согласитесь, не так уж и важно, как и для чего была написана «Песнь песней» и является царь Соломон ее автором или нет. В любом случае она неразрывно связана в сознании человечества с его именем, и, пока оно существует, все новые и новые поколения будут открывать для себя и по-разному понимать эти вечные прекрасные слова:
Запечатлей меня в сердце своем, не разлучайся со мной,
как не расстаешься ты с перстнем на пальце своем;
ибо всевластна, как смерть, любовь,
жестока, как преисподняя, ревность…
…Я принадлежу моему другу, а мой друг — мне…
Глава шестая
ЗОЛОТОЙ ИЕРУСАЛИМ
Вскоре после завершения строительства Храма Соломон приступил к постройке царского дворца. Старый дворец Давида, построенный финикийскими зодчими, был неплох, но он был не в состоянии вместить куда более обширный гарем и двор его сына. Но самое главное: он явно не отвечал амбициям Соломона. Новый дворец, по его замыслу, конечно же не мог соперничать по своему великолепию с Храмом, этим «домом Царя Царей», но при этом должен был поражать воображение каждого, кто в него входил. Это должен был быть дворец «величайшего из земных царей», обладающего неслыханными богатством, могуществом и властью. А значит, Соломону снова требовались тысячи рабочих рук, мастерство финикийских зодчих, ливанский кедр, слоновая кость и золото. Очень много золота!
Рассказывающая об этом новом грандиозном проекте Соломона, Третья книга Царств не называет точного места, где он был построен, однако из других книг Библии становится понятно, что дворцовый комплекс Соломона был возведен на территории, простиравшейся между Городом Давида, то есть самой древней территорией Иерусалима, и Храмовой горой. В книгах пророков и поздних исторических хрониках эта местность называется Срединным городом, так как она находилась выше «нижнего города», каковым являлся Город Давида, но ниже Иерусалимского храма. Другое название этого места — Мило. Оно происходит от глагола «лемалот» («наполнить»), поскольку, прежде чем начать строительство, Соломону пришлось наполнить эту местность камнями, чтобы выровнять строительную площадку.
Возведение дворцового комплекса длилось 13 лет. Столь долгая продолжительность стройки, по Флавию, объяснялась тем, что, несмотря на всю любовь Соломона пускать пыль в глаза, собственный дворец значил для него все же куда меньше, чем Храм. И кроме того, если для Храма значительная часть стройматериалов была заготовлена еще Давидом, то для дворца все пришлось добывать уже самому Соломону (использовать оставшиеся после строительства Храма материалы он не захотел как по религиозным, так и по моральным соображениям).
В Библии дворец Соломона называют «домом леса Ливанского», из чего порой делается совершенно неверный вывод, что это здание было деревянным, сделанным из ливанского кедра. На деле свое название дворец получил оттого, что его внутренние помещения покоились на расположенных в три ряда сорока пяти колоннах (по 15 в каждом ряду) из ливанского кедра, вызывавших ассоциацию с лесом.
Вот как описывает дворец царя Соломона все та же Третья книга Царств:
«А свой дом Соломон строил тринадцать лет и окончил весь дом свой. И построил он дом из дерева Ливанского длиною в сто локтей, шириною в пятьдесят локтей и вышиною в тридцать локтей, на четырех рядах кедровых столбов; кедровые бревна положены были на столбах. И настлан был помост из кедра над бревнами на сорока пяти столбах, по пятнадцати в ряд. Оконных косяков было три ряда; и три ряда окон, окно против окна. И все двери и дверные косяки были четырехугольные, и окно против окна, в три ряда. И притвор из столбов сделал он длиною в пятьдесят локтей, шириною в тридцать локтей, и перед ними крыльцо, и столбы, и порог пред ними. Еще притвор с престолом, с которого он судил, притвор для судилища сделал он и покрыл все полы кедром. В доме, где он жил, другой двор позади притвора был такого же устройства. И в доме дочери фараоновой, которую взял за себя Соломон, он сделал такой же притвор. Все это сделано было из дорогих камней, обтесанных по размеру, обрезанных пилою, с внутренней и наружной стороны, от основания до выступов, и с наружной стороны до большого двора. И в основание положены были камни дорогие, камни большие, камни в десять локтей и камни в восемь локтей; и сверху дорогие камни, обтесанные по размеру, и кедр. Большой двор огорожен был кругом тремя рядами тесаных камней и одним рядом кедровых бревен; также и внутренний двор храма Господа, и притвор храма» (3 Цар. 7:1–12).
Дворец царя Соломона. Реконструкция Мальбима.
Историки и архитекторы утверждают, что описание это довольно путаное; оно явно сделано дилетантом и реконструировать по нему внешний вид дворцового комплекса Соломона нелегко. Куда лучше живописует этот дворец в «Иудейских древностях» Иосиф Флавий.
Судя по его описанию, дворец Соломона представлял собой комплекс из пяти различных, но смыкающихся и соединенных друг с другом зданий. Все они были построены из тесаных камней шириной от четырех до пяти метров, обложенных снаружи полированным мрамором и гранитом, а изнутри обшитых кедровыми досками, предоставлявшими огромные возможности для украшения.
Вошедший во дворец прежде всего оказывался в «колонном зале», или зале ожидания, где посетители дожидались, когда их допустят к царю. Со всех сторон этот зал окружали четырехугольные кедровые колонны, разделенные перекрытиями и поставленные в три ряда друг на друга — так что становилось ясно, что ты находишься в четырехэтажном здании, а потолок этого зала взмывал на высоту в 30 локтей (15,6 метра). Флавий утверждает, что длина зала составляла 100 локтей (52 метра), а ширина — 50 локтей (26 метров). Однако другие источники утверждают, что таковы были общие размеры всего основного здания дворцового комплекса, а колонный зал был все же поменьше — его размеры оставляли 30x50 локтей, то есть 15,6x26 метров.
Верхняя часть стен зала и потолки были расписаны растительным орнаментом с таким мастерством, что казалось еще немного — и эта роспись оживет, задышит и задвижется. Вся остальная часть стен была покрыта разнообразными узорами и изречениями мудрецов, в том числе — и самого Соломона.
Из колонного зала резные двери из кедрового дерева вели в тронный, где потолок был чуть пониже и где царь проводил свои советы и вершил суд. Задняя дверь тронного зала вела в другое здание комплекса — личный дом царя, значительную часть которого занимал роскошный пиршественный зал, стены которого были покрыты поверх ливанского кедра чистейшим золотом. В этом же здании, судя по всему, располагались и личная опочивальня Соломона, его рабочий кабинет, в котором он уединялся с писцами-стенографистами, а также покои для особо почетных гостей.
Данное здание, в свою очередь, соединялось с «домом дочери фараона», значительная часть которого и в самом деле была отдана египетской принцессе, но там же, вероятно, располагался и остальной царский гарем. В этом доме было уже четыре полноценных этажа, каждый из которых был разделен на множество комнат.
Наконец, был еще один дом, уходивший не только вверх, но и под землю. В его многочисленных помещениях и огромном подвале размещались кухня, склады оружия и запасов продовольствия, царская сокровищница и т. д. Здесь же, видимо, находились комнаты отдыха для охранявшей дворец царской гвардии и кабинеты дворцовых чиновников. Вокруг этого дворцового комплекса был разбит огромный сад с множеством беседок и ласкавших взор уголков.
Но самым главным чудом дворца Соломона был царский трон, изготовленный, как говорит предание, по личным чертежам царя все тем же искусным мастером Хирамом.
***
Еврейские источники утверждают, что этот трон был одним из чудес света, и многие цари приезжали в Иерусалим только для того, чтобы полюбоваться им.
Вот как описывает царский трон Соломона Библия: «И сделал царь большой престол из слоновой кости, и обложил его чистым золотом; к престолу было шесть ступеней; верх сзади у престола был круглый, и были с обеих сторон у места сиденья локотники, и два льва стояли у локотников; и еще двенадцать львов стояли там на шести ступенях по обе стороны. Подобного сему не бывало ни в одном из царств» (3 Цар. 10:18–20).
Но следует отметить, что в устном предании престол Соломона предстает куда грандиознее:
«Устройство престола было таково.
Верх — закругляющийся сзади высоко над сиденьем. Ступеней шесть, и на них фигуры из чистого золота. На первой ступени лежал: с одной стороны лев, а с другой — вол. На второй ступени — волк и ягненок. На третьей — леопард и козленок. На четвертой — медведь и олень. На пятой — орел и голубь. На шестой — ястреб и воробей. Спинка заканчивалась фигурой горлицы, держащей в коготках ястреба.
Над верхним закруглением — светильник со всеми принадлежностями его: светильнями, щипцами, пепельницами, чашечками и чеканными цветами. С правой стороны его — семь стеблей с именами семи патриархов рода человеческого: Адама, Ноя, Сима первородного, Авраама, Исаака и Иакова и Иова с ними. И с левой стороны семь стеблей, а на них имена семи праведников вселенских: Левия, Каата, Амрама, Моисея, Аарона, Елдада и Медада и Хура с ними. На верху светильника утверждено было золотое елеехранилище, откуда брался елей для храмовых лампад, а под ним — большая чаша с елеем для возжигания этого светильника; на чаше начертано было „Элий“, на двух стеблях от нее — имена сыновей Элия „Офни“ и „Финеас“, а на сточных трубках внутри стеблей „Наддав“ и „Авигу“.
По бокам престола были две кафедры — для первосвященника и для наместника его, и семьдесят кафедр перед троном для семидесяти старейшин, судей синедриона.
В уровень с висками восседающего — фигуры двух наяд. С обеих сторон престола расположены были двадцать четыре виноградные лозы, образующих сень над ним; за лозами — декорированные тканями белого виссона финиковые пальмы, а на них павлины из слоновой кости.
Тут же полые внутри фигуры двух львов, наполненные благовониями. Благовония начинали сочиться при восхождении Соломона по ступеням трона.
Внутри престола помещался механизм, который приходил в действие, едва царь ступит ногою на первую ступень. В ту же минуту лев протягивал лапу, вол — ногу, и царь, опираясь на них, как на перила, поднимался на следующую ступень. То же самое повторялось на каждой из шести ступеней. Когда царь достигал верхней ступени, слетали орлы и усаживали его на трон, после чего крупнейший из орлов возлагал венец на голову его.
В эту минуту приходил в движение скрытый в механизме серебряный змей, — львы и орлы укрепляли балдахин над царем, а помещавшийся на особой колонне голубь поднимался со своего места, открывал ковчег и вынутый оттуда Свиток Завета клал на руки Соломону. Тогда первосвященник со старейшинами, приветствуя царя, занимали места свои по обеим сторонам царя и приступали к делам судебным.
Появление лжесвидетелей вызывало особое действие всех механизмов: колеса их начинали вращаться с необыкновенной быстротой и силой. Мычание волов, рычание львов и тигров и рев медведей сливались с блеяньем ягнят, воплями козлят, криком ястребов, щебетом воробьиным. Волки, олени, орлы и павлины метались из стороны в сторону… Трепет и ужас охватывали лжесвидетелей. „Из-за нас, — говорили они, — весь мир рухнет!“ — и невольно начинали одну чистую правду показывать»[134].
Другой мидраш утверждает, что на ступеньках трона стояли друг против друга по два льва и два орла, и именно они и приходили в движение, когда Соломон поднимался на трон. Ну а лев и вол, волк и ягненок и т. д. размещались на округлой верхней части спинки трона. В остальном эти мидраши совпадают, но второй вдобавок разъясняет, что горлица является символом еврейского народа, а ястреб в ее коготках — это символ победы мирного Израиля над империями, пытающимися его уничтожить на всех этапах истории.