Единственным приобретением моим на книжной ярмарке "Смены" (ну кроме ещё одной детской книжки для внука) стала монография А. Б. Лярского: "Простите, дорогие папа и мама": родители, дети и борьба с подростковыми самоубийствами в России конца XIX - начала XX века / А. Б. Лярский. - Санкт-Петербург: Крига: Победа, 2017. - 599 с.
Так уж совпало, что совсем недавно эта тема, но уже на современном витке, коснулась меня лично: покончил собой мой друг, 20-летний студент-актёр Антон Баринов... Но купил я эту книжку более - по исследовательскому интересу, ибо для курса по истории русской журналистики она может дать дополнительный материал.
Одна из волнующих меня тем - статистическая журналистика XIX века, предтеча нынешней журналистики данных, используемой в частности в расследованиях, взять хоть того же Ивана Голунова, героя недавних нашумевших событий.
Статистическая журналистика в России начиналась ещё в 1820-1830-е годы. Хорошо проявили себя на этом поприще Булгарин и Свиньин. А первыми их учителями на этом поприще были журналисты европейские. В частности, я делал специальный пост по французскому журналисту и статистику Карлу Дюпеню, и тому, с каким вниманием его расследования читались в России.
Прекрасные образцы работы с данными находим в материалах 1850-х годов, например. у Ивана Аксакова об украинских ярмарках, у Николая Добролюбова по поводу транспортной магистрали по реке Амур и др. Студентам журфаков эти тексты неизвестны, их нет в программе.
Но подлинный рассвет статистической журналистики случился у нас во второй половине XIX века.
<…>
И вот - монография Лярского даёт дополнительный материал, здесь идёт речь о цифрах по одной конкретной теме - детским и подростковым самоубийствам.
Лярский: "Судя по архивным данным, планомерно сведения о самоубийствах начинают поступать в М<инистерство>Н<ародного>П<росвещения>" с 1882 года. Во всяком случае, именно на циркуляр министра от 20 ноября 1882 за № 14147 ссылались те чиновники учебного ведомства, которые присылали хоть какие-то данные в министерство". С.31.
Да, данные были "хоть какие-то". Это был период, когда впервые пришло осознание у чиновников: нужны хоть какие-то данные. Напомним, совсем недавно - 1876 - была волна самоубийств среди идейной молодёжи, на которую тогда откликнулись Ф.Достоевский, Н.Михайловский и другие публицисты. Нервозная обстановка в стране была после убийства в начале 1881 года Александра II, на конец 1882 ещё так и не состоялась коронация нового императора Александра III, а первое время после гибели отца были серьёзные опасения за жизнь императора-наследника. При этом - до первой переписи 1897 года, начавшей широкую дискуссию о собираемых данных было ещё довольно много времени.
Лярский: "Циркуляр 1882 г. имел собственно к самоубийствам детей косвенное отношение. Прежде всего он был посвящен дисциплинарным моментам школьной жизни... Министерство подтягивало дисциплину в школах прежде всего с помощью усиления контроля за административно-учебным персоналом учебных заведений" (С.31).
Напомним, в это же время идёт усиление контроля за прессой, известные временные правила о печати 1882 года, образ из очерка Щедрина: "Свинья, чавкающая правду". Вернёмся однако к циркуляру и продолжим цитировать Лярского:
"Собственно, о самоубийствах не было сказано ни слова, просто в последнем, 12 параграфе грозного циркуляра говорилось, что начальники учебных заведений... должны доносить в министерство обо всех случаях "проявления в среде учеников их учебного заведения какого-либо влияния преступной пропаганды, а равно и обо всех выходящих из ряда обыкновенных случаях беспорядка и нарушения правил дисциплины".
Качественные изменения произойдут через 20 лет: "Именно самоубийства, как это явствует из текста циркуляра 1901 года, стали толчком для новой попытки сбора информации... Одновременно нельзя не заметить, что циркуляр 1901 г., изданный в краткую либеральную эпоху, явно демонстрирует, что отношение к самоубийству ребёнка является показателем перемен. Меняется риторика, меняются мотивы, по которым отправляются отчёты. Если в 1882 г., распоряжение... имплицитно определяло самоубийство как выходящий из ряда обыкновенных случай беспорядка и нарушения правил дисциплины", то либерализм неудавшегося реформатора П.С.Вановского проявился во взгляде на самоубийство как на "выдающееся событие в жизни учащегося" или же как несчастный случай. Это вполне знамение времени: из материалов о суицидах начала ХХ века исчезает риторика преступления, в то время, как материалы 1880-1890-х гг. дают возможность говорить о том, что самоубийца совершенно серьъёзно мог рассматриваться как преступник" (С.32-33).
Напомним, из знаковых тем за эти 20 лет - не только обсуждение первой переписи населения, но и выход чеховского "Острова Сахалин" (1893), также ставящий вопрос о гуманности нашей уголовно-процессуальной системы.
"В начале ХХ века... Самоубийство превращается из преступления в социальную или психологическую проблему даже в глазах чиновников от образования" (С.33).
И вот наконец, возвращаемся к теме данных: "качественный скачок в сборе и обработке получаемой информации произошёл после... образования в 1904 г. врачебно-санитарной части... в задачу нового подразделения министерства <кроме прочего> входили сбор и разработка данных о самоубийствах и несчастных случаях среди учащихся... была разработана анкета - единая форма доставления сведений, призванная упорядочить, сделать более систематизированной и единообразной поступающую в министерство информацию".
Итак, формирование базы данных, статистических служб происходило вместе с осознанием самоубийства - социальной, общественной проблемой, вместе с общей гуманизацией сознания, в которой большую роль играла и публицистика, и отходом от прежнего авторитарно-политического, обвинительного взгляда на тему детских самоубийств.
Профессор Хлопин, объясняя необходимость исследования самоубийств школьников ссылался на то, что "каждый случай самоубийства среди учащихся, по понятным причинам, действует чрезвычайно сильно на общественное сознание..."
Общественное мнение, которое к тому времени уже привыкло читать и воспринимать информацию на языке цифр и данных (журналистика земская и расследовательская их к этому приучило) требовало этих цифр, причём таких, которым можно было бы доверять, которыми можно было бы оперировать. И усовершенствованием сбора данных занималось уже непосредственно государственное министерство.
Дети на войне
Я начал читать этот кусок монографии С.Малышевой с цитаты из Корнея Чуковского времён первой мировой войны. "Он выступал против описания в печати геройских подвигов детей, их смакования", - сообщает Малышева.
Далее идёт цитата из Корнея Ивановича: "Почти в каждом детском журнале таких повестей - по нескольку; и похоже, что взрослые всякими способами разнуздывают в детской душе эту опасную страсть... И в литературе и в жизни установилось к этим "детям-героям" какое-то ходульное, сладкое до приторности, отношение, которое мне кажется грехом".
Конечно, читая это вспоминаешь советских пионеров-героев совсем другой войны. Всё же главными характеристиками войны 1941-1945 стали эпитеты "Священная" и "Отечественная", а война 1914 для многих детей, не затронутых напрямую этими событиями - была не война, а "войнушка", не о том же ли самом настроении напоминал недавно режиссёр Питер Джексон в фильме о Первой мировой "Они никогда не станут старше" (я писал о нём рецензию).
Чуковский продолжал так: "Война повернулась к ним нарядной стороной, декоративной. Для них это праздник, пусть и кровавый, а для крестьянских детей - это будни, забота и работа" ("они" - это в данном случае: городские дети). Статья Корнея Чуковского "Дети и война" вышла в журнале "Нива" в 1915 году (окончание - в № 52).
И вот - война 1941-1945 года "Отечественная" и "Священная" и пионеры-герои. Но и разнуздывание страстей образами - ведь было же. По крайней мере одной: страстной ненависти к врагу. Но слово нужно не "разнуздывание" какое-то, а другое, ибо ненависть нашего народа тогда была справедливым чувством, правильным, а "разнуздываться" умеют только страсти греховные, неправильные.
Особенная - Священная Отечественная - война каким-то образом оправдывает всё же этих пионеров-героев. А вот по-настоящему "разнуздывание" происходило уже в нашем детстве - советских ребят, далеко отстоящих от войны, но в чьих классах висели портретики с биографиями убитых пионеров героев: Лёни Голикова, Зины Портновой, Марата Казея. И это для нас, для которых она была далеко в прошлом, "Война повернулась.... нарядной стороной, декоративной". Для нас это был "праздник, пусть и кровавый".
И про нас писал и пел свою песню Высоцкий:
Сpедь оплывших свечей и вечеpних молитв,
Сpедь военных тpофеев и миpных костpов,
Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от мелких своих катастpоф.
Детям вечно досаден их возpаст и быт
И дpались мы до ссадин, до смеpтных обид
Hо одежды латали нам матеpи в сpок,
Мы же книги глотали, пьянея от стpок.
Липли волосы нам на вспотевшие лбы,
И сосало под ложечкой сладко от фpаз.
И кpужил наши головы запах боpьбы,
Со стpаниц пожелтевших слетая на нас. <...>
Но ещё большее разнуздывание, кажется, происходит в современное время. Время детей, которые не знают пионеров-героев вроде Марата Казея, зато могут запросто отправиться в частный военный лагерь…
А если бы они знали хотя бы Марата Казея, возможно, узнали бы и про его сестру Ариадну Казей, героиню великого очерка Инны Руденко "Старшая сестра", бросившей однажды Инне Павловне такую вот реплику:
- Слова "извини, мама" надо употреблять так же редко, как слова "я люблю тебя", "Родина", "патриотизм".
Да! Сестра Героя Советского Союза пионера Марата Казея сказал так. Но у нас, напротив, любят разнузданно кричать о патриотизме.
Но вот всё же вопрос:
К.Чуковский говорит о вале литературы о "детях-героях" в первую мировую. Там был, например, один 12-летний мальчик собственноручно заколовший 13 австрийцев, за это награждённый орденом св.Георгия, об этом писали в январе 1915 газеты и это награждение и сообщение - ужаснуло петроградского педагога (я сноску № 39 не сфотографировал к сожалению, потому не знаю какого-именно педагога ужаснуло). По понятным причинам - само это сообщение есть акт "медианасилия" над молодыми читателями, даже в этом факте прославления мальчика, заколовшего 13 человек.
Но и в 1941-1945 - наверняка, можно найти этот вал литературы о "детях-героях". И это безусловно, тоже медианасилие. Вообще, много именно медианасилия в журналистике Великой Отечественной Войны. Но разница в том, что во время Великой Отечественной - оно выглядело оправданным, и самый тон. и призывы к ненависти, и эти герои.
А в 1914-1918 - напротив, казалось фальшивым, и сообщения, и эти герои. Это всё тот же "кризис героя" о котором мы начали говорить в первом посте, и продолжим в третьем. Почему у первой мировой войны - в народном сознании нет таких героев, как в войну 1812 или Великую Отечественную Войну? С.Малышева даёт свои варианты ответов…
Компрачикосы
В великий роман Виктора Гюго "Человек, который смеётся" (1869) вшит исторический очерк, написанный в памфлетном стиле - "компрачикосы". Это очень тяжёлый текст, потому что предмет его - продажа детей и пытки над детьми, превращение их в уродов по воле заказчиков - практика, активно существовавшая у многих народов, в том числе в Англии в XVII веке.
Образ Гуинплена - главного героя романа, изуродованного в детстве похитителями сына аристократов - у меня киношный (по экранизации 1971 года). Книгу мы позже приобрели, но я так и не решился её читать. Но с детства этот сильный образ - человека, которому распотрошили лицо, чтобы сделать неубирающуюся вечную улыбку... а потом он вырос, вернул себе наследственные права, стал пэром, и вот, выступая перед депутатами произносит обличительную речь, и напрягает все мускулы лица, корёжит себя, чтобы только убрать от себя в этот миг ненавистную улыбку. Этот образ остался в моём сознании.
Я сейчас каждый день в видеочате общаюсь с первокурсниками, что-то рассказываю, я должен написать об этом пост (они даже просят). Ну в том числе, выясняются какие-то вещи, что есть в нашей культурной памяти, чего нет. Романа "Человек, который смеётся", который, хоть и не прочитан, известен был мне всегда, был моим ярким подростковым впечатлением - нынешние тинейджеры не знают. Это естественное дело и в вину никому не поставишь, просто жаль.
И вот - дома открыл книжку. И перечитал ещё раз эту страшную главу-памфлет, чистую публицистику, вставленную в роман, нет там ни грамма вымысла, а только обличение человеконенавистнических нравов, которые ещё так недавно (особенно относительно автора романа, Виктора Гюго) царили в Западном обществе...
Приведу далее некоторые отрывки из главы "Компрачикосы", особо чувствительные натуры прошу на этом месте прекратить чтение, ибо приведённые в ней факты и описания могут вас шокировать. Полностью текст главы и всего романа легко можно найти в интернете.
***
Компрачикосы
Кому в наши дни известно слово «компрачикосы»? Кому понятен его смысл?
Компрачикосы, или компрапекеньосы, представляли собой необычайное и гнусное сообщество бродяг, знаменитое в семнадцатом веке, забытое в восемнадцатом и совершенно неизвестное в наши дни. Компрачикосы, подобно «отраве для наследников», являются характерной подробностью старого общественного уклада. Это деталь древней картины нравственного уродства человечества.
<...>
«Компрачикос», так же как и «компрапекеньос», – составное испанское слово, означающее «скупщик детей».
Компрачикосы вели торговлю детьми.
Они покупали и продавали детей.
Но не похищали их. Кража детей – это уже другой промысел.
Что же они делали с этими детьми?
Они делали из них уродов.
Для чего же?
Для забавы.
Народ нуждается в забаве. Короли – тоже. Улице нужен паяц; дворцам нужен гаер. Одного зовут Тюрлюпен, другого – Трибуле.
Усилия, которые затрачивает человек в погоне за весельем, иногда заслуживают внимания философа.
Что должны представлять собою эти вступительные страницы?
Главу одной из самых страшных книг, книги, которую можно было бы озаглавить: «Эксплуатация несчастных счастливыми».
Ребенок, предназначенный служить игрушкой для взрослых, – такое явление не раз имело место в истории. (Оно имеет место и в наши дни.) В простодушно-жестокие эпохи оно вызывало к жизни особый промысел. Одной из таких эпох был семнадцатый век, называемый «великим». Это был век чисто византийских нравов, простодушие сочеталось в нем с развращенностью, а жестокость с чувствительностью – любопытная разновидность цивилизации! Он напоминает жеманничающего тигра. Это век мадам де Севинье, мило щебечущей о костре и колесовании. В этот век эксплуатация детей была явлением обычным: историки, льстившие семнадцатому столетию, скрыли эту язву, но им не удалось скрыть попытку Венсена де Поля залечить ее.
Чтобы сделать из человека хорошую игрушку, надо приняться за дело заблаговременно. Превратить ребенка в карлика можно, только пока он еще мал. Дети служили забавой. Но нормальный ребенок не очень забавен. Горбун куда потешнее.
Отсюда возникает настоящее искусство. Существовали подлинные мастера этого дела. Из нормального человека делали уродца. Человеческое лицо превращали в харю. Останавливали рост. Перекраивали ребенка наново. Искусственная фабрикация уродов производилась по известным правилам. Это была целая наука. Представьте себе ортопедию наизнанку. Нормальный человеческий взор заменялся косоглазием. Гармония черт вытеснялась уродством. Там, где бог достиг совершенства, восстанавливался черновой набросок творения. И в глазах знатоков именно этот набросок и был совершенством. Такие же опыты искажения естественного облика производились и над животными: изобрели, например, пегих лошадей. У Тюренна был пегий конь.
А разве в наши дни не красят собак в голубой и зеленый цвет? Природа – это канва. Человек искони стремился прибавить к творению божьему кое-что от себя. Он переделывает его иногда к лучшему, иногда к худшему. Придворный шут был не чем иным, как попыткой вернуть человека к состоянию обезьяны. Прогресс вспять. Изумительный образец движения назад. Одновременно бывали попытки превратить обезьяну в человека. Герцогиня Барбара Кливленд, графиня Саутгемптон, держала у себя в качестве пажа обезьяну сапажу. У Франсуазы Сеттон, баронессы Дадлей, жены мэра, занимавшего восьмое место на баронской скамье, чай подавал одетый в золотую парчу павиан, которого леди Дадлей называла «мой негр». Екатерина Сидлей, графиня Дорчестер, отправлялась на заседание парламента в карете с гербом, на запятках которой торчали, задрав морды кверху, три павиана в парадных ливреях. Одна из герцогинь Мединасели, при утреннем туалете которой довелось присутствовать кардиналу Полу, заставляла орангутана надевать ей чулки. Обезьян возвышали до положения человека, зато людей низводили до положения скотов и зверей. Это своеобразное смешение человека с животным, столь приятное для знати, ярко проявлялось в традиционной паре: карлик и собака; карлик был неразлучен с огромной собакой. Собака была неизменным спутником карлика. Они ходили как бы на одной сворке. Это сочетание противоположностей запечатлено во множестве памятников домашнего быта, в частности, на портрете Джеффри Гудсона, карлика Генриеты Французской, дочери Генриха IV, жены Карла I.
<...>
Фабрикация уродов производилась в большом масштабе и охватывала многие разновидности.
Уроды нужны были султану; уроды нужны были папе. Первому – чтобы охранять его жен; второму – чтобы возносить молитвы. Это был особый вид калек, неспособных к воспроизведению рода. Эти человекоподобные существа служили и сладострастию, и религии. Гарем и Сикстинская капелла были потребителями одной и той же разновидности уродов: первый – свирепых, вторая – пленительных.
В те времена умели делать многое, чего не умеют делать теперь; люди обладали талантами, которых у нас уже нет, – недаром же благомыслящие умы кричат об упадке. Мы уже не умеем перекраивать живое человеческое тело: это объясняется тем, что искусство пытки нами почти утрачено. Раньше существовали виртуозы этого дела, теперь их уже нет. Искусство пытки упростили до такой степени, что вскоре оно, быть может, совсем исчезнет. Отрезая живым людям руки и ноги, вспарывая им животы, вырывая внутренности, проникали в живой организм человека; и это приводило к открытиям. От подобных успехов, которыми хирургия обязана была палачу, нам теперь приходится отказаться.
Операции эти не ограничивались в те давние времена изготовлением диковинных уродов для народных зрелищ, шутов, увеличивающих собою штат королевских придворных, и кастратов – для султанов и пап. Они были чрезвычайно разнообразны. Одним из высших достижений этого искусства было изготовление «петуха» для английского короля.
В Англии существовал обычай, согласно которому в королевском дворце держали человека, певшего по ночам петухом. Этот полуночник, не смыкавший глаз в то время, как все спали, бродил по дворцу и каждый час издавал петушиный крик, повторяя его столько раз, сколько требовалось, чтобы заменить собою колокол. Человека, предназначенного для роли петуха, подвергали в детстве операции гортани, описанной в числе других доктором Конкестом. С тех пор как в царствование Карла II герцогиню Портсмутскую чуть не стошнило при виде слюнотечения, бывшего неизбежным результатом такой операции, к этому делу приставили человека с неизуродованным голосом, но самую должность упразднить не решились, дабы не ослабить блеска короны. Обычно на столь почетную должность назначали отставного офицера. При Иакове II ее занимал Вильям Самсон Кок, получавший за свое пение девять фунтов два шиллинга шесть пенсов в год.
В Петербурге, менее ста лет тому назад – об этом упоминает в своих мемуарах Екатерина II, – в тех случаях, когда царь или царица бывали недовольны каким-нибудь вельможей, последний должен был в наказание садиться на корточки в парадном вестибюле дворца и просиживать в этой позе иногда по нескольку дней, то мяукая, как кошка, то кудахтая, как наседка, и подбирая на полу брошенный ему корм.
Эти обычаи отошли в прошлое. Однако не настолько, как это принято думать. И в наши дни придворные квохчут в угоду властелину, лишь немного изменив интонацию. Любой из них подбирает свой корм если не из грязи, то с полу.
К счастью, королям не свойственно ошибаться. Благодаря этому противоречия, в которые они впадают, никого не смущают. Всегда одобряя их действия, можно быть уверенным в своей правоте, а такая уверенность приятна. Людовик XIV не пожелал бы видеть в Версале ни офицера, поющего петухом, ни вельможу, изображающего индюка. То, что в Англии и в России поднимало престиж королевской и императорской власти, показалось бы Людовику Великому несовместимым с короной Людовика Святого. Всем известно, как он был недоволен, когда Генриета, герцогиня Орлеанская, забылась до того, что увидела во сне курицу, – поступок, в самом деле весьма непристойный для особы, приближенной ко двору.
Тот, кто принадлежит к королевскому двору, не должен интересоваться двором птичьим. Боссюэ, как известно, разделял возмущение Людовика XIV.
Торговля детьми в семнадцатом столетии, как уже было упомянуто, дополнялась особым промыслом. Этой торговлей и этим промыслом занимались компрачикосы. Они покупали детей, слегка обрабатывали это сырье, а затем перепродавали его.
Продавцы бывали всякого рода, начиная с бедняка-отца, освобождавшегося таким способом от лишнего рта, и кончая рабовладельцем, выгодно сбывавшим приплод от принадлежащего ему человеческого стада. Торговля людьми считалась весьма обычным делом. Еще и в наши дни право на нее отстаивали с оружием в руках. Достаточно только вспомнить, что меньше столетия назад курфюрст Гессенский продавал своих подданных английскому королю, которому нужны были люди, чтобы посылать их в Америку на убой. К курфюрсту Гессенскому шли как к мяснику. Он торговал пушечным мясом. В лавке этого государя подданные висели, как туши на крюках. Покупайте – продается!
<...>
Компрачикосы подвергали обработке детей так, как китайцы обрабатывают дерево. У них, как мы уже говорили, были свои секретные способы. У них были свои особые приемы. Это искусство исчезло бесследно. Из рук компрачикосов выходило странное существо, остановившееся в своем росте. Оно вызывало смех; оно заставляло призадуматься. Компрачикосы с такой изобретательностью изменяли наружность ребенка, что родной отец не узнал бы его. Иногда они оставляли спинной хребет нетронутым, но перекраивали лицо. Они вытравляли природные черты ребенка, как спарывают метку с украденного носового платка.
У тех, кого предназначали для роли фигляра, весьма искусно выворачивали суставы; казалось, у этих существ нет костей. Из них делали гимнастов.
Компрачикосы не только лишали ребенка его настоящего лица, они лишали его и памяти. По крайней мере в той степени, в какой это было им доступно. Ребенок не знал о причиненном ему увечье. Чудовищная хирургия оставляла след на его лице, но не в сознании. В лучшем случае он мог припомнить, что однажды его схватили какие-то люди, затем – что он заснул и что потом его лечили. От какой болезни – он не знал. Он не помнил ни прижигания серой, ни надрезов железом. На время операции компрачикосы усыпляли свою жертву при помощи какого-то одурманивающего порошка, слывшего волшебным средством, устраняющим всякую боль. Этот порошок издавна был известен в Китае; им пользуются также и в наши дни. Китай задолго до нас знал книгопечатание, артиллерию, воздухоплавание, хлороформ. Но в то время как в Европе открытие сразу оживает, развивается и творит настоящие чудеса, в Китае оно остается в зачаточном состоянии и сохраняется в мертвом виде. Китай – это банка с заспиртованным в ней зародышем.
Раз мы уже заговорили о Китае, остановимся еще на одной подробности. В Китае с незапамятных времен существовало искусство, которое следовало бы назвать отливкой живого человека. Двухлетнего или трехлетнего ребенка сажали в фарфоровую вазу более или менее причудливой формы, но без крышки и без дна, чтобы голова и ноги проходили свободно. Днем вазу держали в вертикальном положении, а ночью клали на бок, чтобы ребенок мог спать. Дитя росло, таким образом, только в ширину, заполняя своим стиснутым телом и искривленными костями все полые места внутри сосуда. Это выращивание в бутылке длилось несколько лет. По истечении известного времени жертва оказывалась изуродованной непоправимо. Убедившись, что эксперимент удался и что урод вполне готов, вазу разбивали, и из нее выходило человеческое существо, принявшее ее форму.
Это очень удобно: можно заказать себе карлика какой угодно формы.
<...>
Компрачикосы были скорее сообществом, чем племенем, но скорее сбродом, чем сообществом. Это была голь, собравшаяся со всего света и превратившая преступление в ремесло. Это было лоскутное племя, скроенное из пестрых отрепьев. Каждый новый человек был здесь как бы еще одним лоскутом, пришитым к нищенским лохмотьям.
Бродяжничество было законом существования компрачикосов – они появлялись, потом опять исчезали. Тот, кого едва терпят, не может надолго осесть на одном месте. Даже в тех королевствах, где их промысел имел спрос при дворе и служил при случае подспорьем королевской власти, с ними порой обходились весьма сурово. Короли прибегали к их мастерству, а затем ссылали этих мастеров на каторгу. Такая непоследовательность объясняется непостоянством королевских прихотей. Таково уж свойство «высочайшей воли».
Кочевой промысел – что катящийся камень: он не обрастает мохом. Компрачикосы были бедны. Они могли бы сказать о себе то же, что сказала однажды изможденная оборванная колдунья, увидев зажженный для нее костер: «Игра не стоит свеч». Очень возможно и даже вполне вероятно, что их главари, оставшиеся неизвестными и производившие торговлю детьми в крупных размерах, были богаты. Теперь, по прошествии двух столетий, трудно выяснить это обстоятельство.
Туфельки и скрипка…
Купила Зорица сегодня обувку. Тряпичные туфли-балетки с красными бантиками.
а потом в книжном магазине читал ей наугад странички из попавшейся на полке книги воспоминаний об Евгение Евстигнееве. Дочка, например, вспоминала: ей было четыре годика, папа привёз из какой-то социалистической страны девочке модные сапожки... пошли на качельку качаться, после - ноги у девочки болели: сапожки оказались малы.
И настолько папа был безутешен, что ей, четырёхлетней, пришлось его утешать, в результате - ревели оба...
а Зорице ничо так туфельки справили, нашли её золушкинский 35 размер.
в книжном (но другом, не том, что Евстигнеев) она купила книгу мудростей какого-то кота, но не Мура и его житейских воззрений, а совсем другого, современного домашнего кота какого-то лондонского музыканта.
А я купил Шкловского.
Шкловский сказал, что по гамбургскому счёту Вересаева не существует.
Недавно, в Челнах на вокзале - обнаружил полку обмена книг, и там вот как раз лежал томик несуществующего Вересаева, и прочёл я рассказик про таинственную ночь и скрипача Якова. Рассказ "Загадка" называется. Пока сейчас гуглил, чтобы вспомнить название рассказа, обнаружил, что у Чехова в "скрипке Ротшильда" скрипача-гробовщика тоже Яков звали.
Вересаевский Яков и вообще: ночь - напомнили мне Зюскиндовского господина Зоммера. Наконец, я устал и подумал, что по Гамбургскому счёту, их не существует вообще всех и успокоился.
В одном месте, в статье Шкловского, получается, что Лев Толстой чуть ли не предтеча производственного романа.
Винная дорога – дорога вины…
В книжном магазине читал прекрасный очерк-новеллу "Винная дорога" Анатолия Приставкина, посвященный Алесю Адамовичу. Можно его найти и в интернете, он входит в сборник новелл "синдром пьяного сердца".
Приставкин со своей "ночевала тучкой золотой" был со мной лет с 12-13, а Адамовича я лучше узнал лишь лет 5-6 назад. Сначала, я посмотрел в архиве перестроечного ТВ знаменитое в своё время заседание суда, иск товарища Шеховцова. А ответчиком выступал как раз Адамович.
Кому захочется - ссылку на телеверсию 1988 года могу дать, но я уже вешал её на стене раньше. Но есть же у нас ещё того времени статья А. Минкина в "Московском комсомольце", вот её начало:
"20 СЕНТЯБРЯ 1988 ГОДА В МОСКВЕ ПРОИЗОШЛО ИСТОРИЧЕСКОЕ СОБЫТИЕ. НАРОДНЫЙ СУД СВЕРДЛОВСКОГО РАЙОНА РАССМОТРЕЛ ИСК О ЗАЩИТЕ ЧЕСТИ И ДОСТОИНСТВА. ИСТЕЦ — СТАЛИНЩИНА, ОТВЕТЧИК — ГЛАСНОСТЬ.
Формально все звучало куда скромнее. Оскорбленным истцом был никому не ведомый И. Шеховцов, ответчиками — газета «Советская культура» и писатель А. Адамович. Некогда бывший прокурор, а теперь пропагандист, Шеховцов не привлек бы такого внимания, защищай он лишь себя, свою честь и достоинство.
«Я семнадцать раз подавал иск о защите чести и достоинства Иосифа Виссарионовича,— говорит Шеховцов судьям,— и всюду отказывались рассмотреть». Отчаявшись вступиться за оскорбленного Иосифа Виссарионовича, Шеховцов оскорбился сам. И вот — суд.
Повод — заметка Алеся Адамовича в «Советской культуре», где писатель нелестно отозвался о защитнике палача Хвата — некоем «харьковском военном прокуроре», рассылавшем письма, где вступался за следователя, который допрашивал академика Вавилова.
В этом анонимном прокуроре Шеховцов узнал себя..."
Конец цитаты. Итак, если пользоваться терминологией Минкина - Шеховцов выражал на этом суде сталинщину, а Адамович - гласность. И характерно: именно гласность призывалась к ответу сталинщиной! В перестройку это казалось нелепостью и анахронизмом, а сейчас уже не кажется.
Позже уже (почему-то позже), я узнал, что А.Адамович соавтор Д.Гранина по "Блокадной книге", ещё позже - что его своим учителем считает Светлана Алексиевич.
И вот, очерк Приставкина. Там есть и о последних днях Адамовича. как он умирал во время заседания суда, и о том, как накануне Адамовича привезли в комитет по помилованию при Президенте на заседание.
Но начинался он с других вещей. С писательской поездки, на которой они познакомились. Тогда Приставкин впервые попал в кортеж из нескольких высокопоставленных машин...
Вот как он об этом пишет:
"Первый, да и последний раз в жизни поездом из черных машин, растянувшимся на километр, под строгой охраной желтых гаишных автомобилей с мигалками, пронеслись мы по здешним дорогам, наблюдая из окошек, как за пять минут до нашего проезда всех этих частников, с их малолитражками загоняют в кюветы, откуда они испуганно взирают на наш грохочущий кортеж.
Давно ли я был на их месте, но вот проношусь в вихре пыли и с воем сирен на бешеной скорости, и мне нравится власть над дорогой и особенно над милицией, которая сегодня служит, даже прислуживает мне.
Совестно от таких мыслей, но не мной организован этот особый порядок. А человек слаб, и никакая психика не может выдержать до конца всех сладких уловок власти, покупающей с потрохами не избалованного вниманием человека и дарующей ему на время привилегии перед остальными.
Спасибо судьбе, это было лишь однажды, и в следующей поездке по Молдавии с моими друзьями Зябкиными и Садовниковым был я опять среди тех, кого загоняют в кюветы и кто сквозь зубы, но с явным превосходством бросает вслед чернолаковым холуям: «Чле-но-во-зы-ы хре-но-вы!»
Думаю, что нечто подобное вдогонку неслось и нам.
Могу лишь добавить в оправдание, что многие, в том числе и Алесь Адамович, да и я тоже, размещались в небольшом автобусике и могли взирать несколько сверху вниз на задницы тех, кто ехал впереди нас на черных «Волгах».
<...>
Так это было не похоже на недавний проезд через эту самую Молдавию, где мы с семьей питались в дорожных харчевнях да терпели произвол от здешней милиции из-за московских номеров на машине.
Однажды заночевали мы за кустиками, рядом с виноградником, ночью нас разбудили и шмонали пьяные сторожа. Возле колеса машины стоял мешочек с купленным накануне виноградом, и тот мешочек весь прощупали и пронюхали и отстали… Сорт, слава богу, оказался другим.
Эти две Молдавии, увиденные из разных окошек разных машин, трудно совмещались в моем сознании. Вторая была не такой свободной для самочувствия и даже несколько обременительной, но столь радушной, сытно обильной, что сгладилось впечатление от разбойной милиции, пьяных сторожей и не очень чистых столовок по дороге."
<...>
В этой же поездке был, кстати, и наш татарский поэт Сибгат Хаким наш. Вот этот эпизод из очерка А. Приставкина:
"на границе с Румынией единственный не спящий среди нас Андрей Стрымбяну, драматург, попросил остановить автобус и, глядя на противоположный берег реки, она же была и граница, воздел руки вверх и произнес патетически:
– О Румыния, родина моей родины, твой заблудший сын приветствует тебя!
Тут мы несколько очнулись, озирая из окошка узкую в зелени полосу вдоль реки с колючей проволокой и пограничными столбами.
– Так ты кто, румын, что ли? – сонно поинтересовались.
– Да, – отвечал он напыщенно. – Каждый из нас, обитающих здесь, немного румын…
– Ну, тогда я немного турок, – объявил наш азербайджанский друг Айлисли.
– А я – поляк… – добавил Адамович.
– А я – кержак, – промычал сибиряк Иванов.
– А я – внучатый племянник Кучума! – признался татарин Хакимов..."
Да, они жили в эту поездку в шикарных гостиницах, даже в Брежневской резиденции ночевали, а человек слаб... вспомним китайский мультик притчу, про то, что нельзя победить дракона, а когда мальчишка победил и вошёл в сокровищницу - разум его помутился, и летучие мыши, видя как руки его покрываются шкурой, а ногти вырастают до когтей - зашептались: "надо же, какой маленький, а уже дракон!", и это отрезвило мальчика, он смог вернуть себе облик человеческий. У Приставкина, Адамовича и писателей их поколения - тоже нашлось тогда противоядие, страшное, их страшный пережитый личный опыт - война.
"Алесь, наклонясь к моему уху, поинтересовался:
– Как ты думаешь, сколько стоит построить дом?
– Этот?
– Ну, этот, догадываюсь… бесценен. Вообще… Сколько стоит пятиэтажный дом?
Я ответил, что не знаю. Но думаю, дорого… Тыщ двести, наверное. Вон Переведенцев точно скажет.
– А у тебя самого-то как с жильем? – спросил Алесь.
– Да так, – ответил я. – Коммуналка. Вместе с родителями жены. А у тебя?
– Что у меня?.. – Он, нахмурясь, отвернулся.
И вдруг заговорил о нищей родной деревне, о других деревнях, ну и конечно, о Хатыни, о которой он писал. В свою очередь и я рассказал о Смоленщине, о деревне Ляхово, где фашисты заживо сожгли двести восемьдесят семь женщин, детей и стариков… Ее и называют второй Хатынью. Так и завелись: он мне про Белоруссию, я ему про Смоленщину… Очень занятный разговор двух аграриев. К нам присоединился третий – очеркист Иванов, который добавил слез о своей сибирской деревне… И везде одно и то же: распад, бедность и запустение.
Тут мы одновременно, что-то сообразив, извлекли карандаши, бумагу и, отодвинув заливное из судака, засели за цифирь, занявшись математикой. Сложили гостиницу с ее завтраками, прибавили районные банкеты, и этот тоже не забыли, сюда же добавили билеты, командировочные, черные машины, машины ГАИ и прочую обслугу, сотни людей, вкалывающих на фермах, которых мы отрывали от дела…
Единственное, что мы не стали учитывать, – это время самих писателей. И в самом деле, кто его ценит, кроме нас самих.
В результате получалось, что мы нашей дружной компашкой, вместе со здешними, прожрали, пропили, прогуляли, проездили за эти несколько дней пятиэтажный дом. А может, шести– или даже семиэтажный. Но дом, реальный дом, в котором могли