Из воспоминаний Фрунзика Мкртчяна

***

Отец хо­тел, что­бы я стал ху­дож­ни­ком, а я уже участ­во­вал в теат­раль­ных представ­ле­ниях в клу­бе. Он сер­дил­ся, тре­бо­вал, что­бы я бро­сил театр. Прин­ци­пиаль­но не при­хо­дил на спек­так­ли, в ко­то­рых я иг­рал. Жи­во­пись, толь­ко жи­во­пись!

Он ра­бо­тал под­мастерьем на текстиль­ной фаб­ри­ке. В труд­ные пос­ле­воен­ные го­ды он ку­пил спе­циаль­ную тет­радь для ри­со­ва­ния и стро­го, тре­бо­ва­тель­но при­ка­зы­вал мне пе­ре­ри­со­вы­вать в нее кар­тин­ки из учеб­ни­ков. Од­наж­ды вместо за­дан­но­го от­цом «уро­ка» - ге­роя-ка­ва­ле­риста Ча­пае­ва - я на­ри­со­вал порт­рет пи­са­те­ля Тур­ге­не­ва (из­ме­нив да­ты под порт­ре­том). Отец пос­мот­рел-по­смот­рел, пом­рач­нел и ска­зал: «Чтоб ты сдох, ес­ли ду­маешь, что я Ча­пае­ва от Тур­ге­не­ва не от­ли­чу!» И вле­пил мне та­кую по­ще­чи­ну, что у ме­ня до сих пор в ухе зве­нит. Сам он всю жизнь ри­со­вал цве­ток. Толь­ко один цве­ток!

***

Мне ка­жет­ся, не толь­ко для ис­кусст­ва, но и для уче­бы необ­хо­дим та­лант. Дейст­ви­тель­но, уче­ба в уни­вер­си­те­те или в дру­гом ву­зе, по мое­му глу­бо­ко­му убеж­де­нию, де­ло та­лант­ли­вых лю­дей. Это взаи­моот­но­ше­ния двух та­лан­тов - пре­по­да­ва­те­ля и сту­ден­та

(из книги воспоминаний Фрунзик а Мкртчяна)

Вот последнее – важное для меня высказывание.

Читая Маршака

Читать Маршака интересно и вдохновляюще, конечно... Какое у него замечательное понимание задач детской литературы и журналистики!..

Там я, кончено, выцеживал его куски, где он вспоминал о работе в редакциях "Нового Робинзона", "Воробья", его редакторской работе с авторами (это Маршак мог в 1957 году сказать о гайдаровской нетленке - "отвратительный "Мальчиш"", но тот же Маршак внёс неоценимый вклад в написанную Гайдаром повесть "Голубая чашка"), его разборы критики детской литературы, по которым понимаешь - насколько литературная критика того времени не умела работать с детской литературой... ну и куски о собственных произведениях Маршака в этом контексте: например, "Детки в клетке" писались им именно для будущего детского журнала. А о журналах Маршак всегда думал концептуально, много у него рассказов об удивительных рубриках, которые они придумывали, о том, чем их подход к читателю отличался от дореволюционного и т.д.

О детской журналистике давно уже одна из моих нереализованных мыслей - написать хорошую книгу. Но я боюсь даже думать, что когда-то примусь за неё. Там много интересного, и подзабытого сейчас напрочь. И разного, конечно, и журналистики, и пропаганды, талантливой, между прочим...

Вот книга М. Ильина о первой советской пятилетке - "Рассказ о великом плане" - читая которую, Горький "смеялся от радости", а Ромен Роллан в письме Госиздательству писал: "Эта книга - маленький шедевр, и было бы хорошо, если бы её перевели на все языки"...

И там же - главка об Америке: "Беглыми, но характерными чертами изобразил в своей книге Ильин некую "Сумасшедшую страну", где творятся такие нелепости, до которых не додумались бы и салтыковские пошехонцы. Здесь жгут зерно вместо топлива, выливают в реку тысячи галлонов молока, оставляют в земле целые урожаи картофеля, тратят сырье и энергию на изготовление вещей, которые никому не нужны. Во всем этом нет ни малейшей выдумки или преувеличения. Все факты взяты из показаний самих американцев — из их статистических материалов, из трудов крупных экономистов. Но это было более тридцати лет тому назад. Что же, изменилась Америка за эти годы? Да, конечно, но не к лучшему. Ее политика стала более авантюрной, опрометчивой и суетливой, экономика — еще менее устойчивой".

Интересно, и грустно это видеть, конечно, особенно, читая весь очерк Маршака об Ильине, видя, насколько это волшебный детский писатель, насколько и сам Маршак - прекрасный и глубокий в том, что касается детской литературы и детского читателя, но вот тоже - звучат эти вполне советские газетные шельмующие оценки американской политики и экономики, и сейчас кажутся они из его (детского писателя Маршака) уст моветонными. И главка книги Ильина - судя по описанию: односторонне подобранные факты, чтобы лучше выпятить антипода. Но кстати, книга Ильина была в Америке издана, и признана нью-йоркским "Клубом лучшей книги за месяц" (об этом тоже пишет Маршак). Надо бы почитать, конечно, хотя книга эта теперь живёт только в истории, как и советская плановая экономика. Почитать среди прочего, чтобы выяснить: только ли он ругает Америку или находит там и что-то интересное, как Ильф и Петров? Но во-первых всё-таки, прочесть её потому, что это, я не сомневаюсь, очень талантливо написанная книга. Кстати уж, собственную книгу об образе Америки в российской-советской публицистике я бы тоже хотел написать, в своё время собирал примеры для этого...

Я, читая С. Маршака (Том 7. Воспитание словом (статьи, заметки, воспоминания)), припомнил ещё замечательную книгу - Т.Б. Вьюковой, многолетнего редактора отдела публицистики издательства "Детская литературы". Просто великого нашего детского редактора. Но и журналиста: во Всесоюзном комитете радиовещания она проработала более 17 лет. Татьяна Борисовна участвовала в создании таких передач как «Клуб знаменитых капитанов», «Пионерская зорька»; работала в редакции радиовещания для детей и юношества, вела отдел рабочей и сельской молодежи. В качестве корреспондента работала на Олимпиаде 1980 года в Москве.

Её книга о редакторской работе в отделе детской публицистики 1986 года меня очень вдохновила в своё время, и может, после неё я и решил, что когда-нибудь напишу свою книгу о детской журналистике и публицистике. Столько там сокровищ открылось! Жаль, что её (книгу эту) вряд ли переиздадут. Да и я, прочитав тогда книгу, против своего обыкновения, не написал вслед ей большого поста.

Перечитывая сейчас Маршака, вспомнил о Вьюковой... Полез в интернет, оказывается Татьяна Борисовна скончалась в 2019 году... Светлая память труженику детской литературы...

Так им и надо!..

Недавно купил, но уже подарил Йолдыз Миннулиной книгу воспоминаний писателей об Ахматовой. Но кое-что я успел всё же прочесть. Там был, например, милый рассказец Юлия Кима, о том, как композитор Дашкевич написал музыку к "Реквиему" Ахматовой.

Все же помнят историю "Реквиема"? Если вдруг кто-то нет, то я напомню предисловием самой Анны Андреевны:

"В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
— А это вы можете описать?
И я сказала:
— Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.
1 апреля 1957. Ленинград".

И вот, другие совсем времена, Дашкевич написал музыку, петь должна была Елена Камбурова, но по задумке, сопровождать её должен был мужской хор.

Долго композитор искал подходящий хор, и наконец, нашёл... хор МВД!

Каково, а? Во время выступления за кулисы к Киму выбежал распорядитель: "Это же кощунство!"... А Юлий Черсанович только улыбнулся. "Пусть поют! Так им и надо!".

Мариэтта…

Одно из самых поразивших мест меня в мемуарах Шагинян 1982 года (напомню, бабушке за 90, в 1982 году она и умрёт) - касалось Ходасевича.

Вообще, она в этих мемуарах неожиданно много вспоминает имён из своей молодости, которые до недавнего времени и произносить-то нельзя было.

А ей - Андрей Белый писал "милая, милая, милая Мариэтта", и Рахманинов писал, у Зинаиды Гиппиус она была ближайшей помощницей. Это потом она сделается сталинисткой-энтузиасткой... и как-то в ней это будет сочетаться невообразимо - отчаянность, искренность, любовь к жизни и людям, и... воинствующий большевизм, обвиняющий, ищущий и находящий врагов, грубая подделка и пропаганда... и всё это в одном неимоверном флаконе.

В поздних мемуарах она, возможно, прощалась с той своей молодостью, пыталась как-то соединить её со своим коммунистическим настоящим, ну и как-то опубликовать, озвучить... вот сейчас, в годы апогея Советского Союза и в конце собственной жизни - как-то свести концы с концами...

И вот это место о Ходасевиче в её мемуарах:

"Спустя полтора месяца по приезде нашем в Москву стал приходить к нам в волшебную каютку худенький, сухой, как кузнечик (он болел тогда туберкулезом позвоночника и его лечили каким-то растяжением, или, как он любил говорить про себя, «распятием»), поэт Владислав Ходасевич.

Отсюда, читатель, в рассказ мой будут вторгаться имена людей, ставших в будущем нашими врагами, злостными и активными. Нельзя простить их греха перед родиной, их тупого непониманья величайшего события в истории нашей страны, значенья этого события для человечества. Они бежали за рубеж и оттуда вредили и предавали нас. Но в пору моего рассказа они еще не были предателями. И, погружаясь в прошлое, я должна говорить о них с тогдашней интонацией, чтоб показать отношенья и вещи как они были."

Боже, как совместить это "худенький... как кузнечик" и "враг... нельзя простить... тупого непонимания..."

И это в соседних абзацах!

Сам Ходасевич оставил о Шагинян мемуар, он не очень большой и можно было бы привести его полностью, но особенно важен один абзац:

"Мне нравилась Мариэтта. Это, можно сказать, была ходячая восемнадцатилетняя путаница из бесчисленных идей, из всевозможных "измов" и "анств", которые она схватывала на лету и усваивала стремительно - чтобы стремительно же отбросить. Кроме того, она писала стихи, изучала теорию музыки и занималась фехтованием, а также, кажется, математикой. В идеях, теориях, школах, науках и направлениях она разбиралась плохо, но всегда была чем-нибудь обуреваема. Так же плохо разбиралась и в людях, в их отношениях, но имела доброе сердце и, размахивая картонным мечом, то и дело мчалась кого-нибудь защищать или поражать. И как-то всегда выходило так, что в конце концов она поражала добродетель и защищала злодея. Но все это делалось от чистого сердца и с наилучшими намерениями..."

И дальше - я приведу ещё одно место, на этот раз снова из мемуаров Мариэтты Шагинян, место, которое я тоже выделил для себя:

"Дело в том, что за последние десять лет я выработала хорошую привычку — начинать рабочий день с чтения Ленина. Две-три его страницы ранним утром заряжают мозг на весь день требованьем высокой честности к себе: писать ясно и писать правду. Особенно нужна мне была прививка ясности для описания сложной эпохи годов реакции после 1905 года".

Посмотрите, как она говорит! Как наркоман, принимающий дозу - "прививка", "заряжает мозг"... мне страшно было читать эти страницы.

К этому моменту (346 стр.) ты-читатель успел уже за многое полюбить Мариэтту, за её детство, за её восхитительные, к примеру, педагогические наблюдения, где она честно говорит, что дореволюционная система образования во многом лучше советской (крамольные мысли!), за все те дружбы и искренность, которые отличали её в молодости... и вот - прививка Ленина...

А посмотрите, как начиналась её дружбы с Владиславом Фелициановичем Ходасевичем (снова обратимся к его мемуарам):

"Было мне двадцать лет. Я жил в Москве, писал декадентские стихи и ничему не удивлялся, предпочитая удивлять других.

Однажды, в Литературно-Художественном Кружке, ко мне подошла незнакомая пожилая дама, вручила письмо, просила его прочесть и немедленно дать ответ. Письмо было приблизительно таково:

"Вы угнетаете М. и бьете ее. Я люблю ее. Я Вас вызываю. Как оружие предлагаю рапиры. Сообщите подательнице сего, где и когда она может встретиться с Вашими секундантами. Мариэтта Шагинян".

Я сделал вид, что не удивился, но на всякий случай спросил:

- Это серьезно?

- Вполне.

Я не был знаком с Шагинян, знал только ее в лицо. Тогда, в 1907 году, это была черненькая барышня, усердная посетительница концертов, лекций и прочего. Говорили - пишет стихи. С М., о которой шла речь в письме, Шагинян тоже не была знакома: только донимала ее экстатическими письмами, объяснениями в любви, заявлениями о готовности "защищать до последней капли крови", - в чем, разумеется, М. не имела ни малейшей надобности.

Я спрятал письмо в карман и сказал секундантше:

- Передайте г-же Шагинян, что я с барышнями не дерусь. Месяца через три швейцар мне вручил букетик фиалок.

- Занесла барышня, чернявенькая, глухая, велела вам передать, а фамилии не сказала.

Так мы помирились, - а знакомы все не были. Еще через несколько месяцев познакомились. Потом подружились. <...>

Фанни

Вчера рылся в своей библиотеке, она, конечно, несколько похудела в 2017, но там ещё встречается много хороших книг.

Например, потрясающая документальная история, тянущаяся на приключенческий роман "Четыре года на Самоа" - о жизни в Океании знаменитого Роберта Льюиса Стивенсона и его жены Фанни.

Льюис постоянно болел, ему нужно было часто менять климатические условия...

Фанни на 10 лет старше него. Американка. Родилась в городе Индианаполисе, который в те времена скорее такое село, маленький городочек марктвеновского типа. Она была до Льюиса замужем. Неудачно. Родила трёх детей. И в итоге - с ними тремя ушла от мужа. Она уже писала в то время, выходили рассказики. Она поселилась в другом месте. Младший ребёнок Фанни умер... И вот - в это печальное время она встретила Льюиса, сменившего очередной раз место жизни.

Несмотря на протесты родных они поженились. Фанни было уже 40.

Они переехали в Самоа, одно из малых государств Полинезии, группы островов в Океании (глубь Тихого океана).

Я и не знал... до этого у меня было вообще очень мало ассоциаций с этой частью света. Какие бы флажки мог бы я там расставить? Ну, Гоген проживавший на Таити, острове во Французской Полинезии... Ну ещё жюльверновский капитан Грант, много мотавшийся по всей Океании...

Стивенсоны стали активными гражданами, и они подружились с местными туземцами, и оказались вовлечены в борьбу самоа с белыми колонизаторами, ведшими себя на островном государстве хищнически и варварски.

Фанни было стыдно, что она - белая. Луис - сделался другом и советником вождя... Вся эта история разворачивается на фоне великолепной природы, доброты и простоты обычаев местных самоанцев, хотя и среди них - разные люди и характеры встречаются, в том числе и грубияны, и хитрецы, но в общей массе - самоанцы описаны в дневниках Фанни и письмах Луиса как очень симпатичные люди. Красивые самоанки с обнажённой грудью, бусами и венками на головах, пальмы и водопады... найденные человеческие останки на окраине фермерских земель.

Параллельно - много пишется о том, как им там пришлось обустраиваться, как они делали курятник, сажали капусту, как писательнице и художнице пришлось учиться крестьянствовать... Трогательно забавный момент, как Фанни и Льюис гнались за чёрной свиньёй...

И вот этот пасторальный мирок пришлось защищать, пришлось активно влезать в политику. Стивенсон: "Друг мой, политика - грязное и путанное дело; я плохо относился к ассенизаторам, но они сияют чистотой, рядом с политиками".

Из предисловия к книге: "Льюис посылает несколько разоблачительных писем в лондонскую газету «Таймс». Отложив на время работу над очередным романом, он в 1892 г. заканчивает книгу «Примечание к истории восемь лет волнений на Самоа». В этом публицистическом произведении, основанном как на официальных документах и свидетельствах очевидцев, так и на его собственных впечатлениях, писатель рассказал о трагическом положении самоанцев в условиях колониального режима, насаждаемого чужеземцами, о «неистовстве консулов», о многочисленных вооруженных расправах над островитянами<...>

Всемирная известность Льюиса как писателя обеспечила опубликование его писем в «Таймс», а также издание книги «Примечание к истории». Но буржуазное общественное мнение Англии и США отнеслось к его страстным выступлениям в защиту самоанцев как к «чудачеству» писателя, как к досадной помехе его художественному творчеству. Острее реагировали германские власти. Весь тираж немецкого перевода книги Стивенсона подвергся сожжению, а на его издателя наложили крупный штраф. Таков был ответ германского правительства на содержащийся в книге призыв к кайзеру Вильгельму положить конец немецким бесчинствам на Самоа и оградить права островитян."

<...>

В 1952 г. американский писатель и литературовед Чарлз Найдер посетил Дом-музей Стивенсона в калифорнийском городе Монтерее — старое глинобитное строение, в котором Льюис как будто жил осенью 1879 г., накануне женитьбы. Здесь в стеклянной витрине Найдер увидел конторскую книгу в крапчатом переплете с корешком из телячьей кожи. Это был неизданный самоанский дневник Фэнни Стивенсон.

Фэнни делала записи наскоро, порой очень неразборчиво, охотно прибегала ко всякого рода сокращениям. Чернила порыжели. К тому же некоторые места рукописи были впоследствии старательно замазаны синими чернилами: наследники Фэнни «отредактировали» дневник, прежде чем передать его в 1949 г. на хранение в музей.

Затратив много времени и сил, Найдер расшифровал почти все неясности, прочитал с помощью новейших технических средств зачеркнутые места, устранил явные описки и другие несообразности и подготовил рукопись к изданию.

"Я не удивлюсь, - признавался Ч. Найдер, - если кто-нибудь поставит под сомнение смысл всех этих усилий. Я сам с этого начал. В конце концов, кто такая была Фанни Стивенсон, чтобы её дневник мог оправдать столько хлопот? Полный ответ на это возможен, по-моему, только после прочтения дневника. Тогда обнаружится, что Фанни была не только энергичной маленькой брюнеткой, женой крупного мастера английской литературы и обаятельного человека, но и сама по себе являлась существом необычным, на редкость искренним, предельно смелым и к тому же - совсем неожиданно - обладала острой наблюдательностью и большим изобразительным талантом. Она была писательницей, следовавшей лучшим традициям американской литературы, о чём сама, может быть, даже не подозревала".

Почему-то эту цитату Найдера мне пришлось перенабрать самому. В электронной версии книги, встретившейся мне в интернете, откуда я скопировал другие куски из предисловия именно эта цитата выпущена. А она хорошая. Вообще, Фанни напомнила мне, конечно, Гарриэт Бичер-Стоу, авторки "Хижины дяди Тома", и атмосферу замечательной биографической книжки о ней, написанной Раисой Орловой, и изданной в конце 1970-х в серии "библиотека журнала "Огонёк". Замечательная женская американская литература, о которой мы здесь так мало знаем. Недавнее относительно моё личное открытие, роман, давно ставший классикой в Америке - "Маленькие женщины" Луизы Мэй Олкотт.

Но думаю, даже сами американцы не знают об ещё одной героине этого поколения Френсис Матильде Ван де Грифт, по второму браку - Стивенсон, которую в этой книге называют просто Фанни.

После смерти Луиса, которого оплакивали все самоанцы, Фанни вернулась в Америку.

Последняя зима

Читая сейчас сборник эмигрантских очерков Константина Дмитриевича Бальмонта, много я вспоминал сразу текстов...

И некролог на Михаила Игнатьевича Кулишера, начинавшийся так: "Замёрз Михаил Игнатьевич Кулишер в Петрограде. Умер он в страданиях от холода в плохоотапливаемой квартире..."

И воспоминания о последнем годе в России перед отъездом в эмиграцию Фёдора Степуна, как они брандыхлыст ели и прочее.

И воспоминания детства Ольги Берггольц, про то, как они "жили <...> по ордеру горкоммуны в келье Богоявленского девичьего монастыря"...

Посетила мысль грустная, но как часто: вряд ли она осуществится и можно просто и тихо засыпать в кроватке.

Издать такой сборник про какую-нибудь зиму 1919, как эдакую последнюю российскую зиму, как её кто пережил или не пережил, составить из таких мемуаров (у Бальмонта там не только отрывок про зиму парижскую, но и про последнюю зиму в Подмосковье тоже есть)...

Набокова ещё туда, Бунина и других кого-нибудь.

у Берггольц это правда, не 1919, а 1918, ну не важно по сути...

Всё не важно, спать нужно идти, только ещё студенческие работы прочитать перед сном.

Вверх-вниз

Вчера дочитал за 5 дней запоем прекрасную Белл Кауфман "Вверх по лестнице, ведущей вниз", ближе к концу даже всплакнул, что со мной редко бывает...

Великая книга, очень по-американски великая. Мне, воспитанному на русской литературе и классической европейской, конечно, трудно смириться, что великой - становится такая простая книга, где в размышления о смысле жизни не добавляется ни Бога, ни Вселенской тоски, ни вообще чего-то трансцендентального, какой-нибудь мистерии...

Но вот Американская литература - это гимн простого человеческого, обывательского, которое под пером прекрасных писателей оказывается ничуть не меньшим, а равновеликим вот всей этой нашей "великорусской тоске". И нашим людям поэтому ещё полезнее читать американскую литературу, от фицжеральдовского "Великого Гетсби", до "Жутко громко и запредельно близко" Фоера, явно продолжающего традиции Кауфман... Жаль, я не очень большой знаток американской литературы, лишь некоторые друзья просвещают меня, и случайные советские книжки, типа биографии Гарриет Бичер-Стоу.

Сейчас на книжке, которая столь точно (увы) описывает и нынешнюю ситуацию, в том числе в университетах, а также - многие и мои, и других учителей педагогические переживания

(то есть, когда преподаватель, чувствует себя ещё и педагогом - такие переживания возможны и даже неминуемы, а если ты просто препод, то нет, конечно)...

вот сейчас на этой книжке дурацкая надпись: "+ 16", слава Богу, её не было в советские времена. Поэтому когда в 1970-е годы Бел Кауфман приехала в Советский Союз, какой-то 12-летний мальчик сказал ей про книгу: "Там всё как у нас". Бел пишет об этом в предисловии.

Вот в Советские времена 12-летние дети читали эту книжку и ничего, а сейчас какие-то "инструкторы" под циркуляром № 348769 (циркуляры хранить строго по номерам), рекомендуют не выдавать эту книгу людям до 16 лет.

Ну, я думаю, дети умнее инструкторов. До сих пор и надолго: правдивая книга про школу и про любовь, про наши отношения, про то, что здесь и сейчас. Великая и лёгкая американская книга.

Ну всё…

Ну всё, поел, дочитал рассказик (ну не роман же в кафешках читать?) Вацлава Ржезача (заодно узнал, что был такой писатель), теперь можно снова приниматься за беготню...

Вацлав Ржезач: "Приходит фонарщик - он поднимает шест, свет брызжет, янтарно-желтый свет, к которому слетаются мушки дождя..."