В 8 часов 20 минут, наспех позавтракав вместе с детьми, я на велосипеде мчусь с ними в детский сад. По дороге мы беседуем — говорим о временах года, о метеорологических явлениях. Тимоте хочет дойти до самой сути, и я превращаюсь в учителя космологии. Что касается Эмиля, то он больше интересуется экологией.
— Папа, они намусорили.
Он никогда не упускает возможности показать на разбросанные по пляжу бумажные обёртки из «Макдоналдс».
Мы часто опаздываем и буквально подлетаем к детскому саду, визжа тормозами. Куртки детей покрыты заплатками — они им нравятся, и они отказываются их снимать, а на мне старые джинсы. Однажды холодным зимним днём какая-то мама, живущая недалеко от нашего дома, воскликнула:
— Бедные малыши!
Один мой друг сообщил мне, что она предложила отвозить моих сыновей в школу на своей машине. В моей деревне нас считают оригиналами, потому что мы ездим на велосипедах, к тому же, у нас нет телевизора. Чтобы на меня обратили внимание, мне даже не надо уходить из Интернета. Перед тем как вернуться обратно, я не задерживаюсь на разговоры с другими родителями: я еду домой и уединяюсь со своим компьютером.
— Это ты приготовил обед? — удивляется Иза.
Я писал четыре часа подряд, не отвлекаясь: без электронной почты, без сообщений от Google, без комментариев в социальных сетях, без Skype-звонков, и поэтому делаю паузу. Парадоксально, но я устал ещё больше, чем раньше, — вероятно, из-за большей сосредоточенности. Я позволяю себе передышку. Кухонная готовка отлично заменит просмотр видеоролика на YouTube.
После обеда я не спешу. Если раньше я торопливо возвращался в свой кабинет, чтобы снова писать, снова комментировать, снова отправлять сообщения в социальных сетях, то теперь я иду гулять. После прогулки я читаю до тех пор, пока детей не надо будет забирать из детского сада.
Я чувствую угрызения совести. Я никогда так мало не работал. Покидая Интернет, я отказался от многозадачности. Теперь я одновременно умею заниматься только одним делом. Когда я со своей семьёй, то я со своей семьёй.
—Ты издеваешься надо мной? — спрашивает меня Иза. — Ты всегда был способен абстрагироваться.Тебя больше с нами нет. Раньше ты оставлял нам совсем немного времени, чтобы дольше сидеть в Сети. Сегодня ты проводишь с семьёй то же время. Разница заключается лишь в том, что ты делаешь это с куда большим великодушием, чем раньше. Ты считаешь, что стал бывать с нами чаще, на том основании, что, по- твоему, ты уже не теряешь время на общение в Интернете.
Уверяю тебя, что больше времени с нами ты не проводишь. Такое ощущение, что ты пожертвовал своей жизнью в Сети ради семьи и теперь пытаешься убедить себя в том, что эта жертва не была напрасной. Тебе бы следовало придумать новую форму семьи с тремя составляющими: ты, мы, они.
Сетевой человек
Друзья мои, должен признаться, мне вас не хватает. Мне не хватает ваших идей, ваших письменных сообщений, ваших оскорблений. Чем вы сейчас заняты? Франсуа, ты, наверно, трудишься над автобиографией вещей? А ты, Стефан, всё ещё работаешь с относительной теорией монетаризма? Я больше не размышляю вместе с вами и больше не реагирую на ваши предложения. Я лишаю себя вашего ума, что явно не лучшим образом сказывается на моём собственном интеллекте. Не мне судить о том, насколько это пагубно для него. Я только знаю, что ампутировал себе свою цифровую ипостась, я больше не являюсь полуживотным-полумаши- ной, киборгом, Сетевым человеком.
В ночь накануне праздника святого Валентина я увидел себя таким, каким я стал, — чудовищем! Статусы, используемые в социальных сетях, переполняли меня ощущениями в бесконечно малых дозах: страх, радость, помрачение рассудка, беспокойство, раздражительность, возмущение... Во мне пульсировала вселенная. Я перестраивал её внутри себя, я формировал её образ, осознавал её, словно всё человечество было моим кожным покровом. Прикосновения, ласки, щекотания, раздражения, тепло, холод—я физически ощущал то, что не имело ничего общего с действительностью. Между мной и внешним миром установился телесный контакт.
Я не погружался в самоанализ, а исследовал Сеть; я не сосредоточивался на определённой задаче, а распылялся; я не работал, а развлекался.
Во всём я был дилетантом, я не изобретал себе достойного уважения образа, импровизировал наугад, будучи вовлечённым в вечное ознакомительное путешествие — именно поэтому оно не имело цели. В своих исканиях я хотел не обрести себя, а заявить о себе. Мне доставляло удовольствие радоваться жизни, пропуская сквозь себя других людей.
Я всё время жил в огромном кинозале. Я чувствовал дыхание, покашливание, сопение, смех, крики... Я волновался вместе со зрителями, у меня были такие же реакции, при этом я сохранял способность иметь свои собственные суждения. Я одновременно был с ними и оставался самим собой — составлял множество, сохраняя единичность. Я отправлял сообщения и с тревогой ожидал, чтобы мне ответили. Я питал себя их реакциями. Меня изводило их молчание. Я не планировал для себя ни одиночество, ни скуку.
— Так ты не понимал, что происходило? — спрашивает меня Иза. — А что показывали на экране твоего кинозала?
— Повседневную реальность.
— Ты был пленником пещеры Платона?
— Нет, я воспринимал мир как обычно, примешивая к этому восприятию дополнительные ощущения.
— Вот это да, я вышла замуж за супергероя! Он ещё и телепат!
— Ты ничего не поняла. Я ощущал потоки сознания. Я улавливал очень слабые сигналы — эмоции, постепенно нарастающие до тех пор, пока в один прекрасный день они не перехлестнули через край. Так, например, я предвидел рост напряжённости в арабских странах.
— Это похоже на то, как я в прачечной слышала бы миллионы других женщин, взывающих о помощи.
— Вот именно. Я прикоснулся к чему-то неизведанному. Представь себе психоаналитика, который бы с помощью машины времени очутился, скажем, в Афинах времен античности.
— Он бы там долго не выжил, но это послужило бы отличным сценарием к фильму для Нанни Моретти. Рабочее название сценария — «Фрейд в гостях у греков».
— Иза, прекрати перебивать меня.
— Я не знаю, что ты хочешь этим сказать.
— В Афинах никто не понимает психоаналитика. Самость, коллективное бессознательное, эго — обо всём этом в те времена не имели ни малейшего представления.
— Естественно, ведь у них тогда были жрецы.
— Это не самый лучший аргумент. В эпоху античности не существовало индивидуализма в современном смысле этого слова. Никто из авторов не осмелился бы написать,
как Монтень: «Содержание моей книги — я сам». Все бы решили, что он сошёл с ума. Представление об «эго» ещё только формировалось. И об этом'не говорили. Никто его не идентифицировал.
— Короче говоря, я не смогла бы поболтать по-женски с жительницей Афин того времени, — заключает Иза.
—Да, ты бы сэкономила деньги на телефонном разговоре.
— Вот дурак. Вас можно вынести только в том случае, если всё время говорить о себе.
Я отметаю это замечание решительным движением руки и начинаю нервничать:
— Мы отводим нашему «эго» слишком большое значение. Мы видим себя иначе, чем они.
— Почему?
— Мы умеем читать про себя, что подталкивает нас к самонаблюдению. Древние греки читали вслух для других. Они рассказывали друг другу истории.
— А что им мешало читать так, как читаем мы?
— На папирусах слова не разделялись пробелами. Они не отличались друг от друга. Единственным способом вдохнуть в них жизнь было чтение вслух. В общинах, предшествовавших древнегреческим, чувство общности было ещё сильнее. Все члены племени разделяли одни и те же убеждения.
—Ты хочешь сказать, что они думали об одном и том же?
— Им было жарко или холодно в одно и то же время, в одно и то же время они также смеялись или плакали.
— Именно это ты и ощущал в онлайне — это значит, что ты вернулся к племенному строю?
— Всё не так просто. Моё «эго» не исчезало, но я воспринимал потоки мыслей. Создавались течения, некоторые из которых увлекали меня с такой скоростью, что мне было тяжело держать голову над водой. Я сливался с новой реальностью. Я превращался в Сетевого человека.
—Тебе бы только научно-фантастические романы писать.
— Я был похож на пятно краски, которое, расползаясь, становится всё бледнее. Я не находился в каком-то определённом месте пространства — я сам становился этим пространством. В ночь накануне праздника святого Валентина мне захотелось дать задний ход. Я слишком быстро мчался к неизведанному. У меня возникло опасение раствориться в Сети. Я выходил из своего тела, я раздваивался, я множился.
— Я понимаю, почему мне казалось, что тебя никогда не было с нами. Теперь тебе лучше? — встревоженно спрашивает Иза.
— Похоже, что да. Я снова стал собой и только собой. Обычным человеком. Мне стало спокойней. Нет такой несуразной мысли, которая бороздила бы мой продолговатый мозг. Я сплю, как младенец.
Бесплатная медитация
Через несколько дней после ухода из Интернета я давал интервью для радиостанции «Франс Культур». Журналист спросил, снятся ли мне теперь необычные сны. Я ответил ему:
— Не чаще, не реже, чем раньше.
На шестнадцатый день моего эксперимента всё поменялось. Мне снится сон, в котором я вижу себя в детстве. Мне сильно хочется помочиться, я иду в туалет и обнаруживаю, что унитаз испачкан экскрементами. Мне становится страшно: а вдруг подумают, что это сделал я, и мой пенис превращается в Karcher—сверхмощный моечный аппарат высокого давления. Ещё чуть-чуть, и я бы налил прямо в постель. Мне стыдно. Я чувствую себя неловко. Гора кала, к которой я к тому же не имею никакого отношения, вызывает у меня отвращение. Мой мозг сыграл со мной злую шутку. Он закрепляет за нейронами, которые раньше были задействованы интернет-общением, архаичные функции, вызывающие во мне сильные впечатления.
Этой ночью мне снова снятся два поразительно ярких сна. В первом сне я вижу себя агентом, внедрённым в центр какого-то города, заканчивающегося спуском к огромному пляжу. Местные мафиози готовятся к отплытию на рыбалку. Преступники гоняются за мной по узким запутанным улочкам между белыми виллами с плоскими крышами. Я мчусь на джипе к морю и оказываюсь в старой мусульманской части города. Вероятно, мне это снится потому, что на следующей неделе мне надо ехать в Тунис на конференцию, а я не получал никаких новостей с тех пор, как покинул Интернет.
Во втором сне — самый разгар лета, я нахожусь посреди роскошного сада во дворце, расположенном где-то на юге то ли в Андалузии, то ли на Амальфийском побережье в Италии. Фонтан, пальмы, яркие цветы. Я один из группы, которую я никак не могу определить, но мне знакомы окружающие меня люди. Мы на уроке рисования. Наш учитель просит нас выбрать предмет, а мне в голову не приходит ничего лучше, как нарисовать свой альбом, что я и делаю с большим старанием, изображая тот акварельный рисунок, который уже там есть, и погружаясь таким образом в бездонную пропасть вечных повторений. Перед тем, как уйти из Интернета, я желал вернуться к рисованию. Моё подсознательное призывает меня к порядку.
После каждого из этих снов мне удавалось нечто вроде сеанса открытой медитации, которую я практиковал, когда мне было лет тринадцать или четырнадцать. Отогнать от себя все мысли, прислушаться к собственному дыханию, биению сердца, затем представить, что моё тело с головы до ног подметается каким-то листом: он проходит по каждому мускулу, каждому сухожилию, каждой моей частичке, вызывая как бы «скользящее» покалывание, от которого следует избавиться с помощью ногтей на ногах.
Уже более десяти лет я не доводил это упражнение до конца. Каждый раз моё внимание рассеивалось из-за мешающих мне видений. Я говорил себе, что я уже слишком стар или что мне слишком мешали мои сыновья. Поскольку моложе после этого я не стал, как не стали ангелами и мои сыновья, я прихожу к выводу, что частично причина неудачной медитации заключалась в стрессе, обусловленном моей жизнью в онлайн. И для этого мне даже не приходится платить 1200 евро за советы гуру-трансценденталиста.
Холодный душ
Я сообщаю об этих снах моему врачу, и тот советует мне обратиться к психотерапевту. Я говорю ему о первой неудачной попытке, и он отправляет меня к одной из своих подруг. Она живёт на тихой улице, в маленьком, незаметном за ржавыми воротами доме.
— Мы уже знакомы, — говорю я ей в тот момент, когда она протягивает мне руку.
Я иногда встречал её на вечеринках. Но мы никогда толком не говорили.
Она вводит меня в маленькую комнату, в которой находится письменный стол, диван, два кресла, стоящие друг напротив друга. Она просит меня присесть. Полагая, что ложиться на кушетку ещё рановато, я выбираю стоящее спинкой к окну кресло, усаживаюсь в него и рассказываю ей о своём намерении.
— Я хочу, чтобы вы помогли мне справиться с теми изменениями, которые происходит во мне в то время, когда я живу без Интернета.
Она задаёт мне несколько вопросов, а потом приходит к выводу, что мне нужно лечение. Но мне хочется ограничиться только осознанием моего эксперимента.
— Но это может быть опасно для вашего здоровья!
— Для журналиста, работающего в зоне военного конфликта, опасность ещё серьёзнее! Я должен изучить своё состояние ради всех тех, кто проводит в Сети всё больше и больше времени.
Я напрасно пытаюсь убедить её в том, что я не страдаю ощущением, что мне чего-то не хватает, но всё равно она считает меня больным. Она сравнивает меня с марафонцем, готовящимся бежать в Нью-Йорк, и которого ей следовало бы подготовить к этому надлежащим образом. Но пробежка в Нью-Йорк в мои планы не входит. Я просто отключил компьютер от Интернета на несколько месяцев.
— Вы знаете, Сеть — это всё-таки не наркотик! А что, у вас тоже зависимость? — смеюсь я. (Она поднимает глаза к потолку.)
Она предпочитает не отвечать на мой вопрос. Я рассказываю ей, что на этой стадии моего эксперимента я думаю, что Интернет не является ни тяжёлым, ни лёгким наркотиком. Хотя и было доказано, что от некоторых видов сетевой активности развивается зависимость, тем не менее, Сеть сама по себе зависимости не вызывает. Она похожа на электричество. В случае отключения у нас нет абстинентного синдрома, как у наркоманов, лишённых наркотиков. Мы страдаем от последствий: нам холодно, и мы начинаем отапливаться дровами, но всё-таки не сходим с ума. Но у нас нет зависимости ни от электричества, ни от водопровода, ни от канализации.
— Интернет — это повседневное удобство. Он наполнял меня социальной энергией, увеличивал мою способность жить с другими людьми. Это очень важно, но я могу обходиться и без него — точно так же, как без машины или замороженных полуфабрикатов. На несколько месяцев я отказываюсь от современных технологий и удобств, временно превращаясь в анабаптиста!
Психотерапевт сидит неподвижно напротив меня. Её большие голубые глаза прищурены из-за света, падающего через окно, — я сижу к ней спиной. Она говорит интеллигентно, не улыбается, стараясь как не располагать к себе, так и не производить на меня отталкивающего впечатления. Она объясняет мне, что наше общение будет иметь конфиденциальный характер.
— Всё интересное, что я скажу благодаря вам, войдёт в книгу.
Она отвечает мне, что социальные сети ставят под угрозу личную жизнь.
— Я никогда не зацикливался на этой проблеме. Если мне что-то надо скрыть, то я об этом не говорю. Я усматриваю опасность не в этом. Интернет представляет собой навязчивую технологию, которая вошла в мою жизнь и в мою плоть глубже, чем я мог бы предположить. Сообщения доходят ко мне везде — даже в туалете ночью. Они оказывают на меня постоянное давление и вызывают стресс, лишая возможности распоряжаться собой. Через Сеть мои друзья общаются со мной, и я должен возвращать им то, что получаю от них. Мы вовлечены в безостановочный процесс. Это может показаться невероятным, но я экспериментировал с формой обширного сознания, вытесняя своё собственное. Я хочу анализировать этот феномен — самоанализ меня не интересует.
— Но вы же должны с чего-то начать.
В этом пункте я соглашаюсь с ней. Наконец, психотерапевт протягивает мне листок со своими тарифами, которые зависят от доходов пациента.
— Платить я не буду, — говорю я. — Мне претит сама идея об оплате. Я предпочитаю метод от обратного: я плачу потом — в том случае, если я удовлетворён.
— Но вы же продаёте книги!
— Вы можете полистать их в книжном магазине или на сайте с моим блогом. Часто я распространяю их бесплатно — иначе этим занимаются пираты.
Я предлагаю ей услугу за услугу:
— Я сделаю вам веб-сайт.
Она категорически возражает:
— Если мы будем оказывать друг другу взаимные услуги, наши отношения приобретут интимный характер, и я больше не смогу сохранять объективность.
— Это произойдёт только через полгода.
— Когда начинают лечение, никогда не известно, когда оно закончится.
— Исключая фактор отсутствия денег, оплата ни к чему не обязывает. Я взял на себя обязательства, когда отключил компьютер от Интернета, — это куда более существенная для меня жертва, чем платить вам 70 евро за каждую консультацию! Не пытайтесь оправдаться под предлогом объективности. Объективность — это вздор.
У психотерапевта нет никакого желания участвовать в моём эксперименте. Она хочет принимать меня в качестве больного. Я благодарю её и ухожу.
— Ты должен раз и навсегда признать тот факт, что ин- тернет-культура ещё не охватила всё общество, — говорит Иза. — Ты живёшь не в том мире, в котором живёт этот психотерапевт. И она права. Ты нуждаешься в лечении. Тебе следует научиться понимать других людей.
Для меня это холодный душ. Я обречён работать над самим собой.
Медийная фрустрация
Когда дети уже лежат в постели, я не знаю, чем себя занять. Я роюсь в своих жёстких дисках в поисках фильма, который мы могли бы посмотреть через наш видеопроектор.
— Иза, ты идёшь?
Но она медлит, и я, к своему удивлению, переключаю телевизор в режим просмотра телепередач. Мы говорим, что у нас нет телевидения. Но это не совсем так. Наш медиаплеер позволяет смотреть десятки телеканалов. Просто мы никогда этого не делаем. Что не мешает мне в данный момент остолбенеть от прогноза погоды.
Диктор суетится на фоне карты Франции, охваченной облачным фронтом. Опираясь на изображения, полученные с помощью спутников, он разглагольствует по поводу антициклона и атмосферного возмущения, надвигающихся с севера. Ему нужно целых пять минут, чтобы представить прогноз погоды, который я получал в более подробном и более точном виде за десять секунд в Сети!
Меня удивляет то, что я выдерживаю его до конца. Не имея доступа к Интернету, я предаюсь праздности, замирая перед зрелищем готовящейся картофельной запеканки или слушая многословного диктора, объясняющего природные явления ближайших дней.
На следующий день, во время обеда, я вдруг понимаю, что я совершенно не обращался к средствам массовой информации с первого апреля!
До этого я получал информацию от моих друзей. Благодаря социальным сетям, я открывал для себя заголовки тех статей, которые читали друзья. Некоторые из публикаций всё-таки привлекали моё внимание. Иногда я переходил по ссылкам на сайты основных газет, но чаще попадал на блоги или на сайты с научными статьями.
Выбор материалов зависел не от репутации источника информации, а от степени моего доверия к тем или иным друзьям. И тогда я объективно рассматривал статью или видеодокумент независимо от контекста их публикации. Какой-нибудь неизвестный блйгер мог пленить меня больше, чем знаменитый журналист. Я судил по их творчеству, игнорируя послужной список авторов произведения.
Мне нравится аналогия с деревом: информация — это листья, а масс-медиа — ветви. В онлайне они порхают, как птички, вокруг кроны и совершенно не заботятся о ветках и листве. Перепрыгивают с темы спорта на литературу, от литературы — к астрофизике. Для них нет границ.
Отключение от Интернета прибивает нас к земле. Не остаётся другого выбора, кроме как ползти вверх по стволу дерева. Приходится проходить через газетные развороты и выпуски теле- и радиопередач и только потом приближаться к листьям. Чтобы открылся новый вид, мы вынуждены спускаться к разветвлению и возобновлять движение вверх в смещённом в сторону направлении.
Я променял крылья птички на когти белки. Правая ветка — газета «Фигаро», левая ветка — газета «Либерасьон», центральная ветка — радио «Франс Инфо».
Я выбираю этот компромиссный путь для сопровождения моей обеденной трапезы. Я слушаю Эрика Бессона, министра промышленности, энергетики и цифровой экономики — заклятого врага Интернета, который прославился тем, что заблокировал Wikileaks во Франции и предлагал установить слежку за пользователями Интернета. Он говорит о снижении налогообложения для крупных потребителей топлива, обладателей автомобилей с большим объемом двигателей, — например, «Мерседес» или «БМВ».
В то время как мир переживает экологический кризис, правительство моей страны поощряет выбросы газа, вызывающие в атмосфере парниковый эффект! У меня возникает желание схватить Бессона за шиворот и как следует встряхнуть его, чтобы привести в чувство.
Журналистка просит его объяснить порядок расчёта налога.
— Ваши слушатели не поймут, — бросает министр.
Если бы я не отключил компьютер от Интернета, я бы
кинулся к клавиатуре и написал убийственную статью. Я бы переслушал его заявление и отомстил Бессону.
Не думайте, что я имею на него зуб из-за того, что мне ближе левые взгляды, чем правые. Четыре дня спустя я еду в машине и включаю радиостанцию «Франс Культур». Какой-то социалист, фамилию которого я забыл, говорит о программе своей партии на ближайшие президентские выборы. Этот довольно еще молодой человек, родившийся в 1974 году, вызывает у меня мысли о старых динозаврах политики. Он усвоил их интонацию, их многозначительноснисходительный голос. Он заявляет о радикальном повороте — возвращению к прежней идеологии, и я готовлюсь к радостному сюрпризу, но быстро разочаровываюсь. Пресловутая социалистическая программа основана на идее поразительной оригинальности:
— В течение ближайшей пятилетки мы планируем экономический рост в 2,5%. Эксперты в области экономики рассчитывают на 2%, а разницы в 0,5% мы добьёмся за счёт волюнтаризма. Но рассчитывать на 3 % кажется нам нереальным. А несколько месяцев спустя я узнаю, что расчёты упали как минимум на 1,5 %.
В такие минуты я чувствую себя одиноким. Если бы у меня был доступ в Интернет, я бы поделился своей растерянностью. Всем известно, что поддерживать экономический рост на том же уровне невозможно — всем, за исключением социалистов. Вместо того, чтобы забыть о нём, поскольку он основан на стремлении повышать производительность с учётом такого произвольного макроэкономического показателя, как ВВП, они тянут нас вниз, обещая нам масштабную катастрофу.
Мне бы хотелось прокричать социалистам, что пора притормозить, а потом взять курс на инновационное развитие. Тогда мы могли бы представить себе экономический рост, но только в соответствии с новыми показателями, которые бы, наконец, учитывали и счастье. Если я мечтатель, то вы консерваторы, поэтому перестаньте говорить о радикальной перемене. Как и ваши противники — приверженцы правой идеологии, — вы цепляетесь за те же рельсы и ведёте нас опять к катастрофе.
Я храню все эти замечания для себя. Я обречён на то, чтобы не препятствовать высказыванию недопустимых вещей. В целях предупреждения приступов бешенства от бессилия я буду держаться как можно дальше от средств массовой информации. А ведь до этого я думал о том, что мой уход из Интернета сблизит меня с ними. Я ошибся. Я счастлив только вдали от масс-медиа.
Если проводишь слишком много времени перед экраном, то это убивает либидо
Спиноза советует научиться глубже познавать природу своих удовольствий, оценивать их вредное влияние и заменять их менее вредными и более доступными. Я выхожу в сад. Деревья колышутся от легкого дуновения бриза: он расцвечивает озеро радугой и подгоняет швертботы «Оптимист»—до меня доносятся крики детей и их тренера. Я близок к нирване — уменя нет никаких влечений. Моя записная книжка постепенно освободилась от намеченных встреч. Мне не с кем больше встречаться. Я свободен и могу предаваться безделью.
— Пойдёшь спать? — спрашивает у меня Иза.
— У меня есть предложение получше.
— Опять!
Уход из Интернета стимулирует моё либидо так же эффективно, как двухнедельный романтический отпуск с возлюбленной.
— Это уже секс-террор какой-то! — восклицает Иза.
Спортсмены выносливее во всём — даже в постели.
Поскольку у меня появилось свободное время, я больше занимаюсь спортом, и поэтому у меня прилив сил.
—Ты считаешь себя свободнее, в то время как ты подчиняешься своим позывам.Ты счастлив, как ребёнок. Вспомни наши путешествия в Египет, Иорданию или Марокко. Люди улыбались, и, казалось, жили абсолютно счастливо, хотя за малейшее неосторожное высказывание их бросали в тюрьму.
Ты отрезал себя от мира, от всего того, что могло бы тебе не понравиться. Твоё счастье происходит от беззаботности.
Я упоминаю о моём двойном опыте прослушивания радиопередач. Если бы, выслушав Эрика Бессона и представителя социалистической партии, я опубликовал статью в своём блоге, то её прочитали бы несколько сотен интернет-поль- зователей. Они сами — так или иначе — ознакомили бы с этой статьёй своих сетевых знакомых. Вместо того чтобы предоставить полную свободу действий властям, мы бы осложнили им жизнь.
— Ты отрёкся от своей политической свободы.
Я не соглашаюсь.
— Я бы написал статью спонтанно... В Сети я не владел собой. В конечном счёте, меня было бы легко контролировать — ведь мои реакции имели совершенно предсказуемый характер. Я был тем оружием, которым мог воспользоваться первый же демагог для расправы со своими противниками. Я должен укрепить свою волю. В противном случае, когда я вернусь в Сеть, я стану игрушкой в руках тех сил, которые превосходят мои собственные. Политическая свобода бессмысленна, если до этого вы не завоевали себе свободу внутреннюю. Я должен властвовать собой.
— Тем самым ты хочешь сказать, что больше не будешь спать со мной?
Мы хохочем.
Встреча с колдуньей
И вот я отправляюсь в поездку, цель которой — вновь научиться контролировать себя. Я еду в центр Сахаджа Йоги в Монпелье. Сахаджа Йога представляет собой метод, основанный не столько на акробатических позах, сколько на медитации. Меня встречает женщина лет пятидесяти с седеющими волосами. Она просит подождать, поскольку за мной должна прийти девушка с красным платком на голове, которая и отведёт меня в маленький зал, вымощенный камнями различной формы. Мы снимаем обувь.
— Желательно, чтобы у вас были босые ноги. Контакт с землёй имеет большое значение.
Она нежно говорит, нежно передвигается — у неё всё нежное: силуэт, лицо, кожа янтарного цвета. На левой щиколотке — жемчужный браслет.
— Вам нужен стул? Это возможно...
Я даю ей понять, что нет, и тогда она предлагает мне сесть по-турецки — тем временем она зажигает ароматическую палочку и свечку.
— Чёрт! — восклицает она. — Мой платок попал в серёжку.
Она отчаянно пытается достать его оттуда, и у неё вырывается крик боли.
— Я могу помочь вам?
Встаю, подхожу к ней и одним движением вызволяю платок из капкана.
— Я опаздывала, мне следовало бы снять его ещё до встречи с вами.
В этот момент она распускает свои чёрные, как смоль, волосы. Они доходят ей до середины спины. Мне не по себе. В этой девушке есть нечто крайне соблазнительное. Я спешу вернуться в свою сидячую позу. Она описывает мне ритуал:
— Благовония очищают. Огонь свечи разрушает отрицательную энергию. При каждом потрескивании свечи улетучивается что-то плохое. На этой фотографии вы видите Шри Матаджи. Она научила нас йоге в 1970-е годы. Эта методика приносит нам правильные вибрации, помогает сконцентрироваться и жить настоящим моментом.
Девушка продолжает свои объяснения. По её словам, наши тела обладают тремя энергетическими каналами. Левый канал— это холодный, лунный, направленный в прошлое и отвечающий за наши желания. Правый канал — тёплый, солнечный, несущий энергию действия. Центральный канал объединяет два других канала и позволяет нам достичь равновесия.
— Для достижения равновесия мы должны пустить корни, остановиться.
Она рассказывает мне о семи чакрах и их символике: прощение, умиротворение, любовь, гармония... Цель медитации заключается в очищении чакр посредством запаса энергии, сконцентрированной в основании нашего позвоночника — Кундалини.
— Нужно сделать так, чтобы она поднялась, — говорит она и проводит рукой по своему бюсту, потом по горлу, по затылку. — Это наша сверхъестественная тайная сила — мана. Мы пробуждаем её путём самореализации. И тогда мы познаём экстаз тысячелепесткового лотоса.
Чем больше говорит эта девушка, чем чувственнее она двигается, тем меньше я воспринимаю её красоту. Возникает ощущение, что на её лице постепенно проступает уродливый шрам. Я не уверен в том, что стану контролировать себя лучше, если запишусь в секту и буду молиться за богиню-мать.
— На земле мы лишь актёры — мы должны научиться быть свидетелями. Нам следует сделать шаг в сторону для нашего освобождения.
— Именно поэтому я и пришёл к вам.
— Медитация защищает нас. Когда мы станем свидетелями, жить будет проще, мы будем меньше страдать, не так близко принимать вещи к сердцу, освободимся от напряжённости. Богиня-Мать заботится о нас.
Если одно предложение вызывает у меня понимание, то последующее разрушает предыдущее, и ощущение уродливого шрама на лице девушки усиливается. У меня появляется всё большая неприязнь к ней — с некоторой долей той силы ненависти, испытываемой иногда по отношению к человеку, которого в прошлом мы очень любили. За несколько минут вдвоём с ней мы пережили полный цикл.
— Занятия йогой развивают в нас шестое чувство. Когда я куда-нибудь прихожу, я угадываю намерения людей.
Воспринимает ли она моё смятение? А ведь я иногда выполняю упражнения по медитации. Я кладу кисти рук на колени ладонями вверх, закрываю глаза, не думаю ни
о чём — я научился этому ещё в подростковом возрасте.
— Положите правую руку на сердце. Повторяйте про себя после меня: мать Кундалини, пожалуйста, ответь мне, Дух ли я?
Она три раза мямлит этот вопрос, а потом просит меня переместить руку на нижнюю часть поясницы и предлагает мне новую сутру.
— Мать, ответь мне, контролирую ли я свои поступки?
Будучи не в состоянии серьёзно воспринимать её слова,
я ограничиваюсь тем, что повторяю движения, чувствуя каждое её колебание. В какой-то момент меня снова влечёт к ней, но потом я об этом забываю — меня заполняет пустота по мере того, как сгорает свеча, теперь представляющая собой лишь лужицу растопленного воска. В горле у меня начинает першить, и я вздрагиваю.
— Вы что-то ощутили? — вскрикивает она так, как будто у неё только что произошёл оргазм. — Ваше тело пошевелилось?
Я отвечаю ей первое, что приходит в голову:
— У меня покалывает в пальцах.
— Это хорошо, вы приложили усилия. Ваши чакры почистились. А какой именно палец?
— Указательный.
— Чувство вины, уважение к себе и к другим, общение, причастность — вот эти чакры вы и почистили.
— У меня ещё покалывает в мизинце.
— Это неудивительно. Он соответствует сердцу. Любовь, вера в себя. Когда не хватает веры в себя, то возникают сомнения, развивается чувство вины...
— Я ощутил давление в ладони руки.
— Эго и суперэго, — утверждает она. — Нужно научиться избавляться от них. Они воздействуют на нас. Они заставляют всё время нас двигаться по кругу и мешают нам развиваться. Это правда. Какая польза оттого, что мы слишком много думаем? Если есть возможные решения, то мы найдём их и без размышлений. Если их нет, то не стоит напрасно ломать себе голову.
Я задумался. Если держать тело и руку в неподвижности втечение получаса,то непременно возникнет покалывание. Это просто связано с кровообращением. Кто бы ни ставил этот опыт на себе, добьётся такого же результата.
— Это жульничество, — говорю я Изе, вернувшись домой.
— Ты придаёшь слишком большое значение словам. Ты ведь ощутил нечто необычное, не так ли?
— Я не могу больше встречаться с этой девушкой и взывать к её богине-матери.
— По-моему, ты выглядишь расслабленным, — всё же встреча пошла тебе на пользу, хотя сам ритуал показался нелепым. Эта девушка, находясь рядом с тобой, заставила тебя медитировать. Вот в этом и заключается секрет — помогать друг другу. Тебе нужны другие люди, твоё суперэго. Ты не всемогущ. Признайся, что она увидела всё так, как есть на самом деле, но только объяснила это по-своему.
— Это была колдунья.
Против сланцевого газа
Я радуюсь письму, полученному от Дени. Мы поддерживаем с ним дружбу, для которой характерны спады и подъёмы — от многолетнего молчания до интенсивного общения. Мы познакомились в 1982-м году, сидя за одним столом во время ролевой игры. Дени так и не утратил своей любви к играм. Услышав по радио «Франс Культур» моё интервью — я рассказывал об уходе из Интернета, — он пишет мне:
— Надеюсь, что твоя книга обретет международное признание «сливок общества», ничуть не хуже сливок в той картофельной запеканке, о которой ты упоминал в беседе с журналистом радиостанции!
С тех пор, как я рассказал в эфире о своём пристрастии к созерцанию картофельных запеканок, это получило широкую огласку. Со мной стали обращаться так, словно я выжил из ума. Говорили даже, что я взял себе щенка, после чего окончательно впал в детство.
— Как поживает картофельная запеканка? — спрашивает у меня Мишель, одна из моих верных читательниц. — Мне бы хотелось, чтобы ты нашёл для себя иную форму медитации — без панировочных сухарей сверху.
Энцефалограмма моей социальной сети время от времени совершает скачок именно благодаря этим почтовым или телефонным шуточкам. Такое растительное существование мне подходит. Жизнь без Интернета мне нравится. У меня меньше ответственности и меньше обязанностей. Мне не приходится тотчас же отвечать на полученные сообщения.
Я следую своєму установленному ритму. Я всё еще не позвонил Дени.
В этом я вижу опасность: замкнуться в себе самом и, в конечном счёте, больше ни с кем не разговаривать. До того, как я начал вести свой блог, я не писал тем людям, которых не знал. Я боялся побеспокоить их. Мне в голову не приходила мысль пожать руку автору, чтобы выразить ему своё восхищение в тот момент, как он будет подписывать мне книгу. Я никогда не делал первый шаг. Я был инвалидом общения. Интернет открыл меня другим людям.
— Он также изолировал тебя от людей, — любит мне повторять Иза.
Незадолго перед моим уходом из Сети я проводил вечер вместе с друзьями детства. В то время как они говорили о погоде и исполняли танец маленьких утят, я следил по своему телефону за общением египетских революционеров. Иза приказала мне прекратить мой сеанс аутизма и предложила сказать несколько слов. Я отказался. Я не мог признаться моим друзьям, что я их больше не понимал и что они жили в том мире, который больше для меня не существовал.
Я подумал об Орхане Памуке. В своей книге «Стамбул. Город воспоминаний» словом huzCim он называет ностальгию и грусть, охватившие турков после падения Османской империи. Он цитирует другого турецкого писателя Абдулхака Шинаси Хисара: «Нам прекрасно известно, что, подобно умершим людям, цивилизации, исчерпавшие свои ресурсы, не вернутся».
Слово huzum неожиданно пришло мне в голову в тот момент, когда мои друзья танцевали и смеялись. Они прославляли прежнюю цивилизацию, к которой я больше не принадлежал. Как это часто бывало, под предлогом, что дети у