СИСТЕМАТИЗАЦИЯ АНТИЧНОЙ ФИЛОСОФИИ

ИЗ ДИАЛОГА «ТИМЕЙ»

Печатается по: Платон. Собрание сочинений в 4-х т. Т. III. - М., 1994. С. 433-440, 443-447, 453-456. Перевод С.САверинцева.

[О РОЖДЕНИИ МИРОЗДАНИЯ]

<...> Сократ. Отлично, Тимей! Мы так и поступим, как ты предлагаешь. Запев твой мы выслушали с восторгом, а те­перь поскорее переходи к самой песне.

Тимей. Рассмотрим же, по какой причине устроил воз­никновение и эту Вселенную тот, кто их устроил. Он был благ, а тот, кто благ, никогда и ни в каком деле не испытывает зависти. Будучи чужд зависти, он пожелал, чтобы все вещи стали как можно более подобны ему самому. Усмотреть в этом вслед за разумными мужами подлинное и наиглавнейшее начало рож­дения и космоса было бы, пожалуй, вернее всего. Итак, поже­лавши, чтобы все было хорошо и чтобы ничто по возможности не было дурно, бог позаботился обо всех видимых вещах, кото­рые пребывали не в покое, но в нестройном и беспорядочном движении; он привел их из беспорядка в порядок, полагая, что второе, безусловно, лучше первого. Невозможно ныне и было невозможно издревле, чтобы тот, кто есть высшее благо, произ­вел нечто, что не было бы прекраснейшим; между тем размыш­ление явило ему, что из всех вещей, по природе своей видимых, ни одно творение, лишенное ума, не может быть прекраснее такого, которое наделено умом, если сравнивать то и другое как целое; а ум отдельно от души ни в ком обитать не может. Руко­водясь этим рассуждением, он устроил ум в душе, а душу в теле и таким образом построил Вселенную, имея в виду создать тво­рение прекраснейшее и по природе своей наилучшее. Итак, со­гласно правдоподобному рассуждению, следует признать, что наш космос есть живое существо, наделенное душой и умом, и родился он поистине с помощью божественного провидения.

Коль скоро это так, мы сейчас же должны поставить другой вопрос: что же это за живое существо, по образцу которого устроитель устроил космос? Мы не должны унижать космос, полагая, что дело идет о существе некоего частного вида, ибо подражание неполному никоим образом не может быть пре­красным. Но предположим, что было такое [живое существо], которое объемлет все остальное живое по особям и родам как свои части, и что оно было тем образцом, которому более всего уподобляется космос, ведь как оно вмещает в себе все умопо­стигаемые живые существа, так космос дает в себе место нам и всем прочим видимым существам. Ведь бог, пожелавши воз­можно более уподобить мир прекраснейшему и вполне совер­шенному среди мыслимых предметов, устроил его как единое видимое живое существо, содержащее все сродные ему по при­роде живые существа в себе самом.

Однако правы ли мы, говоря об одном небе, или вернее было бы говорить о многих, пожалуй, даже неисчислимо многих? Нет, оно одно, коль скоро оно создано в соответствии с первообра­зом. Ведь то, что объемлет все умопостигаемые живые сущест­ва, не допускает рядом с собою иного; в противном случае по­требовалось бы еще одно существо, которое охватывало бы эти

два и частями которого бы они оказались, и уже не их, но его, их вместившего, вернее было бы считать образцом для космоса. Итак, дабы произведение было подобно всесовершенному жи­вому существу в его единственности, творящий не сотворил ни двух, ни бесчисленного множества космосов, лишь одно это единородное небо, возникши, пребывает и будет пребывать.

Итак, телесным, а потому видимым и осязаемым — вот ка­ким надлежало быть тому, что рождалось. Однако видимым ни­что не может стать без участия огня, а осязаемым — без чего-то твердого, твердым же ничто не может стать без земли. По этой причине бог, приступая к составлению тела Вселенной, сотво­рил его из огня и земли. Однако два члена сами по себе не могут быть хорошо сопряжены без третьего, ибо необходимо, чтобы между одним и другим родилась некая объединяющая их связь. Прекраснейшая же из связей такая, которая в наиболь­шей степени единит себя и связуемое, и задачу эту наилучшим образом выполняет пропорция, ибо, когда из трех чисел — как кубических, так и квадратных — при любом среднем числе пер­вое так относится к среднему, как среднее к последнему, и со­ответственно последнее к среднему, как среднее к первому, тогда при перемещении средних чисел на первое и последнее место, а последнего и первого, напротив, на средние места выяснится, что отношение необходимо остается прежним, а коль скоро это так, значит, все эти числа образуют между собой единство.

При этом, если бы телу Вселенной надлежало стать простой плоскостью без глубины, было бы достаточно одного среднего члена для сопряжения его самого с крайними. Однако оно дол­жно было стать трехмерным, а трехмерные предметы никогда не сопрягаются через один средний член, но всегда через два. Поэтому бог поместил между огнем и землей воду и воздух, после чего установил между ними возможно более точные со­отношения, дабы воздух относился к воде, как огонь к воздуху, и вода относилась к земле, как воздух к воде. Так он сопряг их, построяя из них небо, видимое и осязаемое.

На таких основаниях и из таких составных частей числом четыре родилось тело космоса, упорядоченное благодаря про­порции, и благодаря этому в нем возникла дружба, так что раз­рушить его самотождественность не может никто, кроме лишь того, кто сам его сплотил.

При этом каждая из четырех частей вошла в состав космоса целиком: устроитель составил его из всего огня, из всей воды, и воздуха, и земли, не оставив за пределами космоса ни единой

их части или силы. Он имел в виду, во-первых, чтобы космос был целостным и совершеннейшим живым существом с совер­шенными же частями; далее, чтобы космос оставался единст­венным и чтобы не было никаких остатков, из которых мог бы родиться другой, подобными, и, наконец, чтобы он был не­дряхлеющим и непричастным недугам. Устроителю пришло на ум, что, если тело со сложным составом будет извне окружено теплом, холодом и другими могучими силами, то, в недобрый час на него обрушиваясь, они его подточат, ввергнут в недуги и дряхление и принудят погибнуть. По такой причине и согласно такому усмотрению он построил космос как единое целое, со­ставленное из целостных же частей, совершенное и непричаст­ное дряхлению и недугам.

Очертания же он сообщил Вселенной такие, какие были бы для нее пристойны и ей сродны. В самом деле, живому сущест­ву, которое должно содержать в себе все живые существа, подо­бают такие очертания, которые содержат в себе все другие. Итак, он путем вращения округлил космос до состояния сферы, по­верхность которой повсюду равно отстоит от центра, то есть сообщил Вселенной очертания, из всех очертаний наиболее со­вершенные и подобные самим себе, а подобное он нашел в мириады раз более прекрасным, чем неподобное. Всю поверх­ность сферы он вывел совершенно ровной, и притом по раз­личным соображениям. Так, космос не имел никакой потреб­ности ни в глазах, ни в слухе, ибо вне его не осталось ничего такого, что можно было бы видеть или слышать. Далее, его не окружал воздух, который надо было бы вдыхать. Равным обра­зом ему не было нужды в каком-либо органе, посредством ко­торого он принимал бы пищу или извергал обратно уже перева­ренную: ничто не выходило за его пределы и не входило в него откуда бы то ни было, ибо входить было нечему. [Тело космоса] было искусно устроено так, чтобы получать пищу от своего соб­ственного тления, осуществляя все свои действия и состояния в себе самом и само через себя. Ибо построявший его нашел, что пребывать самодовлеющим много лучше, нежели нуждать­ся в чем-либо. Что касается рук, то не было никакой надобно­сти что-то брать ими или против кого-то обороняться, и потому он счел излишним прилаживать их к телу, равно как и ноги или другое устройство для хождения. Ибо такому телу из семи ро­дов движения он уделил соответствующий род, а именно тот, который ближе всего к уму и разумению. Поэтому он заставил его единообразно вращаться в одном и том же месте, в самом себе, совершая круг за кругом, а остальные шесть родов движе­ния были устранены, чтобы не сбивать первое. Поскольку же для такого круговращения не требовалось ног, он породил [это существо] без голеней и без стоп.

Весь этот замысел вечносущего бога относительно бога, ко­торому только предстояло быть, требовал, чтобы тело [космоса] было сотворено гладким, повсюду равномерным, одинаково рас­пространенным во все стороны от центра, целостным, совер­шенным и составленным из совершенных тел. В его центре построявший дал место душе, откуда распространил ее по все­му протяжению и в придачу облек ею тело извне. Так он создал небо, кругообразное и вращающееся, одно-единственное, но благодаря своему совершенству способное пребывать в обще­нии с самим собою, не нуждающееся ни в ком другом и доволь­ствующееся познанием самого себя и содружеством с самим собой. Предоставив космосу все эти преимущества, [демиург] дал ему жизнь блаженного бога.

Если мы в этом нашем рассуждении только позднее попыта­емся перейти к душе, то это отнюдь не означает, будто бог по­строил ее после [тела], ведь при сопряжении их он не дал бы младшему [началу] главенства над старшим. Это лишь мы; столь подверженные власти случайного и приблизительного, и в ре­чах наших руководимся этим, но бог сотворил душу первенст­вующей и старейшей по своему рождению и совершенству, как госпожу и повелительницу тела, а составил он ее вот из каких частей и вот каким образом: из той сущности, которая недели­ма и вечно тождественна, и той, которая претерпевает разделе­ние в телах, он создал путем смешения третий, средний вид сущности, причастный природе тождественного и природе иного, и подобным же образом поставил его между тем, что неделимо, и тем, что претерпевает разделение в телах. Затем, взяв эти три [начала], он слил их все в единую идею, силой принудив не поддающуюся смешению природу иного к сопряжению с тож­дественным. Слив их таким образом при участии сущности и сделав из трех одно, он это целое в свою очередь разделил на нужное число частей, каждая из которых являла собою смесь тождественного, иного и сущности. <...>

Когда весь состав души был рожден в согласии с замыслом того, кто его составлял, этот последний начал устроять внутри души все телесное и приладил то и другое друг к другу в их центральных точках. И вот душа, простертая от центра до преде­лов неба и окутывающая небо по кругу извне, сама в себе вращаясь, вступила в божественное начало непреходящей и разум­ной жизни на все времена. Притом тело неба родилось види­мым, а душа — невидимой, и, как причастная рассуждению и гармонии, рожденная совершеннейшим из всего мыслимого и вечно пребывающего, она сама совершеннее всего рожденного. Она являет собою трехчастное смешение природ тождествен­ного и иного с сущностью, которое пропорционально разделе­но и слито снова и неизменно вращается вокруг себя самого, а потому при всяком соприкосновении с вещью, чья сущность разделена или, напротив, неделима, она всем своим существом приходит в движение и выражает в слове, чему данная вещь тождественна и для чего она иное, а также в каком преимуще­ственно отношении, где, как и когда каждое находится с каж­дым, как в становлении, так и в вечной тождественности, будь то бытие или страдательное состояние. Это слово, безгласно и беззвучно изрекаемое в самодвижущемся [космосе], одинаково истинно, имеет ли оно отношение к иному или к тождествен­ному. Но если оно изрекается о том, что ощутимо, и о нем по всей душе космоса возвещает правильно движущийся круг ино­го, тогда возникают истинные и прочные мнения и убеждения; если же, напротив, оно изрекается о мыслимом предмете и о нем подает весть в своем легком беге круг тождественного, тог­да необходимо осуществляют себя ум и знание. Если же кто на вопрос, внутри чего же возникает то и другое, назовет какое-либо иное вместилище, кроме души, слова его будут всем чем угодно, только не истиной.

И вот когда Отец усмотрел, что порожденное им, это извая­ние вечных богов, движется и живет, он возрадовался и в лико­вании замыслил еще больше уподобить [творение] образцу. Поскольку же образец являет собой вечно живое существо, он положил в меру возможного и здесь добиться сходства, но дело обстояло так, что природа того живого существа вечна, а этого нельзя полностью передать ничему рожденному. Поэтому он замыслил сотворить некое движущееся подобие вечности; уст-рояя небо, он вместе с ним творит для вечности, пребывающей в едином, вечный же образ, движущийся от числа к числу, ко­торый мы назвали временем. Ведь не было ни дней, ни ночей, ни месяцев, ни годов, пока не было рождено небо, но он угото­вил для них возникновение лишь тогда, когда небо было уст­роено. <...>

Когда же все боги — как те, чье движение совершается на наших глазах, так и те, что являются нам, лишь когда сами тогоь пожелают, — получили свое рождение, родитель Вселенной об­ращается к ним с такой речью:

«Боги богов! Я — ваш демиург и отец вещей, а возникшее от меня пребудет неразрушимым, ибо такова моя воля. Разумеет­ся, все то, что составлено из частей, может быть разрушено, однако пожелать разрушить прекрасно слаженное и совершен­ное было бы злым делом. А потому, хотя вы, однажды возник­нув, уже не будете совершенно бессмертны и неразрушимы, все же вам не придется претерпеть разрушение и получить в удел смерть, ибо мой приговор будет для вас еще более мощной и неодолимой связью, нежели те, что соединили при возникно­вении каждого из вас. Теперь выслушайте, чему наставит вас мое слово. Доселе еще пребывают нерожденными три смерт­ных рода, а покуда они не возникли, небо не получит полного завершения: ведь оно не будет содержать в себе все роды живых существ, а это для него необходимо, дабы оказаться достаточно завершенным. Однако, если эти существа возникнут и получат жизнь от меня, они будут равны богам. Итак, чтобы они были смертными и Вселенная воистину стала бы Всем, обратитесь в соответствии с вашей природой к образованию живых существ, подражая моему могуществу, через которое совершилось ваше собственное возникновение. Впрочем, поскольку подобает, что­бы в них присутствовало нечто соименное бессмертным, назы­ваемое божественным [началом], и чтобы оно вело тех, кто всегда и с охотой будет следовать справедливости и вам, я вручу вам семена и начатки созидания, но в остальном вы сами довер­шайте созидание живых существ, сопрягая смертное с бессмер­тным, затем готовьте для них пропитание, кормите и взращи­вайте их, а после смерти принимайте обратно к себе».

Так он молвил, а затем налил в тот самый сосуд, в котором смешивал состав для вселенской души, остатки прежней смеси и смешал их снова примерно таким же образом, но чистота этой смеси была уже второго или третьего порядка; всю эту новую смесь он разделил на число душ, равное числу звезд, и распредели^ их по одной на каждую звезду. Возведя души на звезды как на некие колесницы, он явил им природу Вселен­ной и возвестил законы рока, а именно что первое рождение будет для всех душ установлено одно и то же, дабы ни одна из них не была им унижена, и что теперь им предстоит, рассеяв­шись, перенестись на подобающее каждой душе орудие време­ни и стать теми живыми существами, которые из всех созданий наиболее благочестивы; поскольку же природа человеческая

двойственна, лучшим будет тот род, который некогда получит наименование мужей. Когда же души будут по необходимости укоренены в телах, а каждое тело станет что-то принимать в себя, а что-то извергать, необходимо, во-первых, чтобы в душах зародилось ощущение, общее им всем и соответствующее вы­нужденным впечатлениям; во-вторых, чтобы зародился эрос, смешанный с удовольствием и страданием, а кроме того, страх, гнев и все прочие [чувства], либо связанные с названными, ли­бо противоположные им; если души будут над этими страстями властвовать, их жизнь будет справедлива, если же окажутся в их власти, то несправедлива. Тот, кто проживет отмеренный ему срок должным образом, возвратится в обитель соименной ему звезды и будет вести блаженную, обычную для него жизнь, а тот, кто этого не сумеет, во втором рождении сменит свою при­роду на женскую. Если же он и тогда не перестанет творить зло, ему придется каждый раз перерождаться в такую животную при­роду, которая будет соответствовать его порочному складу, и конец его мучениям наступит лишь тогда, когда он, решившись последовать вращению тождества и подобия в себе самом, по­бедит рассудком многообразную, имеющую присоединиться к его природе смуту огня и воды, воздуха и земли, одолеет их неразумное буйство и снова придет к идее прежнего и лучшего состояния.

Распорядившись таким образом, чтобы впредь не оказаться виновником ничьей порочности, он перенес посев [душ] отча­сти на Землю, отчасти на Луну, отчасти на прочие орудия вре­мени. После этого посева он передоверил новым богам изваять смертные тела и притом еще добавить то, чего недоставало человеческой душе, а после, приготовив все к этому относяще­еся, осуществлять правление и возможно лучше и совершеннее вести смертное существо, чтобы оно не стало само для себя причиной зол.

Сделав все эти распоряжения, он пребывал в обычном своем состоянии. Между тем его дети, уразумев приказ отца, приня­лись его исполнять: они взяли бессмертное начало смертного существа, а затем, подражая своему демиургу, заняли у космоса частицы огня и земли, а также воды и воздуха, обещая впослед­ствии вернуть их. Эти частицы они принялись скреплять вое­дино, однако не теми нерушимыми скрепами, которыми были соединены их тела, но частыми и по малости своей непримет­ными и таким образом сообщали каждому собранному телу це­лостность и единство; а круговращения бессмертной души они

сопрягли с притоком и убылью в теле. И вот эти круговраще­ния, вовлеченные в мощный поток, не могли ни до конца одо­леть его, ни до конца ему уступить, но временами насильствен­но сообщали ему свое направление, а временами получали на­правление от него. Поэтому все это существо было подвижно, однако устремлялось куда придется, беспорядочно и безрассуд­но; к тому же, обладая возможностью всех шести движений: вперед — назад, направо — налево и вверх — вниз, оно продви­галось в шести направлениях и на все лады блуждало. Если уже поток пищи, переполнявший тело и затем снова из него ухо­дивший, был достаточно мощен, то еще более мощную смуту вызывали внешние воздействия, когда, например, чье-нибудь тело натыкалось на чужой, поджидавший его извне огонь, или на твердость земли, или на влажную зыбкость воды, или было охвачено воздушными волнениями ветров.

Все эти движения, пройдя сквозь тело, настигали душу и обрушивались на нее, отчего все они тогда получили и доныне сохраняют наименование ощущений. Незамедлительно вызвав сильнейшее и величайшее движение и к тому же соединившись с непрестанно текущим водоворотом, ощущения стали воздей­ствовать на круговращения души и мощно их сотрясать. Дви­жение тождественного они вконец сковали, изливаясь ему на­встречу и мешая как его правлению, так и продолжению, а бег иного расстроили до такой степени, что три двойных и три трой­ных промежутка, а также связующие члены (три вторых, четы­ре третьих и девять восьмых), которые не могут быть до конца разрушены никем, кроме того, кто их сопряг, все же пошли вкривь и вкось, всемерно нарушая круговое движение; они, все еще с трудом, неслись вместе, но движение это было беспоря­дочным: они то сталкивались, то двигались наискосок, то опро­кидывались. В последнем случае дело обстояло так, как если бы некто уперся головой в землю, а ноги вытянул вверх, присло­нив их к чему-то; в таком положении и ему самому, и всем тем, кто на него смотрит, все померещится перевернутым: правое станет левым, а левое — правым. Таким же и подобным состо­яниям очень сильно подвержены круговращения души: когда же вовне они встречаются с родом тождественного или иного, они всякий раз изрекают как о тождественном чему-либо, так и об отличном от чего-то такое суждение, которое противопо­ложно истине, и выказывают себя лживыми и неразумными; при этом ни одно из круговращений не в силах властвовать и править: когда несущиеся ощущения извне овладевают круга-

ми, вовлекая в это движение и все вместилище души, круги лишь по видимости господствуют, на деле же подчиняются.

По причине всех этих состояний душа и теперь, вступив в смертное тело, поначалу лишается ума; когда же, однако, поток роста и питания ослабевает и круговращения, дождавшись затишья, возвращаются на свои стези и со временем все более выравниваются, тогда каждый из кругов направляет свой бег согласно природным очертаниям и все они изрекают справед­ливое суждение и об ином, и о тождественном, так что носитель их окончательно становится разумным существом. Если же к этому добавится правильное воспитание, он будет цел, невредим и здоров, избегнув наихудшего из недугов; а если он проявит нерадивость, то, идя по своей жизненной стезе, он будет хромать и сойдет обратно в Аид несовершенным и неразумным. Но об этом позднее; сейчас мы обязаны самым обстоятельным обра­зом рассмотреть более близкий предмет, то есть прежде всего возникновение тела во всех его частях, затем возникновение души — по каким причинам и по каким предначертаниям богов оно совершилось. Наше исследование должно идти таким об­разом, чтобы добиться наибольшей степени вероятности. <...>

[ОБ ЭЙД ОСАХ]

Надо, однако, постараться сказать о том же самом еще яс­нее. Положим, некто, отлив из золота всевозможные фигуры, без конца бросает их в переливку, превращая каждую во все остальные; если указать на одну из фигур и спросить, что же это такое, то будет куда осмотрительнее и ближе к истине, если он ответит «золото» и не станет говорить о треугольнике и про­чих рождающихся фигурах как о чем-то сущем, ибо в то мгно­вение, когда их именуют, они уже готовы перейти во что-то иное, и надо быть довольным, если хотя бы с некоторой долей уверенности можно допустить выражение «такое». Вот так об­стоит дело и с той природой, которая приемлет все тела. Ее следует всегда именовать тождественной, ибо она никогда не выходит за пределы своих возможностей; всегда воспринимая все, она никогда и никоим образом не усваивает никакой фор­мы, которая была бы подобна формам входящих в нее вещей. Природа эта по сути своей такова, что принимает любые отти­ски, находясь в движении и меняя формы под действием того, что в нее входит, и потому кажется, будто она в разное время бывает разной; а входящие в нее и выходящие из нее вещи —

это подражания вечносущему, отпечатки по его образцам, сня­тые удивительным и неизъяснимым способом, к которому мы еще вернемся.

Теперь же нам следует мысленно обособить три рода: то, что рождается, то, внутри.чего совершается рождение, и то, по об­разцу чего возрастает рождающееся. Воспринимающее начало можно уподобить матери, образец — отцу, а промежуточную природу — ребенку. Помыслим при этом, что, если отпечаток должен явить взору пестрейшее разнообразие, тогда то, что его приемлет, окажется лучше всего подготовленным к своему делу в случае, если оно будет чуждо всех форм, которые ему пред­стоит воспринять, ведь если бы оно было подобно чему-либо привходящему, то всякий раз, когда на него накладывалась бы противоположная или совершенно иная природа, оно давало бы искаженный отпечаток, через который проглядывали бы соб­ственные черты этой природы. Начало, которому предстояло вобрать в себя все роды вещей, само должно было быть лишено каких-либо форм, как при выделывании благовонных притира­ний прежде всего заботятся о том, чтобы жидкость, в которой должны растворяться благовония, по возможности не имела сво­его запаха. Или это можно сравнить с тем, как при вычерчива­нии фигур на каких-либо мягких поверхностях не допускают, чтобы на них уже заранее виднелась та или иная фигура, но для начала делают все возможно более гладким. Подобно этому и начало, назначение которого состоит в том, чтобы во всем сво­ем объеме хорошо воспринимать отпечатки всех вечно сущих вещей, само должно быть по природе своей чуждо каким бы то ни было формам. А потому мы не скажем, будто мать и воспри­емница всего, что рождено видимым и вообще чувственным, — это земля, воздух, огонь, вода или какой-либо другой [вид], который родился из этих четырех [стихий] либо из которого сами они родились. Напротив, обозначив его как незримый, бесформенный и всевосприемлющий вид (эйдос) чрезвычайно странным путем участвующий в мыслимом и до крайности неуло­вимый, мы не очень ошибемся. Если только предыдущие наши рассуждения помогают нам напасть на след этой природы, спра­ведливее всего было бы, пожалуй, сказать о ней так: огнем всякий раз является ее воспламеняющаяся часть, водой — ее увлажня­ющаяся часть, землей же и воздухом — те ее части, которые подражают этим [стихиям].

Однако нам следует определить наш предмет еще более точ­но и для этого рассмотреть, есть ли такая вещь, как огонь сам

по себе, и обстоит ли дело таким же образом с прочими веща­ми, о каждой из которых мы привыкли говорить как о сущест­вующей самой по себе? Или же только то, что мы видим либо вообще воспринимаем телесными ощущениями, обладает по­добной истинностью, а помимо этого вообще ничего и нигде нет? Может быть, мы понапрасну говорим об умопостигаемой идее каждой вещи, и идея эта не более чем слово? Нехорошо было бы оставить такой вопрос неисследованным и нерешен­ным, ограничившись простым утверждением, что дело-де об­стоит так и не иначе; с другой стороны, не стоит отягощать нашу и так пространную речь еще и пространным отступлени­ем. Поэтому, если бы удалось в немногих словах определить многое, это было бы наилучшим выходом. Итак, вот каков мой приговор. Если ум и истинное мнение — два разных рода, в таком случае идеи, недоступные нашим ощущениям и постига­емые одним лишь умом, безусловно, существуют сами по себе; если же, как представляется некоторым, истинное мнение ни­чем не отличается от ума, тогда следует приписать наибольшую достоверность тому, что воспринимается телесными ощущения­ми. Но следует признать, что это — два различных [рода]: они и рождены порознь, и осуществляют себя неодинаково. Так, ум рождается в нас от наставления, а истинное мнение — от убеж­дения; первый всегда способен отдать себе во всем правильный отчет, второе — безотчетно; первый не может быть сдвинут с места убеждением, второе подвластно переубеждению; нако­нец, истинное мнение, как приходится признать, дано любому человеку, ум же есть достояние богов и лишь малой горстки людей. Если все это так, приходится признать, во-первых, что есть тождественная идея, нерожденная и негибнущая, ничего не воспринимающая в себя откуда бы то ни было и сама ни во что не входящая, незримая и никак не ощущаемая, но отданная на попечение мысли. Во-вторых, есть нечто подобное этой идее и носящее то же имя — ощутимое, рожденное, вечно движуще­еся, возникающее в некоем месте и вновь из него исчезающее, и оно воспринимается посредством мнения, соединенного с ощу­щением. В-третьих, есть еще один род, а именно пространство: оно вечно, не приемлет разрушения, дарует обитель всему рож­дающемуся, но само воспринимается вне ощущения, посредст­вом некоего незаконного умозаключения, и поверить в него почти невозможно. Мы видим его как бы в грезах и утвержда­ем, будто всякому бытию непременно должно быть где-то, в каком-то месте и занимать какое-то пространство, а то, что не

находится ни на земле, ни на небесах, будто бы и не существу­ет. Эти и родственные им понятия мы в сонном забытьи пере­носим и на непричастную сну природу истинного бытия, а про­будившись, оказываемся не в силах сделать разграничение и молвить истину, а именно что, поскольку образ не в себе самом носит причину собственного рождения, но неизменно являет собою призрак чего-то иного, ему и до'лжно родиться внутри чего-то иного, как бы прилепившись к сущности, или вообще не быть ничем. Между тем на подмогу истинному бытию вы­ступает тот безупречно истинный довод, согласно которому, если некая вещь представляется то чем-то одним, то другим, причем ни то, ни другое взаимно друг друга не порождает, то вещь эта будет одновременно единой и раздельной.

ГЛАВА V

СИСТЕМАТИЗАЦИЯ АНТИЧНОЙ ФИЛОСОФИИ

АРИСТОТЕЛЬ

Два века развития древнегреческой философии дали такой обильный урожай различных мнений и идей, теорий и гипотез, наконец, догадок о проблемах существования мира и человека, что со временем встала задача систематизации уже имеющегося философского знания. Нужно было привести в порядок суще­ствующие разнообразные ветви этого знания — сравнить между собой различные точки зрения, выделить из них наиболее до­стоверные, разработать более или менее единый философский язык и т.д. Иначе говоря, философскому знанию необходимо было придать форму науки.

Платон, стремившийся к созданию подобной системы, в силу своего образа мыслей не смог исполнить поставленной перед собой цели. Например, он почти не учитывал материалистиче­ски окрашенных теорий древнегреческих философов, оставляя их как бы за скобками своей философии.

Идею систематизации античной философии смог воплотить в жизнь его лучший и, по общему признанию, гениальный уче­ник — Аристотель. При этом Аристотель не просто системати­зировал уже имеющееся философское знание, не только пре­вратил философию в науку, но и в процессе этой работы создал свое, крайне интересное и оригинальное философское учение.

С этой точки зрения философия Аристотеля — не просто самая завершенная научно-философская система в истории ан­тичности, но и, своего рода, вершина и завершение всей антич­ной философии. После Аристотеля философских работ подоб­ного рода и такого уровня обобщения античными мыслителями создано уже не было.

Аристотель (384/383—322 гг. до н.э.) родился на северо-вос­точной окраине древнегреческого мира — в Македонии (г.Ста-

гиры). Отец его, Никомах, был врачом македонского царя Амин-ты III. Впоследствии Аристотель получил свое второе имя по месту рождения — Стагирит.

В 367 г. до н.э. семнадцатилетним юношей Аристотель при­ехал в Афины и стал обучаться в Платоновской Академии. Уже тогда многие отмечали недюжинные таланты молодого челове­ка, обладающего к тому же самостоятельностью мышления и строптивым нравом. Платон, сравнивая молодого Аристотеля с другим, менее способным учеником, говорил: «Одному нужны шпоры, другому узда!» или «Какого осла мне приходится вскар­мливать, и против какого коня!»

Своеобразие мышления, а также высокое честолюбие Ари­стотеля предопределили довольно раннее его расхождение с Пла­тоном. Уже в те времена сложилось устойчивое мнение, что Аристотель, «получив у Платона важнейшие основы знаний», «сбросил с себя узду» и «стал завзятым противником своего учи­теля». Говорят, Платон сказал на это: «Аристотель меня брыка­ет, как сосунок-жеребенок свою мать».

Впрочем, несмотря на несовпадение теоретических взглядов, оба великих мыслителя поддерживали дружеские отношения. Знаменитым стал афоризм Аристотеля: «Платон мне друг, но истина дороже», который в полном изложении звучит так: «Хо­тя Платон и истина мне дороги, однако священный долг велит отдать предпочтение истине». Иначе говоря, Аристотель считал Платона другом, однако даже во имя дружбы не мог поступать­ся своими философскими принципами.

В 347 г. до н.э., после смерти Платона, а также в связи с антимакедонскими настроениями в Афинах, Аристотель поки­дает город и некоторое время преподает философию в грече­ских городах Малой Азии.

В 343 г. до н.э. он получает приглашение македонского царя Филиппа II и в течение восьми лет занимается воспитанием и обучением наследника престола, будущего великого полковод­ца Александра Македонского. Обучение закончилось в тот мо­мент, когда Александр стал царем. И тогда Аристотель покинул его, возвратясь в Афины.

Здесь в 336 г. до н.э. он открывает свою школу, которая рас­полагалась возле храма Аполлона Ликейского. С той поры шко­ла Аристотеля получила название Ликей. Интересно, что от не­го впоследствии было образовано слово «лицей», как название определенного типа учебного заведения.

В Ликее Аристотель преподает практически до конца жизни. Очень часто свои занятия он проводил не в помещениях, а в· «перипатах» — садах, предназначенных для прогулок. Подобная практика преподавания была довольно обычной в то время, по­чему учеников того или иного философа, занимающегося в «пе­рипатах», называли «перипатетиками» — дословно «прогулива­ющимися». Позднее перипатетиками стали именовать только учеников и последователей Аристотеля.

В 323 г. до н.э., после смерти Александра Македонского и в связи с назревавшим распадом его империи, в Афинах резко усилились антимакедонские настроения. Аристотель был вы­нужден вновь покинуть Афины. Он поселяется на о.Эвбее, где через год умирает. Смерть его была загадочна и до сих сущест­вует, хоть и недоказанная, но и не опровергнутая версия о са­моубийстве Аристотеля.

По сравнению с другими древнегреческими философами, Аристотель отличался прямо-таки невероятной работоспо­собностью. Ему принадлежит огромное количество сочине­ний, иногда число их доводят до тысячи, хотя в этом случае, видимо, присутствует преувеличение. Систематизируя антич­ное философское знание, он разработал учения практически о всех отраслях человеческой интеллектуальной деятельно­сти: учение о бытие, логику, психологию, этику, учение об ис­кусстве. Кроме того, из под его пера вышли произведения, посвященные политике, истории, различным естественным наукам. Так, например, создав первую классификацию рас­тений и животных, Аристотель стал основоположником био­логии.

Вполне понятно, что в данном кратком очерке невозможно осветить все стороны многогранного таланта великого мысли­теля, поэтому мы остановимся лишь на анализе существа его философских взглядов. При этом необходимо учитывать, что сама философия Аристотеля не была какой-то однажды создан­ной и навечно законсервированной схемой. Его понимание фи­лософских проблем находилось в постоянном развитии.