– Хотелось мне охотником-то стать. С детства ещё. И дед охотник, и дядя был, и отец ходил, но он редко. Больше всех дед охотничал. Вот и мне была охота поскорее стать. Мне говорят: «Рано тебе пока. Научись сперва без ружья добывать. Вот научишься, тогда уж...» А как без ружья-то? За зайцем к примеру? Ходил с солью. Всё время коробок с ней при себе держал, а как же, ведь надо ж, как зайца-то заметишь, подкрасться к нему, да на хвост ему соли-то и насыпать. Он после того хлоп замертво, и забирай. Не получалось никак у меня: пока выследишь длинноухого, пока подкрадёшься, а он скок и ищи его. «Эх ты, – говорят, – растяпа!» Научили меня другому способу. «Ладно, – говорят, – возьми вон капустный лист, да махорки горстку, на вот. Найдёшь пенёк небольшой (не трухлявый чтоб!), насыпь на его махорки, а сверху листом и прикрой капустным. Заяц хвать за листок, а под ним-то махорка! Станет чихать, да об пень сам себя и прибьёт. Тогда и в сумку его…» А то ещё на глухаря учили: «Вот он сидит на дереве, смотрит за тобой, а ты и начни ходить вокруг его, знай, ходи да ходи кругами, голова-то у него и закружится, а как закружится – он с ветки-то бух в сугроб и готов! Тут уже не зевай, да бери скорей, пока не очухался...
А воевать мне довелось на Втором Белорусском, с «Катюшей», знаешь, наверное, вот мы её обслуживали. Как на позицию приходим, начинаем копать, а копать быстро надо, она ведь вся под землю уходить должна, целиком: стрельнёт и туда сразу, чтоб не засекли, да чтоб съезд хороший был, плавный. В общем, яма была, ну, с избу где-то. Сколько мы таких «изб» накопали!.. В Польше снится мне сон: вроде бегу я по полю, к лесу, под обстрелом, слышу, плачет кто-то – тонюсенько так, гляжу, зайка сидит, дрожит, а на хвостике горстка соли у его, а стреляют вокруг сплошмя. Помирать ему значит. Стал я ему соль-то стряхивать, а сам и думаю: «Вот накроют нас с тобой, косой, здесь – плоховато будет-то...». Переживаю ведь, как по-настоящему, потому как, кому ж так умирать охота за понюшку-то табаку?
ДОМ
Нет, ничего слаще дождя под крышей, которая не течёт... В доме, любящем тебя до самозабвения: загрустишь, засмотришься куда-нибудь, а он тут и скрипнет вдруг, так что душа зайдётся, чудила старый, и ждёт, что ты скажешь, и уж доволен потом, как дитя малое. Но если тебе невмочь, если ты валишься с ног после трудного дня или приболеешь, – ни звука не впустит извне, такой тишиной окутает, и будет ждать не дыша, как собака... Но и будить любит, когда все нормально, столько шуму напустит: и музыки, и машин, и птиц, и стуки-буки какие-то, не улежишь…
В дождь хорошо, мы с ним любим в дождь... Тарабанит, тарабанит, застилает безлюдный мир... А нам тепло, у нас теперь и печка есть.
Уйду я скоро...
Он не знает ещё.
КОГДА СМЕЮСЬ
Ушедшие мудрее оставшихся. Даже младенцы. Даже злодеи и сумасшедшие. Друг Христа евангельский Лазарь, воскрешённый после четырехдневного мёртвого состояния своего, за всю последующую жизнь ни разу так и не улыбнулся, а ведь прежде Господь любил его и весёлым.
Когда смеюсь, все чаще вспоминаю тех, с которыми смеялись вместе, чьи плоти тлеют теперь в могилах. Вернуть бы их сейчас к нам на застолья... Порасспросить... Куски, я думаю, застряли б в горле.
КИНО
– Как вы говорите ваше имя?
– Кавота, – сказал он зло.
– Интересное имя... признаться, первый раз слышу такое.
– Да бросьте, «первый раз», сто раз слышали.
– Кавота, Кавота... что-то очень знакомое… постойте, так это про вас? Не может быть!
– Может.
– «Чтобы найти Кавота, чтобы найти Ка-во-та, – запела она улыбаясь, – могу весь мир я обойти...».
– Да, да...
– Так вас «нашли»?
– Послушайте, вы же взрослый человек, вы врач!
– Нет, я без всяких, поверьте...
– Сочинили песенку, попели, пощипали, так сказать, «за струнку», получили удовольствие... Кто меня ищет! Кому я нужен – такой вот?! Никто никогда меня не искал, ясно вам? И не ищет. Никто никогда!
– Простите меня, Бога ради, перейдём к делу. Что вас беспокоит? Я вижу у вас обострение...
– Всё – кино. Кино! Раньше «весь мир – театр», а сейчас – кино!
Сплошное кино!
– Ещё раз извините великодушно, Кавота Сергеевич.
– Изломали. Всю жизнь изломали мне...
ОН ПОМНИЛ
Он помнил случай из детства, как во время прогулки в парке был он ненадолго оставлен родителями на детской площадке. Было ему года два или три, не больше. Какой-то человек подошёл к нему и присел перед ним на корточки... в чём-то сером или поношенном... Ничего не говоря, не спрашивая, просто смотрел на него. Потом обнял. Странно, но он, всегда боявшийся незнакомых людей, не испугался тогда, не заорал, не заплакал. Подошли родители, но тому человеку не сказали ни слова. Стояли и смотрели, как тот прижимает к себе его детское тельце – одинокий, больной, онемевший от крика... И молчали.
Тогда ли он понял или потом, что это чужой человек – был он сам... спустя всю свою жизнь.
ОБЛАКО
Ого, какие бока у облака. Богатые... Вот где-то земля вздохнула.
Вернее выдохнула. И вот такое...
– Сколько раз просила тебя ведро вынести! Кофемолку так и не починил, ножи не точенные, ведь придут скоро, время третий час уже!
Стоит ерундой башку забивает всякой, ты лучше о делах подумай!..
– Откуда ты знаешь, о чём я думаю?!
– Ну, скажи, о чём? Нет, ты скажи, мне просто интересно, о чём?
– О чём, о чём...
– Ну?
– О высоком.
– Совсем рехнулся!
Он пошёл вынес ведро. Постоял, поговорил с мужиками о продажных политиках и футболистах...
Потом пришли гости.
Потом было много чего ещё…
На довольно значительной территории, пребывающей между осенью и зимой, коротают они своё время, и никто ими не занимается. Странно. Живут как-то так, как придётся...
Господи, неужели всё это было? Неужели мы были там?!
МЕЧТА
Дожить бы такой меры жизни, при которой из всех на свете вопросов останется лишь один – «Ну, когда?!»
ВСЁ РАВНО
Ходит человек с верой, а другой, такой же, без веры. И тому, кто с верой, всё равно – зима, весна или лето, потому что у него вера. И другому тоже всё равно – весна ли, лето ли, потому что у него её нет.
ЛЮДИ
Человек-пустыня подошёл к человеку-дождю, попросил закурить. Потом примчался трамвай и увёз человека-пустыню в сторону рынка... У человека-верблюда человек-старый сад спросил про «который час», по этой причине человек-верблюд пропустил тот самый трамвай, – они стояли на площади. А вечером человек-старый сад принимал гостей. Рядом с собой он посадил своих старинных друзей: по левую руку сидел человек-Сталинград, по правую – человек-закат. Было шумно… Человек-футбол заигрывал с человеком-виолончелью, но и она и человек-пересохшая речка, обе, не сводили глаз с человека-дождя. Душою же всей компании был, вне конкуренции, человек-закрытая дверь. Вот уж кто заводил всех и сам веселился на всю катушку. Когда подавали капустный пирог, он рассказал анекдот про одну старушку и все смеялись, даже человек-23-й псалом Давида. А на улице, под окном, человек-бурелом гладил брошенную собачонку. Он возьмёт её в дом…
Вот такие непростые бывают люди.
Очень, по-человечески, хочется благополучия, и чтобы когда-нибудь человек-верблюд и человек-пустыня нашли, наконец, друг друга и не ходили б пустыми. Но это уж как получится.
ИТАКА
Странно идти опаловым морем, сыном Лаэрта гонимым... по всё ещё снежной Малаховке, по сугробам; носимым, носимым Эолом и роком... под соснами, мимо дач, мимо привязанных к месту судеб... Кораблём черноострым, с дымом милой Итаки в глазах, мимо заборов, заборов, зазубрин и всё понимающих в жизни собак...
РОССИЯ
Снова страна снегов. Такой ей нынче дал быть Господь: белым бела.
Божия Матерь укутывает её, покрыв и покрыв, как больное дитя.
Проступают пятна от взрывов, от крови, а всё закутывает, всё качает: «не плачь, не плачь, потерпи... до свадьбы заживёт, вот увидишь, обязательно заживёт!..».
ЖИТИЕ
Жизнь частенько била её, донимали болезни... Она приходила усталой, с печатью дрязг на работе и обид от начальства, после давки в автобусе, после беготни за продуктами… и принималась за домашние дела: готовила ужин и обед на завтра, придирчиво проверяла уроки у дочки, подшивала ей новую юбку, читала сказку сынишке, и вырезала снежинки; спускалась к соседке помочь обряжать покойника, и возвращалась, и убирала за кошкой, и укладывала детей, подолгу целуя их; и встречала мужа, и кормила его, рассказывая про что-то забавное, и не спрашивала, почему он так поздно, но думала об этом, гладя его рубашку, когда все уже спали... Тихонько досматривала любимый фильм; тихонько ощупывала свою опухоль, пила таблетки. Потом тихонько молилась и ложилась в свою постель. Потом о чём-то вспоминала, вздыхая с улыбкой. А потом плакала, боясь разбудить своих, плакала, захлёбываясь от счастья...
ЖУРАВЛИК
– Здравствуй, Журавлик!
– Здравствуй, – ответил Иван Семёныч.
Поклонился и пошёл дальше.
– Какой ещё «Журавлик»? – она дёрнула сына за руку. – Что ты опять выдумываешь!
– Журавлик, это все знают.
– Кто все? Я не знаю никаких «Журавликов», какой он тебе
«Журавлик»! И прекрати, чтоб я больше не слышала, ясно?
Сынишка кивнул.
– Нашёл тоже «Журавлика», – всё не могла угомониться.
Но скоро забыла: дела, заботы…
А через месяц его не стало. Не стало Журавлика. Хоронили под самый Покров, так совпало.
– Ну, где он теперь твой «Журавлик»? – говорила она.
Они шли мимо станции, увидали знакомых с соседней улицы.
– Здравствуйте! – крикнул им сын.
– Здравствуй, здравствуй, Журавлик!..
Посмотрела на него и вздохнула, ничего не сказала.
РАДОСТЬ
Смешно, поди, видеть такого человека с хозяйственной сумкой, – стоит, уткнувшись седеющей головой в куст шиповника. Но что делать, коли без этого не представляется возможным жить? Останавливаются идущие мимо люди с собаками. «Ах, ты мой хороший…» слышат они. Весёлое множество маленьких беленьких розочек, на размашистых купах шиповника... Даже не знаю, кто бы я был без него. Хотя, другие проходят вполне равнодушно. Когда-нибудь спросят там: «Как? ты не знал, что белый шиповник – это сущая радость? И ты ни разу, ни единым вздохом не дышал ею?!».
Целый месяц он будет цвести для идущих к станции…
САМЫЕ МУДРЫЕ
Самые мудрые люди это деревья.
И самые лучшие тоже.
Корни в земле, голова в небе. Служат всем, и зверью, и птицам, и людям. Никуда не перебегают, не предают, не изменяют своей природе. Умирают стоя.
И после смерти согревают своим теплом…
ПОЕЗД ЛЮБВИ
Поезд страшно опаздывал. Рушились планы, дела и встречи, ломались судьбы, всё летело в тартарары... Толпа на перроне, переполненная ожиданьем, готовилась к непримиримой битве за вожделенные места в призрачную повседневность. Кто-то впадал в отчаянье от мысли, что в предстоящей давке повезёт не всем, а, значит, придётся бесконечно ждать следующего... Наконец, появился поезд, встреченный гремучей смесью из тревог, надежд и проклятий. Начался штурм, в котором никто не смотрел на детей, на женщин, на стариков: рычание, стон и хрипы… Но сели все.
Они ещё не знали, на какой поезд сели.
– Куда лезешь, сволочь!
– Ребёнка, ребёнка пустите!..
– Что вы делаете?!.
– Да я тебя, гада!..
Ко всему добавились бабья истерика, вой орущих младенцев, и резкая качка: людей кидало друг на друга от стенки к стенке...
Но и этого было мало.
Поезд въехал на мост и встал, обдаваемый жёстким зноем. Десять, двадцать минут под пеклом… Ни с места. Всё дышало огнём, воздух плавился в мареве. Слипшиеся тела в вагонах истекали от пота в раскалённой от гнева и запахов духоте...
Кто-то плакал и матерился.
– Мне теперь всё равно, я всё потерял, – объявил могучего вида парень. – Больше уже не могу, сейчас начну убивать всех!..
Но вместо этого подхватил упавшую в обморок женщину.
В тамбуре кто-то забился в припадке.
– Мужики держите его, держите крепче!..
– Там ещё ребёнку плохо стало.
– Давайте их сюда к окну, здесь хоть сквозит немножко...
А поезд всё стоял и стоял. Не понятно зачем.
Нашёлся врач. Освободили места для мамаш с детьми.
Ходила по рукам двухлитровая пластмассовая бутыль с водой, – каждому по глоточку...
Посматривали на беременную женщину:
– Ну, если рожать надумает... это будет песня!
– Кстати, чья там гитара висит?
– Моя.
– Так сыграл бы, всё веселее.
– А давай, споём все!..
Поезд дёрнулся и поехал, но это был уже совсем другой поезд.
РАНЕНЫЙ
Иногда так хочется быть раненым… Есть такое. Чтобы рана была настоящая у мужика, куда-нибудь в видное место, но только не в голову и не в живот, и уж точно не ниже, а лучше всего в плечо – вскользячку или навылет. И чтоб ходить с этой раной… Скромно, уравновешенно. Но свободно. С медалью за подвиг, – одну, больше не надо. Кашлянул невзначай, она и хлопнет тяжёленькая по груди. И все заметят. А в каждом взгляде: «Вот это воин, настоящий мужик! Такое прошёл, что и в страшном сне не приснится…». Приятели уж не окликнут по-пацански: «Привет, Толян», а скажут: «Здоров, Анатолич!». Так-то. Тогда и с женой помириться попроще будет. Небось, стыдно ей станет такого-то мужика в обиде держать. Небось, сама придёт, вся в слезах, понятно: «Прости меня, Толя, дура я…» и всё такое.
Что ж с ней делать, простишь, конечно. Не дуться ж на бабу за пустяки. Не к лицу как-то. Тут ещё сосед из второго подъезда, с ним тоже ссора не ссора... всё боится на глаза попасться, должок второй год тянет, а рассчитаться и нечем: жена после операции не встала ещё, а сам на окладе копеешном, да детей у них двое… Так простить бы ему должок-то его, авось, не убудет с нас. Пусть ходит свободно. Мужчина должен ходить свободно.
МЕСТО ВТОРОЕ СПРАВА
Они сидели рядом, просто сидели, даже ни разу не переглянувшись, хотя, и так было ясно: муж и жена. Она вдруг прижалась к его плечу и сказала:
– Знаешь, о чём я думаю? У нас обязательно будут двое мальчишек и дочка…
Он посмотрел в окно электрички, не меняя своего отстранённого и вместе чуть озабоченного лица, но видно, что слышит, чуть улыбаясь внутри себя.
– Ты уже решил, как мы назовём их? – она следила глазами за бегущей строкой над дверями в тамбур… и, помолчав, сказала. – Если б ты знал, как мы будем ждать тебя!..
Он не ответил, но всё в нём, казалось, было готово крикнуть: «Знаю, знаю!»
– …И у наших детей никогда не будет повода сказать, что их не любили...
Не помню на какой остановке они встали и вышли.
Потом на их месте оказалась другая пара. Молодые, в спортивных куртках, с наушниками от плееров. Он беспрестанно жевал, подёргиваясь в такт своей музыке. Она обвила его руку и сказала:
– Знаешь, о чём я думаю?..
Он был весь в гремящем стучащем ритме, но угадывалось, что слышит её.
На её лице проявилось неподдельное удивление и растерянность…
– У нас обязательно будут двое мальчишек и дочка, – сказала неожиданно для себя.
Он закинул голову и рассмеялся:
– Знаю! О, как вы будете ждать меня! – не переставая дёргаться в такт…
– Станция «Отдых», – раздался усталый голос машиниста.
Молодые подскочили с места и, весело толкаясь, выбежали из вагона.
Дело в том, что это место – второе справа от входа в вагон – отмечено свыше. Мне известно об этом: все, кто бы ни сел на него, не могут говорить ни о чём другом.
Потом была пожилая супружеская чета. Они долго молчали. Он читал газету. Она сидела, сложив большие рыхловатые руки поверх хозяйственной сумки.
– Знаешь, о чём я думаю?..
Я старался не смотреть на них.
– У нас обязательно будут двое мальчишек и дочка… Ты уже решил как мы назовём их?..
Он опустил газету, взволнованно глядя перед собой.
– Если б ты знал… – голос её упал, и остальное она договорила одними губами.
Он слышал её, но не мог повернуться к ней, отзываясь на каждое слово толчками сердца…
Они уходили, видимо потрясённые, всё оборачиваясь на место, с которого встали, не понимая, что это было: как могло у них такое вырваться, не почудилось ли?..
Дней десять спустя, когда ехал в полупустой электричке, я увидел девушку, тянувшую за собой по вагону долговязого парня. Я сразу узнал в них ту молодую пару. Они были в тех же спортивных куртках.
– Точно, это тот самый вагон, и цвет такой же… – сказала девушка.
Быстро осмотревшись по сторонам, она уверенно направилась к пустующему передо мной сиденью.
– Да чё ты хочешь-то? Объясни хоть толком, – бубнил парень. – Скачем по вагонам, как насекомые…
– Вот здесь, – она усадила его к окну и перевела дух. – Неужели ты ничего не помнишь?
Это была ошибка. Мне хотелось крикнуть им: ребята, это не тот вагон! Это совсем не то место! Но я промолчал.
Парень, так ничего не понимая, принялся тыкать по кнопкам своего мобильного телефона... Девушка, вцепившись в его рукав, ждала. Ждала напряжённо, почти болезненно вслушиваясь в себя…
Я встал и направился к выходу. Но прежде чем успел шагнуть в тамбур, поймал всем слухом своей спины:
– Знаешь, о чём я думаю? У нас обязательно будут…
РОЖДЕСТВО
И Господь послал им снегу после тёплого потерянного декабря. Сжалился.
Обрадовались, но не вняли.
Послал ещё один день: тихий, светлый, предпраздничный. Послал им радости детской и примирения…
Принимали всё с восторгом и не внимали.
Посылал, кому – облегченье в муках, кому – приятную «случайность», кому – долгожданную встречу…
– Я так благодарна, что нету слов! Ты столько дал мне всего!.. Помнишь, три года назад, тогда, на лестничной площадке? Я курила свою последнюю сигарету. Последнюю! Понимаешь? Ты откуда-то взялся тогда, подошёл… Если б не это… Ты меня спас от смерти в тот раз, понимаешь?
– Понимаю, – ответил он.
– Ты подарил мне ребёнка… И вообще, я так горжусь тобой! Я любуюсь тобой! Люди верят тебе, идут за тобой. Если б не твоё выступление во время кризиса, разразилась бы катастрофа, ты же знаешь…
– Знаю.
– Ты столько ещё подаришь людям, ты… ты…
Он отвёл её от детской кроватки и они целовались. Долго и нежно.
А Он всё посылал и посылал!..
Посылал луну на серебряном небе… Морозные искры… Ожидание счастья… Посылал всем подарки разные…
Но вот унеслись огоньки последней машины; мигали ёлки и телевизоры, играло шампанское; всем верилось в чудо…
И Он снова послал им Сына...
ИЗ «БЫТИЯ»
Есть место в Библии, которое всякий раз пробивает меня своей бездонностью. Это там, где говорится о насадившим рощу в Вирсавии Аврааме, живущем «как странник» с женою и с сыном, рождённым ими на старости лет по обетованию Господа.
Вот это место. В один из дней Бог позвал его: «Авраам!». Неизвестно, чем был занят в тот момент Авраам, но он тут же ответил Богу: «вот я»… Так просто: «вот я», – что бы ни делали руки, чем бы ни заняты были мысли, – «вот я». Словно Бог нагнулся над ним, так близко, ближе шелеста маслины, ближе козьего полога над головой…
И потом, когда пойдёт он к горе с сыном отроком, когда сделает всё, как повелел Господь и возьмётся за нож – заколоть их единственного с Сарой сына… «Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам!» (дважды, чтобы не усомнился, чтобы успел опомниться!). И он услышал. «Он сказал: вот я». Это второе Авраамово «вот я»… Кулак с ножом тугой, как узел жизни, сплетённый из костей, из сухожилий, из обожжённой кожи, из обожжённого смиренья, из отцовского… Через комок иссохшегося горла – «Вот я!».
ПУТЬ МНОГИХ
Представим себе человека, которого везут на суд и на вечную муку, всячески ублажая и веселя его по дороге... Человек не знает о том, куда его везут или не хочет знать. Если он умён, то по мере приближения к конечной цели всё меньше верит в искренность происходящего, всё больше озирается по сторонам, ища чего-нибудь более стоящего и неподдельного и, наконец, окончательно разочаровывается во всём... Что, впрочем, не спасает его.
Это путь многих гениев.
ДВЕ БАБЫ
Они вошли в позднюю ноябрьскую электричку: было обеим под пятьдесят, и было видно, что рады встрече, что не виделись много лет. И была у них с собой дорогая бутылка водки. Сели неподалёку от двери, весёлые, говорливые о своём давнем, закатывались от смеха…
Мне было не до них; смотрел в своё окно на плывущие расплывчатые огоньки домов и машин… на вытянутую поездом темноту, в которой было всё, о чём не хотелось ни думать, ни вспоминать…
Между тем, эти две подруги успели по нескольку раз выпить; разговор их притих, погрустнел. Каждая рассказывала о своём… Входили и выходили люди, а бабы, не замечая никого вокруг, всё выворачивали свои души, говорили с обидой, с руганью. Говорили и пили. И были рассказы их похожи, как две капли водки… Речь их делалась тупой и невнятной. Потом обе плакали. Плакали, обнявшись, каждая о себе… Одна из них, шатаясь, выходила в тамбур курить; вернулась, разлила по стаканчикам остатки водки. Они уже не гомонили, не вскрикивали, но что-то мычали, икая… Сопели, очищая от кожуры мандарины… А поезд всё шёл и шёл. Куда они ехали?
Выходя, я взглянул на них. Та, что ходила курить, спала, привалившись к окну. Другая смотрела перед собой, шевеля губами…
Почему-то мне помнится этот поезд, эта уносящаяся в бесконечность поздняя выстуженная электричка с двумя забывшими выйти бабами…
ЗИМА
Они не любили друг друга. Ничего такого, просто привыкли, стерпелись как-то… Почти не ссорились. Он пойдёт с машиной возиться; она и постирать успеет, или за книжку сядет, а всё руки холодные. Он так и звал её: «Зима ты моя». Дети приедут с внуками, а там Пасха, да День Победы, вот и все праздники. А там и лету конец, и осени… Сидят, две головушки белые, одна другой говорит: «Зима ты моя…». Смешно, ей богу. Даже умерли врозь. Сначала он. А на третий день и она туда же. И ничего не осталось. Только старая вишня, посаженная ими в год, когда первый сынок родился – два ствола сросшиеся в один у корней. В прошлом году цвела и в этом, похоже, будет. Ягода крупная, сладкая...
ИДЁТ РАБОТА НАД ФРЕСКОЙ
Идёт работа над фреской. Нанесена штукатурка. Теперь только вперёд, пока она сырая, свежая. Накладывается картон с рисунком, протыкаются шильцем контуры… припорашивается порошком. Убираем картон, соединяем кистью точечки абриса. Краски уже намешаны, наготове. Берём эскиз, в нём то, что хотелось бы получить, чего следует добиваться по мере сил и умения. Хотя это всего лишь фрагмент, всего лишь часть целого. Мы пишем, меняем кисти, мешаем сходу цвета... Покрикиваем на помощников, пинаем препятствия под ногами, ворчим на погоду... Краска уходит в известь, пропитывает её насквозь до основы. Когда высохнет штукатурка, исправления бесполезны, можно только сбить её со стены и начинать всё заново. Отходим, смотрим… Как будто бы неплохо, но, как всегда, не так, как хотелось. Ещё можно что-то подправить, но нет, поздно… Темнеет. Ноют спина и руки. Обнаруживаем, что голодны невыносимо…
Завтра будет другой фрагмент, та же работа; так заполняются стены храма. Моем руки тёплой водой, шутим устало, прячем досаду. Мы так привыкли, так надо, по-другому нельзя. Ночью вглядываемся в темноту, нам кажется, следующий фрагмент будет лучше. Мы просыпаемся с этим чувством, мы почти уверены в успехе, уверены!
Идёт работа над фреской...
СТОЛЬКО ВСЕГО
– … А я купила тебе то, на что ты давно заглядывался, с рукавами реглан, в широкую серую клетку… накладные карманы…
– Пальто?! О, шикарно! Какая ты молодчина, именно такое, как я и хотел. Дай, поцелую тебя… Но, знаешь, я тоже купил тебе кое-что. Угадай-ка, из того, о чём ты давно мечтала…
– Не могу даже представить. Не знаю. Я так много всего мечтала… Ну, не мучь меня!
– Вот ключи от твоей машины. Держи! Красный перламутр, автоматическая коробка, климатконтроль, все опции…
– Супер! Даже не верится! Нет, правда? Это она за окном? Да, это она… Именно такая, точь-в-точь, как я представляла. Мне так приятно всё это, родной!.. Но уж коли на то пошло, так и быть, скажу раньше времени. Я купила тебе морскую белую яхту, представляешь? Большую такую… Там есть каюты, кухня с баром и настоящая баня! Можно попариться и тут же в воду!.. Ты будешь капитаном, будешь ходить в белой фуражке с «крабом», а я буду сходить от тебя с ума…
– Потрясающе! У меня совершенно нет слов! О яхте я даже не мог и мечтать… хотя, конечно, с детства, начитавшись Стивенсона, Дефо… Ты очень щедра, родная!.. Что ж, придётся видно и мне теперь открыть небольшую, но, думаю, очень красивую тайну…
– Ну, что ты ещё придумал, сумасшедший? Что-то ужасное! Я, кажется, догадалась!.. Скажи, это то, что я думаю? Да?
– Да. Да, любимая! Я всё-таки купил нам домик на берегу океана… Там прекрасное место, всегда тишина, здоровый солёный воздух… участок земли между двух песчаных холмов… с можжевеловой изгородью… есть небольшая бухточка для нашей замечательной яхты…
– Тогда нам уже не придётся платить каждый месяц за стоянку в порту, и потом ещё ехать оттуда почти через весь город в пробках до своей квартиры. Я всегда знала, что ты лучший в мире мастер сюрпризов! Подумать только, домик на берегу океана!.. А сколько в нём комнат? Он двухэтажный? Вот это да-а! Со ставнями! Они будут хлопать от ветра, и тогда мы закроем их, чтобы переждать бушующий зимний шторм… будет гореть камин… А летом я буду пропадать на веранде в любимом кресле, что-нибудь рисовать или гладить кошку… Я буду жутко волноваться за тебя, пока ты в море, пока ты там с друзьями ловишь какого-нибудь тунца или акулу… ты же знаешь, меня ужасно укачивает…
– На втором этаже наша спальня. По утрам солнце будет бить через ставни, и мы будем лежать в полоску, ленивые, как маньчжурские тигры… Правда, всё это будет не долго, придётся переезжать.
– Но почему?! Так было классно! Я не хочу, я…
– Потому, что я купил нам отдельный остров! Не сказать, чтоб большой, но и не маленький, наполовину скалистый, наполовину в тропических зарослях, в ста тридцати милях к востоку от Барбадоса...
– Целый остров! Как он называется?
– Как мы захотим.
– Всё-таки давай не будем продавать наш домик со ставнями на берегу океана. А на остров мы будем приезжать отдыхать, когда будет возможность… Дети будут бегать по нему, купаться, лазать по скалам, им будет очень хорошо там…
– Согласен. Разведём там редкие породы кошек, необыкновенных, невиданных! Неплохой бизнес.
– Столько всего у нас! И что нам со всем этим делать?!
– Это как раз проще всего. Тебя снова знобит? Давай-ка я перенесу тебя ближе к печке. Хочешь, я заварю тебе кофе? там ещё оставалась щепотка.
– А тебе?
– А я водички попью холодненькой, с удовольствием. Хорошо, что у нас всё в одной комнате, и кровать, и плита, и печка, и стиральная машина, всё очень удобно.
– Тебе завтра опять идти на эту ужасную работу, и ты опять уйдёшь голодным.
– Ну, почему голодным. Есть хлеб, есть картошка, и половина воблы…
– Скажи, ведь с нами ничего не случится… Правда?
– Конечно, нет, что ты! У нас же всё есть.
Да. У нас с тобой всё есть. Даже больше, чем нужно.