Максим ЯКОВЛЕВ
ФРЕСКИ
Короткие рассказы и стихотворения в прозе
Фрески – это когда пишут прямо по свежей штукатурке; по свежей, впитывающей образ основе... по свежей памяти, ибо память – источник всякого искусства: живописец наносит на холст красочное пятно, или линию всегда по памяти; композитор торопится зафиксировать в нотных знаках мелодию, которую удерживает в памяти; так и писатель, являясь частью речи и языка, совершенно немыслим без памяти.
Фрески – это когда целое пишется частями: то здесь, то там...
Писать надо стараться быстро, пока всё живо.
ОНИ СИДЕЛИ НА ЗАДНЕМ СИДЕНЬЕ АВТОБУСА
Они сидели на заднем сиденье автобуса. Он смотрел в окно, отвернувшись от всех.
– Как сговорились все, подходят и хвалятся: «Мне мой, знаешь, что подарил!.. А мне, гляди, что!.. А мой-то, чего отколол!.. Одна я молчу и улыбаюсь, как дурочка. Что мне сказать, что мой мне даже коробки конфет купить не смог? – говорила она. – Знаешь, так обидно стало, ведь всем, ну, всем что-то подарили, одной мне ничего, как будто я хуже всех... Скажи, я что, хуже всех? я, что и конфетки не заслужила, скажи?..
Автобус шёл долго, пробираясь по пустынным пригородным улочкам… Всего несколько человек в тусклом дребезжащем салоне. Я встал у задней двери, приготовившись выйти.
Она больше не зудела, она спала у него на плече, обхватив его за руку. Он всё так же смотрел в окно, только огромная его ладонь осторожно гладила её по голове поверх вязанной серой шапочки…
СЛАВА БОГУ
Утром в вагоне только и было разговоров о том, что ночью чудом
избежали аварии… Он вышел покурить в тамбур, представил себе, что могло бы случиться с ними, с его семьей, этой ночью, среди бескрайней выстуженной пустыни... и отогнал от себя эти мысли.
Глубоко затянувшись, вздохнул, и, глядя на мирно сверкающие снега, сказал про себя: «Слава Богу».
И тут он вспомнил, что вчера днём он так же стоял в этом тамбуре и видел проносящуюся мимо станцию, людей, ожидающих электрички, и отдельно от них какого-то нелепого, скрюченного от холода бедолагу. «Бродяга или алкаш», подумал он тогда. А тот повернулся к их поезду, и (он это ясно увидел) перекрестил несколько раз их вагоны, обдававшие его снежной пылью. «Вот чудик», – усмехнулся он на него. Теперь же всё это – и утреннее, и вчерашнее – как-то мгновенно связалось между собой…
– Слава Богу, – сказал он. И ещё раз неожиданно громко: – Слава Богу!
ИДИОТ
Сидит в электричке человек лет четырёх, смотрит в окно и чего-то там напевает. Ещё он болтает ногами, досаждая этим мамочке, чем-то сильно расстроенной, сидящей напротив…
– Ты прекратишь или нет?
Он прекращает ненадолго, но он же поёт, но поезд же идёт, как же можно не болтать…
– Смотри, опять испачкал, идиот!
«Идиот» улыбается виновато, потом заискивающе, но на мамочку это не действует. Через некоторое время опять:
– Дрянь бестолковая!
–..?!!
Но она же его мама, и он поджимает губы и смотрит на меня.
А чем я могу помочь ему, я лишь сочувствую ему глазами, и вдруг встречаю взгляд мудрейшего человека... Он опускает голову, слушая оскорбления, и вздыхает легко и мирно.
Насколько они цельнее нас…
КОНЬ
Отец любит вспоминать о своём отце: «Купил он коня. Красавца.
Такого больше не помню – высокий, статный, как лебедь..! Только обманули отца на ярмарке, конь-то верховой оказался, вот в чём беда, к телеге не приученный. И так и сяк к нему отец, – тот ни в какую! Не идёт под хомут и всё. И конь-то хороший попался, подойдёшь, он положит голову на плечо, хлебушка ждёт, а сам смотрит глазом так, черносливом своим, в душу прямо... Вот что делать? Отец ходит тёмный, деньги-то большие отдал, а толку! Стал он его выводить за двор. Привяжет и лупит, знаешь, как – ух! аж до пены с кровью… Придёт домой мокрый весь, сядет... А мне-то каково, пацану! И коня жалко, и папку, и ему-то тошно самому… Такое дело. Кое-как приучил-таки его отец, да и то: вот нагрузит телегу, нас посадит, детишек, сам рядом идёт – и конь идёт нормально, как положено, но стоит отцу присесть где-нибудь сзади, на самый краешек – встаёт, как вкопанный, хоть убей! Во, как чуял отца. Мстил. Уж чего мы ни делали, а не простил ему...».
Отец вспоминает, переживает как наяву. И я тоже. Хорошо.
СУШКИ
Как легко поругаться с женой из-за пустяка, а попробуй, примирись потом… Мы бредём лесом с прогулки, впереди – притихший ребёнок. Ранняя весна. В оврагах ещё хватает снега. Поднимаемся на глинистый взгорок, и не верим своим глазам. Нас встречает распахнутый куст орешника, унизанный весь... баранками. Настоящими сушками с маком, висящими на голеньких ветках. Мы стоим, словно в сказке. Место безлюдное. На сучке записка: «Угощайтесь, люди добрые!». Детский почерк, бумажка в клетку. Мы начинаем смеяться. Мы начинаем прыгать вокруг куста. Мы не находим слов… Кто тебя придумал, чудо?!
Мы радостно съели тогда лишь несколько сушек, чтобы дать возможность и другим разделить с нами этот безымянный, маленький дар любви.
Каждой весной я вспоминаю об этом, он так и стоит у меня перед глазами, этот удивительный куст орешника в весеннем лесу…
СОБАЧЬЕ СЕРДЦЕ
В нашем посёлке много собак, брошенных дачниками после лета.
Большинство сбивается в голодные стаи и бегает в поисках пищи, но так поступают не все. На протяжении восьми месяцев я видел собаку, которая выходила на дорогу, что напротив заколоченной дачи, и ждала день и ночь своих хозяев. Едва раздавались чьи-то шаги, как тут же появлялась из дырки в заборе её умная породистая морда с такой надеждой в глазах, что скоро проходить мимо неё стало невыносимо… Несколько раз один сердобольный парень пытался забрать её к себе, и всякий раз она сбегала от него и продолжала нести своё неусыпное дежурство с ошейником и волочившимся поводком, – в любую погоду, реагируя на каждого проходящего… Так прошла и зима, и весна. А летом вернулись хозяева, и надо было видеть собачье счастье, когда она шла по посёлку с хозяином, который обращался с ней как с ненавистной обузой, дёргая и пиная её без всякого повода.
Собаку жалко, но и хозяина тоже: ему бы её собачье сердце…
А этой осенью собаки не видно, слышал, будто её убили, не знаю.
ОНИ СТОЛКНУЛИСЬ У БУЛОЧНОЙ
Они столкнулись у булочной, случайно. Застыли и смотрели друг на друга. Пятнадцать лет были мужем и женой, и пять лет, как не виделись.
– А ведь хорошо нам было, в общем-то, правда?
– Правда...
Он опаздывал на поезд, у неё заканчивался перерыв. Они стояли, сомкнувшись лбами. Никто не хотел уходить, и поэтому не уходил. Прошёл его поезд и кончился её перерыв, а они всё стояли, уткнувшись лбами, потому что было хорошо. Не говорили. Не плакали. И опять разошлись, боясь обернуться и посмотреть вслед…
Я ничего не понимаю в этой жизни.
МОЙ ОТЕЦ
В те дни он не отходил от отца. Последние месяц-полтора всюду с ним, словно хвостик. Раньше-то, с утра да на улицу, а то и в горы с ребятнёй, а тут – ни на шаг. И отец брал его с собой, даже на покос бывало, полусонного. Завернёт от прохлады в овечий тулуп, и на телегу; тот проснётся испуганно, а кругом уже всё поёт – и шмели, и птицы, и коса, и отец вполголоса... А ни то вцепится в тяжёлую отцовскую руку, и не отпускает, так и ходит с ним везде; отец остановится, разговорится со знакомым, зайдёт в контору или на базар соберётся… да, всё равно куда, лишь бы быть рядом с отцом, лишь бы не потерять его! И откуда он чувствовал, откуда мог знать, что скоро не увидит отца, что никогда-никогда потом не держаться ему за его большую тёплую руку? Так и вышло, проводили на войну и погиб под Воронежем.
Я часто вижу этого пацанёнка, чумазого от пыли и слёз, глядящего на дорогу, и всё уже знающего. Шесть лет ему было. Это был мой отец.
СТРАННАЯ
– Странная ты какая-то.
– Я деньги потеряла.
– А чего улыбаешься?
– Понимаешь, я их нашла потом...
– Так нашла или потеряла?
– Я сама не знаю. Их женщина подобрала с ребёнком, неполноценным. В коляске такой...
– Ну и что?
– Я подошла, а она ко мне, – вот, говорит, чудо-то, Богородица послала нам! Дурочка. Гляжу, а бумажки-то мои – триста рублей пополам сложенные. Господи... не смогла я у неё забрать...
– Да может не твои «бумажки»?
– Мои, я чувствую, мои...
– А чего плачешь-то?
– Не знаю!
– Ну, ты даёшь, мать.
СНЕГ
С утра шёл снег. Невероятно белый и плавный… Как давно она, оказывается, ждала этого, как подставила ему измученное тело своё!
Мы все забыли, что она – живая, но сейчас нельзя не услышать протяжный выдох её: «Уйдите, люди! Уберите свои дурацкие машины, самолёты и поезда... Побудьте где-нибудь, хоть пару часов, хотя бы на полчаса дайте роздыху, сил нету-у!..».
Тихо и чисто, как в больничной палате. Я вышел за хлебом и сразу понял, что мы тут лишние. Оказывается, бывают минуты, когда человек не хозяин, не царь, не бог… Ему лучше сидеть дома. Аминь.
ИМПЕРАТОР
Император поднялся мрачным, позавтракал, не допивши чаю, на лестнице поскользнулся и согрешил нехорошим словом.
Двор его встретил холодно: дворник и сосед со второго этажа попеняли ему на то, что он вечно ставит свою машину «не как у людей», и что из-за этого каждый раз приходится… «Жигулёнок» долго не заводился и, наконец, тронулся… День опять вышел скверным, дела не ладились, кредиту никто не давал; ко всему пришлось убить полдня в департаменте, выслушивая всякий вздор...
Вечером, когда он вернулся, закрапал дождь. Император вышел из машины и закурил. Тяжёлое настроение не покидало его. Дома он немного поиграл с дочуркой, и на душе полегчало. Но за ужином жена всё испортила, напомнив ему опять про треснувший унитаз.
Жена простушка (за столом о таких вещах!) постоянно донимала его подобными пустяками, но она была единственная, кто называл его «мой император», правда, исключительно в те моменты, когда к ней приходило желание...
Смеяться-то, в общем, не на чем. Дело в том, что он действительно император, просто угораздило жить не в то время, ему как-то очень не повезло с этим, не то что нам…
Какая это мука – соответствовать!
РАЗГОВОР
– … и все трое на него, а он мог их в пять секунд положить, он только шагнул так, и они все попадали!..
– Тебе привет, кстати, от Битюка-младшего, вчера встретил его с братаном, весёлые, – Вован с зоны вернулся, морда – во!
– А ему же нельзя убивать, он так сложил руки: «Делайте, что хотите»...
– Теперь опять за своё возьмутся, точняк.
– Один с перепугу бах его обухом по голове и вырубил, и пошло…
– Ты учти: у Вована зуб на тебя, ты думаешь, Битюк зря тебе привет передавал?
– Да знаю. И они затащили его в избушку, думали он там деньги прячет, связали его, понял, и стали топтать ногами, чтобы он сказал...
– С ним шутки плохи...
– Переломали ему ребра, руки, череп проломили, а он потом сам в монастырь пришёл, когда очнулся! Входит в церковь весь в крови, избитый, все так смотрят...
– Я тебя предупредил, а там, как хочешь...
– А когда их поймали, он говорит: «Отпустите, а то уйду от вас!». Ты понимаешь?!
– Да успокойся ты, люди смотрят, ты чё...
– Он потом всю жизнь согнутым ходил и без зубов, а мог в два счёта с ними разобраться! Без проблем, понял?
– Ну и дурак он. Ты чё, правда, этому веришь?
– Да ты не знаешь, он мог из глины золото делать и не стал. Представляешь: сколько глины – столько золота!..
– Почему не стал?
– А нельзя на халяву, понимаешь?
– Да? А сколько бедных, детишек несчастных, голодных, это как? Да хотя бы в казну, ты врубись, ты прикинь, как бы мы жили сейчас, как в Эмиратах!.. Смотри, какая девочка, щас бы с ней… а?
– Всё равно нельзя.
– Ой, ну и дурят вас!
– А зачем «дурят»?
– Да чтобы вы в церковь ходили кланяться.
– А зачем?
– Чтобы вы их слушались там, как суслики!
– А зачем, для чего это им?
– Чтобы управлять вами, придурками, вести вас...
– Куда?
– Куда, куда... в рай!
– А что, плохо?
– Да нету этого ничего, обманывают вас!
– А зачем?! Тогда зачем?!!
– Да чтобы вы в церковь... Всё, с меня хватит! Слушай, пойдём лучше по пивку дёрнем, а?
– Не хочется.
– Из-за этого дурака святого?
– Не говори так.
– А то что? В морду дашь, а потом в церковь пойдёшь? Замаливать.
– И пойду.
– Да ты чё, правда что ли? Ты ж некрещёный!
– Ну и что.
– Ну, давай, давай, я посмотрю, как ты через пару дней придёшь: «Санёк, пойдём, оттянемся»… Что, нет?
– Не приду.
– Придёшь, как миленький!
– Нет. Не приду.
ИСПОВЕДЬ
У нас строгий батюшка. По воскресеньям он исповедует перед литургией и все ждут, когда, наконец, дойдет очередь до последнего.
В этот раз последней была старушка. Глухая почти совсем.
– Вы что, на исповедь? – переспрашивает громко батюшка.
– Да вот пришла, – отвечает на весь храм, – а то глядишь помру...
– Грехи-то есть?
– Да как же, много, сынок, и ругалась вот и всяко было. Сильно я грешная. Ребёночка я тогда вытравила, в Круглове жили...
Батюшка быстро оглядывает нас. Но все стоят, опустив головы.
– Имя как? – кричит он.
– Да я не знаю имени-то, он ведь не родился, ребёночек. Я его...
– Твоё, твоё как?
– Моё?.. Я ещё картошку мёрзлую воровала с сестрой. С колхоза...
– Как зовут? Не сестру, тебя как?
– Антонина я... Что, не простят меня?
Батюшка не знает, что отвечать.
– Сильно грешная я... в войну тоже...
Он торопливо покрывает её епитрахилью и она затихает, но не совсем, слышно как она ещё что-то перечисляет. Ей удобно стоять согбенной, она ведь и ходит так.
– Господи, помилуй её! – вырвалось у кого-то.
В ДЕТСТВЕ
В детстве моей вечной обузой во дворе была сестра, она была младше меня на четыре года. Как-то зимой она увязалась за мною с санками, но мне надо было убежать с ребятами по своим делам, и вот я, усадив её в эти санки, безжалостно мотал их, резко разворачивая и опрокидывая на виражах, добиваясь того, чтобы она сама оставила меня и не просилась со мной к моим приятелям. И надо было видеть, как этот неуклюжий маленький человечек, в заячьей шубке, перевязанной накрест шарфом, терпеливо пыхтя, вставал после каждого падения и усаживался обречённо в санки… и снова вставал весь в снегу, не смея заплакать...
Сейчас я возвращаюсь в детство, и уже не убегаю с приятелями, добившись-таки её отчаянных слёз и отказа идти со мной, нет, я бегу к ней, к своей сестрёнке, и целую её, и отряхиваю её от снега, и не нужны мне никакие ребята и никакие дела, я прижимаюсь к её морозной щёчке и шепчу: «Прости, прости меня, Юлька, не плачь, я никуда не уйду! я не брошу тебя...».
СЮРПРИЗ
Напротив меня в электричке две девушки, симпатичные, особенно рыженькая, – обсуждают своих знакомых… Вижу, к ним сзади подкрадывается долговязый парень с букетом тюльпанов и коробкой в руке. Его отчего-то просто-таки распирает от радости, он подмигивает мне и прикладывает палец к губам. Я отворачиваюсь и смотрю в окно. Он явно готовит сюрприз, и даже знаю кому: рыженькой, – он уже завис над ней... Она говорит подружке:
– А Пашка вообще не мужик! все парни – как парни, а этот лизун противный, сюсюкает со мной, как с маленькой девочкой, и всё с каким-нибудь подарочком лезет…
Это про него. Он стоит багровый, с глазами, полными слёз. Я не знаю куда деваться. Через секунду парень выскакивает из вагона, на его счастье, как раз остановка. Поезд трогается, рыженькая восклицает:
– Ой, Пашка!
– Где? Это разве он?
– Ты думаешь, не он?
– Он, – говорю я.
– А вы откуда знаете?
Знаю...
ШМЕЛЬ
Слышу, слышу тебя, неугомон ты наш, где ты тут?.. На сирени повис чёрным агатом. Цветы так и ждут тебя, с замиранием. Я уж давно приметил: осу боятся, пчелу уважают, а тебя – батюшку лугового – все любят. Отец мой гладил тебя тихонько по шёрстке, нахваливая на все лады, и мы с сестрой повизгивали от восторга, – до сих пор помню. В этом сердитом трудяге, даже мы, несмышленыши, безошибочно угадывали добряка. Лети, мой хороший, благословенны воздуха и все тропинки воздушные – все для тебя, для твоего мирного «бу-у-у...».
СКАЗКА
«...Вышла она, ножкой топнула, ручки веточками пораскинула, зацвелась, зарделась вся, ягодка сладкая, смородинка, яблынька белая, ухоженная… Что ж тебя не берёт никто, мимо ходят, за метлою крашенной гонются, а сюда и не глянут, как следываит? Для кого ж она така беленька стоит, кому достанется? Никому не досталася.
Кончился её бабий век, опустила рученьки, пригорюнилась… Вдруг – стук-постук, на пороге – друг! Среди ночи гром-война, открывай ворота, встречай, ура! Душа обмерла...».
– Ты чё, сказку слушаешь?! Пошли, нас пацаны ждут! Скорей, там Фана билеты достал! Надо ещё файеры и флаги забрать, понял! Йоху-у! Сегодня мы им дадим за тот раз! Давай, бежим!..
«Интересно, чем же там кончилось с этой, которой не везло, – думал он на бегу, – не может быть, чтобы так закончилось... «на пороге друг»… Конечно, всё будет хорошо, конечно! в сказке всегда так бывает...»
Через тридцать лет он вспомнит об этом. Будет и гром и война.
Будут и ворота. Он постучится в дом во время грозы, вымокший до нитки, и она откроет ему…
Вот тогда и вспомнит.
ВОТ ЕСЛИ БЫЯ БЫЛ БОГОМ
Вот если бы я был богом, я бы не удержался и провёл рукой по верхушке леса… Это совсем не больно – как по метёлкам полыни, так ведёшь по ним долго, медленно... а если вдруг что-нибудь упало: труба там или вышка, я бы поднял и поставил на место. Обязательно.
Или, допустим, летит самолётик, а я бы его взял так тихонько под крылышки – и опа! – перенёс его в миг куда нужно. Вот бы все обалдели. Конечно, я бы всем помогал, чем мог...
Всё-таки для всех людей я бы, пожалуй, богом не потянул. А вот для своих, для друзей, для тех, кого знаю и помню – другое дело. Я бы собрал их вместе и сказал: «Знаете, как я люблю вас всех, дорогие мои!». И дочке бы сказал: «Ты не обижайся уж так на папку своего, он, знаешь, всё время о тебе думает, ты бы приехала к нему...».
ВЕСНА
Весна. Какая грязь. Какое небо! Великий Пост, великое очищение…
Ногам противно, а душа поёт. В соснах уж столько июльского солнца, а воробьи на глазах превращаются в пузатые свистки и верещат, как зарезанные!.. Ослепительные ручьи. Дерьмо и мусор.
Внизу невыносимо гадостно и стыдно пред чистотою неба.
Труднейший труд: «избави мя от всякия нечистоты»...
КОТ
Я знаю одного кота. Он тоже знает меня. У нас особые отношения.
Например, он считает, что участок под моим окном до соседского заборчика, принадлежит ему. Я с этим не согласен. Во-первых, я здесь живу, правда, он тоже, но я поставил на участке стол, вкопал скамью, обустроил, никто из соседей не возражает, и вообще... Этот кот залезает на стол с грязными ногами, ещё и развалится демонстративно на виду; мало того, он орёт по вечерам под самым окном без всякой надобности и оправдания, к тому же повадился лазать в подпол через дыру под крыльцом, которую я всё собираюсь заделать. Несколько раз мне удавалось попасть в него огрызком яблока, но это пока всё, чем я могу похвастать… Всю зиму он непременно оставляет на участке пару строчек своих следов, не ленясь отпечатывать их после каждого снегопада, как своего рода «письменное» подтверждение права на это место.
И вот, возвращаюсь я домой, вижу – сидит у меня на крыльце, стервец, лицом к двери, главное, как будто в гости пришёл. Нашёл я хлёсткий пруток, подкрадываюсь сзади, замахнулся... А он повернулся так, посмотрел, вроде как «да ладно тебе»... Постоял я с поднятой рукой, сел рядом. Честно говоря, у меня тоже настроение было не ахти. Посидели маленько.
– Вечер-то тёплый какой…
– Да, скоро весна...
ВОСКРЕСЕНИЕ
Апрельский день… кажется, бесконечный. Наступил вечер. На улицах посёлка уже ни души. Пробежала собака. Прошумело несколько машин. Синий воздух темнеет с каждой минутой. На окраине, у шоссе, колобродят у ларьков подростки… Конвейер автомобильных огней: красные, как угли, – вниз, белые слепящие – навстречу. Мигает светофор. Разговоров почти не слышно. Цепочка людей вытягивается вдоль шоссе, парами, группками, поднимаются на взгорок... Всё больше народу. У церкви – хоть пруд пруди.
Подходят и подходят. Молодежь. Многие курят, но скромненько…
Внутри храма тесно, жарко, битком. Идёт заутреня. Поёт разноголосицей маленький хор, кто-то басит. Душновато. Не то, что кланяться, креститься не удаётся. Батюшка голосит торопливо, то и дело подходит к хору, подсказывает…
Парко от многого дыханья, от сотен свечей. Кто понахальней протискивается вперёд. Со всех сторон передают свечи, шепчутся, подталкивают, напирают…
Алтарники готовят хоругви, что-то падает. Хор смолкает. Становится ещё теснее. Подвыпившего парня оттесняет к выходу ласковый старичок. Парень несказанно удивлён и обескуражен, но отступает… всё же пытается угрожать и сопротивляться, но нет, не получается…
Все бабульки сбились у правого клироса, и в глубине между стен тоже кивают одни платочки. Наконец, батюшка выходит в золочёной ризе с трёхсвечником. Закачались хоругви и фонари, и подались на выход. Народ раздаётся к дверям. И вот поплыл старушечий ручеёк с иконами на полотенцах, следом благообразный староста, хористки, с ними румяный скалоподобный бас, потом скопом двинулись остальные, зашатались головы, плечи…
Пошёл крестный ход. Все с красными свечками, их вставляют в бумажки и прикрывают ладонями. В притворе застопорилось: у батюшки что-то с кадилом. А на улице – тьма, во тьме гуща людей; россыпи огоньков трепещут, гаснут… По ходу какая-то неразбериха, идём ногами на ощупь.
Впереди замешкались, выбирая дорогу… задние наступают на ноги, спотыкаются… батюшка кому-то выговаривает, сердится… хор пытается тянуть «чистым сердце-ем…» Идут, чмокая по лужам, поскальзываясь, колотя каблуками по доскам, по кирпичам… Толпа огибает церковь. Подпевают старательно, невпопад. У батюшки погас трёхсвечник, ему дают огонька…
Вот вернулись ко входу, а двери заперты. Выстроились хоругви. Все взоры – на батюшке… Батюшка поворачивается, секунда, и: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» – вскрикиваем испуганно… с каждым разом всё радостней, нетерпеливей… Кричат все. Прорвалось! Двери отворяются, ходоки вваливаются в церковь, топают за хором. Начинается Пасхальное богослужение.
Поют весело, похоже на плясовую. Батюшка кадит, ходит быстро… Он то в одной ризе, то в другой выйдет: красной, зелёной, белой, золотой!.. А народ-то схлынул. В церкви свободно.
Стоят те, кому причащаться.
Ночь тёплая... Воскресение.
ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАРКА
Всякий раз читаю и вижу палящее небо… Вот они идут с Ним к морю, через «десятиградие». По раскалённой земле, по белым камням, никто не знает зачем. Он знает. Чёрные круглые тени в ногах, трава, звенящая от сандалий, целый томительный день пути…
Их увидят издалека, выходят к дороге, спешат навстречу из ближних селений, несут больных… Толпа растёт, обступает Его, – Равви! – Равви!.. Не протолкнуться, ученики не справляются... Шумно, как на базаре, чей-то плач, кажется, нечем дышать… вдруг кричат, расступились, затихли... Что там? Кого-то привели, говорят. Сейчас что-то будет, не пропустить бы!..
«Привели к Нему глухого косноязычного и просили Его возложить на него руку. Иисус, отведши его в сторону от народа, вложил персты Свои в уши ему и, плюнув, коснулся языка его. И воззрев на небо, вздохнул и сказал ему: «еффафа», то есть, «отверзись»…
(Бог вздохнул! По-человечески. Сколько всего в этом вздохе, кто скажет?)
«И тотчас отверзся у него слух, и разрешились узы его языка, и стал говорить чисто»…
– Он точно пророк! Илия!..
Слёзы, вопли, не пробиться, все лезут…
– И меня!
– И меня!..
– А где, который заговорил?
– Пустите, дайте увидеть…
– Смотри, как чисто говорит, чудо! Ну-ка, скажи ещё...
«И чрезвычайно дивились и говорили: всё хорошо делает – и глухих делает
слышащими и немых – говорящими»…
Всё же, что в этом вздохе было? Океан, вздыхающий о каждой своей песчинке, о каждом мальке… О, неужели?!