Мышление и решение задач 31 глава

Я сказал, что смыслы не могут давать­ся произвольно, а должны находиться от­ветственно. Я мог бы также сказать, что смысл следует искать при помощи совес­ти. И действительно, совесть руководит человеком в его поиске смысла. Совесть

может быть определена как интуитивная способность человека находить смысл си­туации. Поскольку смысл — это нечто уникальное, он не подпадает под общий закон, и такая интуитивная способность, как совесть, является единственным сред­ством схватывать смысловые гештальты.

Кроме того что совесть интуитивна, она является творческой способностью. Вновь и вновь совесть человека приказывает ему сделать нечто, противоречащее тому, что проповедуется обществом, к которому он принадлежит, например, его племенем. Предположите, например, что это племя каннибалов; творческая совесть индиви­дуума может решить, что в определенной ситуации более осмысленно сохранить жизнь врагу, чем убить его. Таким обра­зом, его совесть может начать революцию, и то, что поначалу было уникальным смыс­лом, может стать универсальной ценнос­тью — "не убий". Уникальный смысл се­годня — это универсальная ценность завтра. Таким способом творятся рели­гии и создаются ценности.

Совесть также обладает способностью обнаруживать уникальные смыслы, проти­воречащие принятым ценностям. За толь­ко что упомянутой заповедью следует дру­гая — "не прелюбодействуй". В этой связи мне приходит в голову история человека, который попал в Освенцим вместе со сво­ей молодой женой. Когда они оказались там, рассказывал он мне после освобожде­ния, их разделили, и в этот момент он вдруг почувствовал сильное стремление умолять ее выжить "любой ценой — вы понимаете? — любой ценой...". Она поняла, что он имел в виду: она была красива, и в недалеком будущем для нее мог возникнуть шанс со­хранить жизнь, согласившись на прости­туцию среди СС. И поскольку такая ситу­ация могла возникнуть, муж хотел заранее, так сказать, отпустить ей грех. В послед­ний момент совесть заставила его, прика­зала ему освободить жену от заповеди "не прелюбодействуй". В уникальной — поис­тине уникальной — ситуации уникальный смысл состоял в том, чтобы отказаться от универсальной ценности супружеской вер­ности, нарушить одну из заповедей. Разу-

¹ Позже я намеренно использовал это как тест, сделав слайд и показывая его своим американс­ким студентам в Венском университете. Хотите верьте, хотите нет, 9 студентов прочли "600", другие 9 прочли "GOD", еще четыре колебались между этими прочтениями.

меется, это была единственная возможность исполнить другую из десяти заповедей — "не убий". Если бы он не дал ей этого раз­решения, он принял бы на себя долю ответ­ственности за ее смерть.

Ныне мы живем в эру разрушающих­ся и исчезающих традиций. Поэтому, вме­сто того чтобы новые ценности создавались посредством обнаружения уникальных смыслов, происходит обратное. Универсаль­ные ценности приходят в упадок. Поэтому все большее число людей охватывается чувством бесцельности и пустоты, или, как я это называю, экзистенциальным вакуу­мом. Тем не менее, даже если все универ­сальные ценности исчезнут, жизнь останет­ся осмысленной, поскольку уникальные смыслы останутся не затронутыми потерей традиций. Конечно, чтобы человек мог най­ти смыслы даже в эру отсутствия ценнос­тей, он должен быть наделен в полной мере способностью совести. Можно, следователь­но, утверждать, что в такие времена, как наши, во времена, так сказать, экзистенци­ального вакуума, основная задача образова­ния состоит не в том, чтобы довольствовать­ся передачей традиций и знаний, а в том, чтобы совершенствовать способность, кото­рая дает человеку возможность находить уникальные смыслы. Сегодня образование не может оставаться в русле традиции, оно должно развивать способность принимать независимые аутентичные решения. Во вре­мена, когда десять заповедей теряют, по-видимому, свою безусловную значимость, человек более чем когда-либо должен учиться прислушиваться к десяти тыся­чам заповедей, возникающих в десяти ты­сячах уникальных ситуаций, из которых состоит его жизнь.

И в том, что касается этих заповедей, он может опираться и полагаться только на совесть. Живая, ясная и точная совесть — единственное, что дает человеку возмож­ность сопротивляться эффектам экзистен­циального вакуума — конформизму и то­талитаризму.

Мы живем во времена изобилия во многих отношениях. Средства массовой информации бомбардируют нас стимула­ми до такой степени, что мы должны за­щищаться от них посредством, так сказать, фильтрации. Нам предлагается множество возможностей, и мы должны выбирать сре­ди них. Короче говоря, мы должны прини-

мать решения относительно того, что су­щественно, а что нет.

Истинная совесть не имеет ничего об­щего с тем, что я бы назвал "псевдомора­лью суперэго". Ее нельзя также смеши­вать с процессом обусловливания. Совесть — это определенно человеческий феномен. Но мы должны добавить, что это также "всего лишь" человеческий феномен. Она подвержена общим условиям человечес­кого существования в том отношении, что несет на себе отпечаток конечности чело­века. Он не только руководствуется совес­тью в поиске смысла, но иногда и вводится ею в заблуждение. Если он не перфекцио-нист, то согласится с тем, что и совесть может ошибаться.

Действительно, человек свободен и от­ветствен. Но его свобода конечна. Чело­веческая свобода — это не всемогущество. И человеческая мудрость — это также не всезнание. Человек никогда не знает, ис­тинен ли смысл, который он принял для себя. И он не узнает этого даже на смер­тном одре. Ignoramus et ignorabimus — мы не знаем и никогда не узнаем, как сформулировал это однажды Эмиль Дю-буа-Реймон, хотя и в совершенно ином контексте, в контексте психофизической проблемы.

Но чтобы не противоречить своей че­ловечности, человек должен безусловно подчиняться своей совести, хотя он и со­знает возможность ошибки. Я бы сказал, что возможность ошибки не избавляет его от необходимости пытаться. Как ска­зал это Гордон У. Олпорт, "мы можем быть одновременно уверены наполовину, но пре­данны всем сердцем" <...>.

Возможность, что моя совесть ошиба­ется, подразумевает возможность, что со­весть другого может быть права. Это вле­чет за собой смирение и скромность. Если я хочу искать смысл, я должен быть уве­рен, что смысл есть. Если же, с другой сто­роны, я не могу быть уверен в том, что я найду его, я должен быть терпимым. Это никоим образом не подразумевает какого бы то ни было индифферентизма. Быть терпимым — не значит присоединяться к верованию другого. Но это значит, что я признаю право другого верить в его соб­ственную совесть и подчиняться ей.

Из этого следует, что психотерапевт не должен навязывать ценностей пациенту.

Пациент должен быть направлен к своей собственной совести. И если меня спросят — как часто спрашивают, — следует ли поддерживать такой нейтралитет даже по отношению к Гитлеру, я отвечу утверди­тельно, потому что я убежден, что Гитлер никогда не стал бы тем, чем он стал, если бы он не подавил в себе голос совести.

Само собой разумеется, что в случае крайней опасности психотерапевт не дол­жен быть привязан к своему нейтралите­ту. Перед лицом суицидального риска вполне законно вмешаться, потому что только ошибающаяся совесть может при­казать человеку совершить самоубийство. Это утверждение согласуется с моим убеждением, что только ошибающаяся совесть может приказать человеку совер­шить убийство, или, если снова упомянуть Гитлера, геноцид. Но и помимо такого предположения, сама клятва Гиппократа заставит врача удерживать пациента от совершения самоубийства. Я лично с ра­достью принимаю на себя ответственность за то, что был директивным, предлагая жизнеутверждающее мировоззрение, ког­да работал с суицидальным пациентом.

Как правило же, психотерапевт не бу­дет навязывать пациенту ту или иную мировоззренческую позицию. Логотера-певт не составляет исключения. Никакой логотерапевт не будет утверждать, что у него есть ответы. Ведь не логотерапевт, а "змей" "сказал женщине: "Вы будете как Бог, знающий добро и зло"". Никакой ло­готерапевт не будет притворяться, что он знает, что ценно, а что нет, что имеет смысл, а что нет.

Редлих и Фридман <...> отвергают логотерапию как попытку придать смысл жизни пациента. В действительности спра­ведливо противоположное. Я, например, не устаю повторять, что смысл должен быть найден и не может быть дан, менее всего — врачом <...>. Пациент должен найти его спонтанно. Логотерапия не раздает пред­писаний. Несмотря на то что я постоянно объясняю это, логотерапию вновь и вновь обвиняют в "придании смысла и цели". Никто не обвиняет психоаналитиков-фрей­дистов, занимающихся сексуальной жиз­нью пациента, в предоставлении пациенту девочек. Никто не обвиняет адлерианскую психологию, занимающуюся социальной жизнью пациента, в подыскивании ему

работы. Почему же тогда логотерапию, занятую экзистенциальными стремления­ми и фрустрациями пациентов, обвиняют в "наделении смыслами"?

Такие обвинения логотерапии тем ме­нее понятны, что даже поиск смыслов — проблема, ограниченная областью нооген-ных неврозов, которые составляют лишь 20 процентов случаев, проходящих через наши клиники и приемные. И едва ли какие-либо проблемы смыслов и ценност­ных конфликтов затрагиваются в технике парадоксальной интенции — аспекте ло­готерапии, созданном для работы с психо­генными неврозами.

Не логотерапевт, а психоаналитик, вновь цитируя Международный журнал психо­анализа <...>, "является моралистом преж­де всего" — в том смысле, что "он оказыва­ет влияние на людей в отношении их морального и этического поведения". Я лично полагаю, что моралистическая ди­хотомия эгоизма и альтруизма устарела. Я убежден, что эгоист может лишь выиг­рать, если будет считаться с другими, и на­оборот, альтруист — хотя бы ради других — должен заботиться о себе. Я убежден, что моралистический подход в конце кон­цов уступит место онтологическому, в ко­тором хорошее и плохое определяются с точки зрения того, что способствует, а что мешает осуществлению смыслов, незави­симо от того, мой ли это собственный смысл или чей-либо еще.

Действительно, мы, логотерапевты, убеждены и при необходимости убеждаем наших пациентов, что есть смысл, ждущий осуществления. Но мы не делаем вида, что мы знаем, в чем состоит смысл. Читатель может заметить, что мы пришли к третье­му принципу логотерапии— наряду со сво­бодой воли и стремлением к смыслу — к смыслу жизни. Иными словами, мы убеж­дены в том, что у жизни есть смысл — тот, который человек все время ищет, — и так­же что человек обладает свободой пред­принять осуществление этого смысла.

Но на чем основано наше предположе­ние, что жизнь является и остается осмыс­ленной в любом случае? Основание, кото­рое я имею в виду, не моралистично, а совершенно эмпирично в самом широком смысле слова. Нам достаточно обратиться к тому, как человек с улицы в действи­тельности переживает смыслы и ценности,

и перевести это на научный язык. Я бы сказал, что это как раз та работа, которую должна выполнить так называемая фено­менология. Логотерапия же имеет обрат­ную задачу — перевести то, что обнаруже­но таким путем, в простые слова, чтобы мы могли научить наших пациентов, как и они могут найти смысл в своей жизни. Не нужно предполагать, что это основыва­ется на ведении философских дискуссий с пациентами; есть другие способы довести до них убеждение, что жизнь, безусловно, осмысленна. Я хорошо помню, как после публичной лекции, которую меня пригла­сили прочесть в Университете Нового Ор­леана, ко мне подошел человек, хотевший лишь пожать мою руку и поблагодарить меня. Это был действительно "человек с улицы": он был дорожным рабочим, кото­рый провел одиннадцать лет в тюрьме, и единственное, что внутренне поддержива­ло его, была книга "Человек в поисках смысла", которую он нашел в тюремной библиотеке. Так что логотерапия — это не просто интеллектуальное занятие.

Логотерапевт — не моралист и не ин­теллектуал. Его работа основывается на эмпирическом, то есть феноменологичес­ком, анализе, а феноменологический ана­лиз процессов переживания ценностей простым человеком с улицы показывает, что человек может найти смысл жизни в создании творческого продукта, или совер­шении дела, или в переживании добра, ис­тины и красоты, в переживании природы и культуры; или — последнее по поряд­ку, но не по значению — во встрече с другим уникальным человеком, с самой его уникальностью, иными словами — в любви. Однако наиболее благороден и возвышен смысл жизни для тех людей, кто, будучи лишен возможности найти смысл в деле, творении или любви, посред­ством самого отношения к своему тяже­лому положению, которое они выбирают, поднимаются над ним и перерастают соб­ственные пределы. Значима позиция, ко­торую они выбирают, — позиция, кото­рая позволяет превратить тяжелое поло­жение в достижение, триумф и героизм.

Если говорить в этом контексте о цен­ностях, можно разделить их на три основ­ные группы. Я называю их ценностями творчества, ценностями переживания и ценностями отношения. Этот ряд отража-

ет три основных пути, какими человек может найти смысл в жизни. Первый — это что он дает миру в своих творениях; второй — это что он берет от мира в своих встречах и переживаниях; третий — это позиция, которую он занимает по отно­шению к своему тяжелому положению в том случае, если он не может изменить свою тяжелую судьбу. Вот почему жизнь никогда не перестает иметь смысл, потому что даже человек, который лишен ценнос­тей творчества и переживания, все еще имеет смысл своей жизни, ждущий осуще­ствления, — смысл, содержащийся в праве пройти через страдание, не сгибаясь.

В качестве иллюстрации я хочу про­цитировать рабби Е. А. Гролмана, кото­рый однажды был вызван к женщине, уми­равшей от неизлечимой болезни. "Как мне справиться с мыслями о реальности смер­ти?" — спросила она. — Рабби рассказы­вает: "Мы говорили с ней не один раз; как раввин, я рассказывал ей о понятии бес­смертия, как оно представлено в нашей вере. Как дополнение я упомянул также и о ценностях отношения д-ра Франкла. Те­ологические соображения произвели на женщину мало впечатления, ценности же отношения возбудили ее любопытство, в осо­бенности когда она узнала, что создателем этого понятия является психиатр, сидев­ший в концентрационном лагере. Этот человек и его учение захватили ее вообра­жение, потому что ему были известны не только теории по поводу страдания. И тог­да она немедленно решила, что, раз она не может избежать страдания, она зато мо­жет выбрать, как переносить свою болезнь. Она стала оплотом силы для всех вокруг нее, чьи сердца разрывались от боли. Сна­чала это было бравадой, но со временем действие все больше наполнялось смыслом. Она говорила мне: "Может быть, моим единственным движением к бессмертию будет способ, каким я встречаю несчастье. Хотя моя боль временами невыносима, я достигла внутреннего мира и удовлетворе­ния, каких я никогда не знала раньше". Она умерла, окруженная почетом, и ее до сих пор помнят в нашей общине как при­мер неукротимого мужества".

Я не собираюсь в этом контексте рас­сматривать отношения между логотерапи-ей и теологией <...>. Достаточно сказать, что принцип ценности отношения прием-

л ем независимо от того, исповедует ли че­ловек религиозную философию жизни. Понятие ценности отношения вытекает не из моральных или этических предписаний, а из эмпирического и фактического опи­сания того, что происходит в человеке, ког­да он оценивает собственное поведение или поведение другого. Логотерапия основы­вается на утверждениях о ценностях как фактах, а не на суждениях о фактах как ценностях. А это факт, что человек с ули­цы ценит того, кто несет свой крест с "не­укротимым мужеством" (как пишет раб-би Гролман), больше, чем того, кто просто достигает успеха, даже если это очень боль­шой успех, будь то в денежных делах биз­несмена или в любовных утехах плейбоя. Позвольте мне подчеркнуть, что я имею в виду лишь "судьбу, которую нельзя из­менить". Принятие страдания при изле­чимой болезни, например, операбельном раке, не содержит никакого смысла. Это своеобразная форма мазохизма, а не геро­изма. Не столь абстрактный пример мо­жет пояснить эту мысль. Однажды я на­ткнулся на объявление, сформулированное в виде следующего стихотворения:

Принимай без суеты, Что судьба тебе приносит. Но клопы — другое дело: Обратись-ка к Розенштейну!

Ричард Тротмен, касаясь в своем книж­ном обозрении <...> моей немецкой кни­ги "Homo patiens" <...>, совершенно спра­ведливо говорит о "страдании как о том, что должно быть элиминировано любой ценой". Однако можно предполагать, что, будучи доктором медицины, он знает, что человек иногда сталкивается со страдани­ем, которого невозможно избежать; что человек есть существо, которое рано или поздно должно умереть, должно страдать — несмотря на все успехи столь почитае­мых прогресса и сциентизма. Закрывать глаза на эти экзистенциальные "факты жизни" — значит усиливать эскапизм наших невротических пациентов. Жела­тельно избегать страдания, насколько это возможно. Но как быть с неизбежным стра­данием? Логотерапия учит, что боли нуж­но избегать, пока только возможно ее из­бегать. Но если уж несущая боль судьба не может быть изменена, она не только должна быть принята, но может быть пре-

вращена в нечто осмысленное, в достиже­ние. Я сомневаюсь, чтобы такой подход действительно "показывал регрессивную тенденцию к саморазрушительной покор­ности", как утверждает Ричард Тротмен. В определенном смысле понятие цен­ностей отношения шире, чем смысл, кото­рый можно найти в страдании. Страдание

— это лишь один аспект того, что я назы­ваю "трагической триадой" человеческого существования. Эта триада состоит из боли, вины и смерти. Ни один человек не может сказать, что он не терпел неудачи, что он не страдал и что он не умрет.

Читатель может заметить, что здесь вводится третья триада. Первая триада состояла из свободы воли, воли к смыслу и смысла жизни. Смысл жизни представлен второй триадой — ценностями творчества, переживания и отношения. А ценности отношения подразделяются на третью три­аду — осмысленное отношение к боли, вине и смерти.

Разговор о "трагической" триаде не должен приводить читателя к мысли, что логотерапия пессимистична, как говорят об экзистенциализме. Логотерапия скорее

— оптимистическое отношение к жизни, потому что она учит тому, что нет траги­ческих и негативных аспектов, которые не могли бы посредством занимаемой по от­ношению к ним позиции быть превраще­ны в позитивные достижения.

Но есть различия в позициях, которые человек может занять по отношению к боли и вине. В случае боли человек занимает определенную позицию по отношению к своей судьбе. Иначе страдание не будет иметь смысла. В случае же вины человек занимает позицию по отношению к само­му себе. Что еще более важно, судьба не может быть изменена — иначе это не была бы судьба. Человек же может изменить себя, иначе он не был бы человеком. Спо­собность формировать и переформировы­вать себя — прерогатива человеческого существования. Иными словами, это при­вилегия человека — становиться винов­ным, и его ответственность — преодолеть вину. Как писал мне в письме редактор тюремной газеты "Сан-Квентин Ньюс", че­ловек "имеет возможность преобразования себя".

Никто не дал такого глубокого фено­менологического анализа этого преобразо-

вания, как Макс Шел ер в одной из своих книг <...>, в главе "Раскаяние и возрожде­ние". Он также указывает, что человек имеет право считаться виновным и быть наказанным. Если мы рассматриваем че­ловека как жертву обстоятельств и их вли­яния, мы не только перестаем считать его человеком, но также наносим ущерб его воле к изменению.

Вернемся к третьему аспекту трагичес­кой триады человеческого существования, то есть бренности жизни. Человек видит обычно лишь стерню бренности и не обра­щает внимания на полный амбар прошло­го. В прошлом ничто не является непо­правимо утраченным, но все неотторжимо сохраняется в полной безопасности и на­дежности. Никто и ничто не может ли­шить нас того, что мы сохраняем в про­шлом. То, что мы сделали, не может быть переделано. Это увеличивает ответствен­ность человека. Перед лицом бренности жизни он отвечает за использование воз­можностей для актуализации потенций, реализации ценностей — будь то ценнос­тей творчества, переживания или отноше­ния. Иными словами, человек отвечает за то, что он делает, кого он любит и как стра­дает. Если он реализовал ценность, если он осуществил смысл, то осуществил его раз и навсегда.

Вернемся теперь к простому человеку с улицы и бизнесмену. Первый оценивает успех второго как в определенном "изме­рении" более низкий по сравнению с тем, кто смог превратить приговор судьбы в дости­жение. "Многомерная" антропология, о ко­торой говорилось выше, может помочь нам понять, что означает высшее и низшее. Обычно в своей повседневной жизни чело­век движется в измерении, позитивным полюсом которого является успех, а нега­тивным — неудача (см. рис.). Это измере­ние компетентного человека Homo sapiens. Но Homo patiens, страдающий человек, ко­торый посредством своей человеческой сути способен подняться над своим страда­нием и занять позицию по отношению к нему, движется в измерении, так сказать, перпендикулярном предыдущему, в изме­рении, позитивным полюсом которого яв­ляется осуществление, а негативным — отчаяние. Человек, даже если он стремит­ся к успеху, не зависит от своей судьбы, которая допускает или не допускает ус-

пех. Человек посредством отношения, ко­торое он выбирает, способен найти и осуще­ствить смысл даже в безнадежной ситуа­ции. Этот факт понятен только в многомер­ном подходе, который отводит ценностям отношения более высокое положение, чем ценностям творчества и переживания. Цен­ности отношения — самые высокие из воз­можных. Смысл страдания — лишь неиз­бежного страдания, конечно, — самый глу­бокий из всех возможных смыслов.

осуществление "С.= Кв."

неудача----------------------------------------успех

"экз. вак."

Рольф Экартсберг провел в Гарвард­ском университете исследование приспо­собленности к жизни его выпускников. В результате оказалось, что среди 100 че­ловек, окончивших университет двадца­тью годами ранее, значительная часть пе­режила кризис. Люди жаловались на то, что их жизнь бесцельна и бессмысленна, — и это несмотря на то, что они вполне успешно справлялись со своей професси­ональной работой в качестве адвокатов, врачей, хирургов и (последнее по поряд­ку, но не по значению) — психоаналити­ков, как мы можем предположить; они также не испытывали неудач в семейной жизни. Они были охвачены экзистенци­альным вакуумом. В нашей диаграмме они должны быть помещены в точке "экз. вак.", под успехом и справа от отчаяния. Феномен отчаяния, несмотря на успех, может быть выражен только в рамках двух независимых измерений.

С другой стороны, существует феномен, который может быть назван осуществлени­ем, несмотря на неудачу. Он помещен в верхнем левом углу и назван "С-Кв.", по на­званию тюрьмы Сан-Квентин, потому что именно там я встретил человека, свидетель­ствовавшего в пользу моего утверждения, что смысл может быть обнаружен в жизни буквально в последнее мгновение, перед лицом смерти. Меня пригласили посетить

редактора "Сан-Квентин Ньюс" в калифор­нийской государственной тюрьме, который сам был заключенным этой тюрьмы. Пос­ле того как он опубликовал в газете обзор моей книги, решено было, чтобы он встре­тился со мной. Это интервью передавалось по радио в камерах тюрьмы тысячам за­ключенных, включая смертников. Одному из них, который должен был быть казнен в газовой камере четырьмя днями позже, меня попросили специально сказать не­сколько слов. Как я должен был это сде­лать? Обращаясь к личному опыту, почерп­нутому из другого места, где людей также отправляли в газовые камеры, я выразил свою убежденность в том, что жизнь либо имеет смысл и в таком случае этот смысл не зависит от ее продолжительности, либо она не имеет смысла и в таком случае было бы бесцельным продолжать ее.

Затем я обратился к повести Толсто­го "Смерть Ивана Ильича". Таким спо­собом я хотел показать узникам, что че­ловек может подняться над самим собой, вырасти выше себя — даже в последнее мгновение — и таким образом внести смысл даже в потерянную прошлую жизнь. Поверите ли вы, что обращение было воспринято заключенными? Позже из письма администратора калифорнийс­кой государственной тюрьмы я узнал, что "статья в "Сан-Квентин Ньюс", описывав­шая посещение доктора Франкла, заняла первое место в конкурсе тюремных жур­налистов, организованном Университетом Южного Иллинойса. Она получила выс­шую оценку в представительных группах, собранных из более чем 150 американс­ких исправительных заведений". Когда я поздравил в письме победителя конкурса, он ответил, что "запись нашего разговора получила широкое распространение в тюрьме, но что высказывалась критика вроде того, что это "хорошо в теории, но в жизни все иначе"". Далее он сообщил мне следующее: "Я собираюсь написать очерк от редакции, основанный на нашей тепе­решней ситуации, на наших непосредствен­ных трудностях, показывающий, что и в жизни это действительно так".

Давайте извлечем урок как из Сан-Квентина, так и из Гарварда. Люди, приго­воренные к пожизненному заключению

или к смерти в газовой камере, имеют воз­можность "триумфа", в то время как люди, пользующиеся успехом, могут находиться в "отчаянии". Два американских автора изучали психологию заключенных кон­центрационных лагерей. Как они интер­претировали то, что должны были пере­жить эти заключенные? Как описывается смысл этого страдания при проецировании его в измерение аналитического и дина­мического психологизма? "Заключенные, — пишет один из авторов, — регрессировали к нарциссическому положению. Пытки..." — каким, вы полагаете, мог быть смысл, ко­торый заключенные могли извлечь из стра­даний под пытками? Слушайте: "Пытки, которым их подвергали, имели для них бессознательный смысл кастрации".

Даже если мы согласимся, что матери­ал исследования репрезентативен, очевид­но, что смысл страдания не может быть понят в рамках чисто аналитической и динамической интерпретации.

В заключение давайте послушаем че­ловека, который должен знать это лучше, чем психоаналитические теории, — чело­века, который в детстве был заключенным Освенцима и вышел оттуда все еще маль­чиком: Иегуда Бэкон, один из ведущих артистов Израиля, однажды опубликовал следующие воспоминания о своих пере­живаниях в течение первого периода пос­ле освобождения из концентрационного лагеря: Я помню одно из моих первых впечатлений после войны; я увидел похо­ронную процессию с огромным гробом и с музыкой, и я начал смеяться: "Что они, с ума сошли, что поднимают такой шум по поводу одного трупа?" Когда я оказы­вался на концерте или в театре, я под­считывал в уме, сколько потребовалось бы времени, чтобы умертвить газом данное количество людей, сколько одежды, золо­тых зубов осталось бы, сколько мешков волос получилось бы. Это по поводу стра­даний Иегуды Бэкона. Теперь — об их смысле: Мальчиком я думал: "Я расска­жу им, что я видел, в надежде, что люди изменятся к лучшему. Но люди не меня­лись и даже не хотели знать. Гораздо позже я понял смысл страдания. Оно может иметь смысл, если оно меняет к лучшему тебя самого" <...>.

А.Н.Леонтьев

[СТРУКТУРА И РАЗВИТИЕ ЛИЧНОСТИ]¹

1. Индивид и личность

Изучая особый класс жизненных про­цессов, научная психология необходимо рассматривает их как проявления жизни материального субъекта. В тех случаях, когда имеется в виду отдельный субъект (а не вид, не сообщество, не общество), мы говорим особь или, если мы хотим под­черкнуть также и его отличия от других представителей вида, индивид.

Понятие "индивид" выражает недели­мость, целостность и особенности конкрет­ного субъекта, возникающие уже на ран­них ступенях развития жизни. Индивид как целостность — это продукт биологи­ческой эволюции, в ходе которой происхо­дит процесс не только дифференциации органов и функций, но также и их интег­рации, их взаимного "слаживания". Про­цесс такого внутреннего слаживания хо­рошо известен, он отмечался Ч. Дарвином, описывался в терминах коррелятивного приспособления Ж. Кювье, Ж. Плате, Дж. Осборном и другими. Функцию вто­ричных коррелятивных изменений орга­низмов, создающих целостность их орга­низации, особенно подчеркнул в своей "гипотезе корреляции" А. Н. Северцов.

Индивид — это прежде всего геноти-пическое образование. Но индивид явля­ется не только образованием генотипичес-ким, его формирование продолжается, как известно, и в онтогенезе, прижизненно.

Поэтому в характеристику индивида вхо­дят также свойства и их интеграции, скла­дывающиеся онтогенетически. Речь идет о возникающих "сплавах" врожденных и приобретенных реакций, об изменении предметного содержания потребностей, о формирующихся доминантах поведения. Наиболее общее правило состоит здесь в том, что, чем выше мы поднимаемся по лестнице биологической эволюции, чем сложнее становятся жизненные проявле­ния индивидов и их организация, тем бо­лее выраженными становятся различия в их прирожденных и прижизненно приоб­ретаемых особенностях, тем более, если можно так выразиться, индивиды индиви­дуализируются.