Когда же настала ночь, дополняющая до девятисот шестидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда халиф и те, кто был с ним, вошли в дом, они увидели, что он заставляет забыть близких и родину и подобен кусочку райских садов, и внутри его был сад со всевозможными деревьями, и он ошеломлял взоры, и все помещения в нем были устланы роскошными коврами. И вошедшие сели, и аль-Мутадид стал рассматривать дом и ковры.
„И я посмотрел на халифа, — говорил ибн-Хамдун, — и увидел, что его лицо переменилось (а я различал на его лице выражение милости или гнева), и, увидев это, я сказал себе: „Посмотри-ка! Что это с ним, что он рассердился“. И принесли золотой таз, и мы вымыли руки, и затем принесли шелковую скатерть и столик из бамбука, и когда с блюда подняли крышки, мы увидели кушанья, подобные весенним цветам в самое лучшее время, купами и отдельно.
И хозяин дома сказал: „Во имя Аллаха, господа! Клянусь Аллахом, меня измучил голод! Сделайте милость, поешьте этих кушаний, как подобает людям с благородными свойствами“.
И хозяин дома стал разнимать кур и класть их перед нами, и он смеялся, произносил стихи, рассказывал и говорил тонкие вещи, подходящие для этого места.
И мы поели и попили, — говорил ибн-Хамдун, — и потом нас перевели в другое помещение, ошеломляющее тех, кто смотрит, в котором веяли прекрасные запахи, и принесли скатерть с только что сорванными плодами и сладостями, внушающими желания, и усилилась наша радость, и прошла наша печаль. Но при всем этом халиф не переставал хмуриться и не улыбался, видя то, что радовало душу, хотя он обычно любил развлекаться и веселиться, прогоняя заботы, и я знал, что он не завистник и не обидчик. И я говорил про себя: „Узнать бы, в чем причина его хмурости и того, что не проходит его недовольство!“
А затем принесли поднос для питья, собирающий вокруг себя влюбленных, и принесли процеженное вино в золотых, хрустальных и серебряных чашах, и хозяин дома ударил бамбуковой палочкой в дверь какой-то комнаты, и вдруг эта дверь отворилась, и из нее вышли три невольницы — высокогрудые девы, с лицами, подобными солнцу в четвертый час дня, и одна из них была лютнистка, другая била в цимбалы, а третья была плясунья. И затем нам принесли сухие и свежие плоды и между нами и тремя невольницами опустили парчовую занавеску с шелковыми кистями, и кольца ее были из золота. Но халиф не обращал на все это внимания, а хозяин дома не знал, кто находится у него. И халиф спросил хозяина дома: „Благородный ли ты?“ И тот отвечал: „Нет, господин мой, я человек из детей купцов и зовусь среди людей Абу-ль-Хасаном-ибн-Ахмедом хорасанцем“. — „Знаешь ли ты меня, о человек?“ — спросил халиф. И Абу-ль-Хасан ответил: „Клянусь Аллахом, о господин мой, не было у меня знакомства ни с одним из ваших благородных достоинств“. И ибн-Хамдун сказал ему: „О человек, это повелитель правоверных аль-Мутадад-биллах, внук аль-Мутаваккиля-ала-Ллаха“.
И тогда этот человек поднялся, и поцеловал землю меж рук халифа, дрожа от страха, и сказал: „О повелитель правоверных, заклинаю тебя твоими пречистыми дедами, если ты увидел во мне неумение или малое вежество в твоем присутствии, прости меня“. „Что касается уважения, которое ты нам оказал, то больше этого не бывает, — сказал халиф, но кое-что я здесь заподозрил, и если ты расскажешь мне об этом правду и она утвердится в моем уме, ты спасешься, если же ты не осведомишь меня об истине, я поймаю тебя с явными доказательствами и буду пытать тебя такой пыткой, какой не пытал никого“. „Прибегаю к Аллаху от того, чтобы сказать ложное! — воскликнул Абу-ль-Хасан. — В чем твое подозрение, о повелитель правоверных?“ „С тех пор как я вошел в этот дом, — ответил халиф, — я смотрю на его красоту и убранство — посуду, ковры и украшения, вплоть до твоей одежды, и на всем этом — имя моего деда аль-Мутаваккиля-ала-Ллаха“. „Да, — ответил Абу-ль-Хасан. — Знай, о повелитель правоверных (да поддержит тебя Аллах!), что истина — твоя нижняя одежда, а правда — твой плащ, и никто не может говорить неправду в твоем присутствии“.
И халиф велел ему сесть, и когда он сел, сказал ему: „Рассказывай!“ И хозяин дома молвил: „Знай, о повелитель правоверных (да укрепит тебя Аллах своей поддержкой и да окружит тебя своими милостивыми детьми!), что не было в Багдаде никого богаче меня и моего отца… Но освободи для меня твой ум, слух и взор, чтобы я рассказал тебе о причине того, из-за чего ты меня заподозрил“.
„Начинай твой рассказ“, — сказал халиф. И Абу-ль-Хасан молвил: „Знай, о повелитель правоверных, что мой отец торговал на рынке менял, москательщиков и продавцов материи, и на каждом рынке у него была лавка, поверенный и товары всех родов, и у него была комнатка внутри лавки на рынке менял, чтобы быть в ней наедине, а лавку он предназначил для купли и продажи.
И у него было денег больше, чем можно сосчитать и превыше счисления, и не было у него ребенка, кроме меня, и он любил меня и заботился обо мне. И когда пришла к нему смерть, он позвал меня и поручил мне заботиться о моей матери и бояться Аллаха великого, а потом он умер (да помилует его Аллах великий и да сохранит он повелителя правоверных!), а я предался наслаждениям и стал есть и пить и завел себе друзей и приятелей. И моя мать удерживала меня от этого и укоряла меня, но я не слушал ее слов, пока не ушли все деньги. И я продал свои владения, и не осталось у меня ничего, кроме дома, в котором я жил. А это был красивый дом, о повелитель правоверных, и я сказал матери: „Хочу продать дом!“ И она молвила: „О дитя мое, если ты его продашь, ты опозоришься и не найдешь себе места, где бы приютиться“. „Дом стоит пять тысяч динаров, — сказал я. — Я куплю из денег за него дом в тысячу динаров и буду торговать на остальное“. „Не продашь ли ты дом мне за это количество?“ — спросила моя мать. И я сказал: „Хорошо“. И она подошла к опускной двери и, открыв ее, вынула фарфоровый сосуд, в котором было пять тысяч динаров, и мне показалось, что весь дом — золотой. „О дитя мое, — сказала она, — не думай, что эти деньги — деньги твоего отца! Клянусь Аллахом, о дитя мое, они из денег моего отца, и я их припрятала до часа нужды. Во время твоего отца я была избавлена от надобности в этих деньгах“.
И я взял у нее деньги, о повелитель правоверных, и вернулся по-прежнему к еде, питью и дружбе, и эти пять тысяч динаров вышли, и я не принимал от моей матери ни слов, ни советов. И потом я сказал ей: „Хочу продать дом!“ И она молвила: „О дитя мое, я удержала тебя от продажи его, так как знала, что он тебе нужен, как же ты хочешь продать его второй раз?“ „Не затягивай со мной разговоров, неизбежно его продать!“ — сказал я. И моя мать молвила: „Продай мне его за пятнадцать тысяч динаров, с условием, что я сама возьмусь за твои дела“.
И я продал ей дом за эту цену, с условием, что она сама возьмется за мои дела, и она позвала поверенных моего отца и дала каждому из них тысячу динаров, а остальные деньги оставила у себя и сделки приказала заключать с нею. И часть денег она дала мне, чтобы я на них торговал, и сказала: „Сиди в лавке твоего отца“. И я сделал так, как сказала мне мать, о повелитель правоверных, и пошел в комнату, что была на рынке менял, и мои друзья приходили ко мне и покупали у меня, а я продавал им, и моя прибыль была хороша, и мои деньги умножились. И когда моя мать увидела меня в таких прекрасных обстоятельствах, она показала мне то, что у нее было припрятано из драгоценных камней, металлов, жемчуга и золота. И вернулись ко мне мои владения, которые пропали из-за мотовства, и стало у меня много денег, как и раньше. И я провел таким образом некоторое время, и пришли ко мне поверенные моего отца, и я дал им товаров и потом выстроил себе вторую комнатку внутри лавки.
И когда я однажды сидел в ней, по обычаю, о повелитель правоверных, вдруг подошла ко мне девушка, лучше которой не видели глаза, и спросила: „Это ли комната Абу-ль-Хасана-али-ибн-Ахмеда хорасанца?“ И я ответил: „Это я“. И мой разум был ошеломлен ее крайней прелестью, о повелитель правоверных. И девушка села и сказала мне: „Скажи мальчику — пусть он отвесит мне триста динаров“. И я приказал отвесить ей это количество, и мальчик отвесил деньги, и девушка взяла их и ушла, а мой разум был смущен. И мальчик спросил меня: „Знаешь ли ты ее?“ И я ответил: „Нет, клянусь Аллахом!“ И тогда он спросил: „Почему же ты сказал мне: ‚Отвесь ей!‘“ „Клянусь Аллахом, — сказал я, — я не знал, что говорю, так как меня ослепила ее красота и прелесть“.
И мальчик поднялся и последовал за девушкой, без моего ведома, но потом вернулся, плача, и на его лице был след удара. „Что с тобой?“ — спросил я: И он сказал мне: „Я последовал за девушкой, чтобы посмотреть, куда она пойдет, и она почуяла меня, и вернулась, и ударила меня этим ударом, так что едва не погубила и не выбила мне глаз“.
И я провел месяц, не видя девушки, и она не пришла, и я потерял от любви к ней разум, о повелитель правоверных, а когда наступил конец месяца, она вдруг пришла и поздоровалась со мной, и я едва не улетел от радости. И она спросила, что со мной было, и сказала: „Может быть, ты говорил в душе: ‚Что делает эта хитрая? Как это она взяла у меня деньги и ушла?‘“ — „Клянусь Аллахом, о госпожа, — сказал я ей, — мои деньги и душа — в твоей власти“. И она открыла лицо и присела отдохнуть, и украшения и одежды переливались на ее лице и груди. „Отвесь мне триста динаров“, — сказала она потом. И я молвил: „Слушаю и повинуюсь!“ И я отвесил ей динары, и она взяла их и ушла. И я сказал мальчику: „Пойди за ней следом!“ И он последовал за девушкой и вернулся ко мне ошеломленный. И прошло некоторое время, и девушка не приходила, и когда я сидел в какой-то день, она вдруг пришла ко мне и поговорила со мной немного, а потом сказала: „Отвесь мне пятьсот динаров — они мне понадобились…“ И я хотел ей сказать: „За что я буду тебе давать деньги?“ — но крайняя страсть помешала мне говорить, и всякий раз, как я ее видел, о повелитель правоверных, у меня дрожали поджилки и желтел цвет лица, и я забывал то, что хотел сказать, и был таким, как сказал поэт:
И только красавицу увижу внезапно я,
Сейчас же смущаюсь и едва отвечаю.
И я отвесил ей пятьсот динаров, и она взяла их и ушла, и я встал и шел за ней следом сам, пока она не дошла до рынка драгоценных камней. И она остановилась возле одного человека, и взяла у него ожерелье, и, обернувшись, увидела меня и сказала: „Отвесь мне пятьсот динаров“. И когда владелец ожерелья увидел меня, он поднялся и оказал мне уважение.
И я сказал ему: „Отдай ей ожерелье, и цена его будет за мной!“
И торговец сказал: „Слушаю и повинуюсь!“ А девушка взяла ожерелье и ушла…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.