В первый год царствования Николая Павловича архимандрит Фотий испытывал
разноречивые чувства к новому государю. Поначалу он пытался и его поучать, посылал письма с наставлениями, пока это не было ему запрещено, а там пришло повеление отправиться из Петербурга к месту постоянного служения. Графиня Орлова ничем не смогла помочь.
В Юрьевском монастыре Фотий ревностно взялся за обустройство обители, а через несколько месяцев, ближе к коронации, намекнул и письме владыке Серафиму, что не прочь приехать в столицу. Позволения он не получил, но Серафим просил помочь в возвращении в свет катехизиса Филарета Дроздова.
Фотий был не из тех, кто долго раздумывает. Бурная, импульсивная натура его в один миг поворачивалась в иную сторону. Нынче, когда ушла горячка борьбы против голицынского направления, когда сам он после интимных свиданий с царём был задвинут в глухой угол Новгородской губернии, дело с катехизисом виделось по иному, чем год назад.
Лишь только слетела шелуха гордыни и самомнения, истинно православная натура Фотия должна была признать православие катехизиса и очевидную его полезность. В этом духе он отвечал в Петербург, хотя и оговаривался, что кое-что московскому владыке все же изменить надо. Аннушке и княгине Мещерской написал о Дроздове в миролюбивом тоне, чем привел обеих дам в недоумение.
.
А ровесник Фотия, отец Антоний Медведев к тому времени тоже был поставлен на пост настоятеля, правда, не столь известного, кик Юрьевский, а Высокогорского Воскресенского монастыря, основанного в четырех верстах от Арзамаса всего сто лет назад. Обитель была расположена в густом лесу, на горе, под которой протекала невеликая река Теша. Насельников в монастыре было немного, по обитель славилась иконами Иверской Богоматери (списком с афонского подлинника) и Богородицы Всех Скорбящих Радости; имелось три церкви и три часовни. Паломникам монастырь полюбился, их бывало немало, особенно летом.
Назначения оказалось для отца Антония неожиданным. Первые годы он нес монашеские обязанности, выполняя за послушание лечение братии и приходящих, жадно читал неизвестные ранее труды отцов церкви, жития, новейшие богословские труды на русском и французском языках. Ум его, свободный от школьнической формы, сам находил истинное и отсекал ложное в новейших богословских учениях. Но не в книгах же только источник веры. Получив разрешение, Антоний предпринял путешествие по святым местам Руси.
Через Кострому и Ярославль он добрался до Троицкой лавры. Братия обошлась с ним грубо, беседовать никто не захотел, для ночлега отвели какую-то конуру, будто подтверждая свою отрешенность от сего мира. Между тем годы монашества не превратили Антония в угрюмого отшельника, он по-прежнему был чувствителен к красоте природы, переживаниям людским. Утверждался в таком направлении своего духа отец Антоний благодаря поучениям старца Серафима Саровского, наставлениями которого пользовался нередко. Сей великий аскет и пустынник не считал за грех любование цветами и звездным небом, не понуждал других к непосильным молитвенным подвигам, не называл пост средством спасения.
— Нет хуже греха, матушка,— говорил как-то подвижник одной монахине в присутствии Антония,— и ничего нет ужаснее и пагубнее духа уныния. Я велю тебе
всегда быть сытой, кушать вволю и на труды с собою брать хлеба. Найдет на тебя уныние, а ты хлебушка-то вынь и покушай. Уныние и пройдет...
— Батюшка Серафим,— спросил тут же Антоний,— меня многие купчихи и барыни спрашивают, можно ли постом есть скоромное, если кому постная пища вредна и врачи приказывают есть молочное, масло?
— Хлеб и вода никому не вредны,— кратко и строго ответил преподобный.
Печать юродства, которую он носил, нисколько не коробила отца Антония, на всю жизнь запомнившего первую свою встречу с отцом Марком восемь лет назад. Троицкую братию он, конечно, не осуждал, но имел перед глазами примеры высочайшего подвижничества.
В Москве он тогда остановился в Симоновом монастыре. Девяностопятилетний старец, схимонах Павел после исповеди посоветовал ему непременно представиться московскому владыке. «Да что я ему?» — засомневался Антоний. «Нет, нет, сходи. Он монахов любит... и тебя полюбит»,— неожиданно заключил старец. Антоний попал на известное филаретовское чаепитие, за которым много рассказывал о Сарове и его подвижниках. После беседовали вдвоем немалое время. Владыка рассуждал о полезности Библейских обществ, а отец Антоний поначалу сдержанно, а потом открыто высказался против и сих обществ, и модного мистического духа. К его удивлению, владыка не одернул его, а вступил в спор, в котором разгорячились оба. Отпуская Антония, владыка приглашал его зайти в гости на обратном пути из Киева, но Антоний не зашел.
На Филарета тридцатилетний монах произвел сильное впечатление. Сказать ли больше? В нем владыка ощутил близкую себе душу. В феврале 1826 года Филарет после рукоположения в сан епископа нижегородского Мефодия Орлова посоветовал ему «обратить внимание» на иеромонаха Антония Медведева. Такая рекомендация дорогого стоила. При первой же возможности владыка Мефодий выдвинул Антония на видное место, где тот мог либо показать свои достоинства, либо разоблачить поверхностей блеск.
Сам новоназначенный настоятель о подоплеке назначения не догадывался и с жаром отдался первоочередным делам. Он внес изменения в устав служения, приблизив его к киево-печерскому, стал обучать, хор подлинному киевскому распеву; почасту ездил в Арзамас и Нижний к знакомым с просьбами о помощи монастырю; затеял строительство гостиницы для паломников; подумывал о поновлении иконостаса в соборном храме Вознесения.
В том же 1826 году в Петербурге случилось событие, мало кем замечанное, хотя о нем знал и государь император.
Весною девятнадцатилетний инженер-поручик Дмитрий Брянчанинов заболел тяжелою грудною болезнию, имевшею все признаки чахотки. Ослаб он настолько, что не имел сил выходить из дома. Николай Павлович, давно ему покровительствовавший, приказал собственным медикам пользовать больного и еженедельно доносить, о ходе болезни. Доктора откровенно сказали об опасности положении больного и сняли с себя ответственность за исход лечения.
Сам Брянчанинов знал, что очутился на пороге жизни, но не отчаяние или скорбь владели им. С малых лет Дмитрий выказывал особенное религиозное настроение. К удивлению матери и отца, он любил посещать церковь, готов был молиться не только утром и вечером, но и весь день, причем не машинально и торопливо, как это водится у детей, а неспешно и благоговейно. Родители посмеивались, младшие братьи и сестры чуждались старшего. С юных лет Дмитрий оказался в одиночестве и не имел кому открыть душу. Его любили, о нем заботились —на дом приглашались учителя, в библиотеке имелись лучшие книги, на конюшне стояли прекрасные скакуны, а главного не было.
Мало-помалу тоскующее сердце Дмитрия стало находить утешение в чтении только
что изданного на русском языке Евангелия и в Житиях святых. Повествование о Спасителе, о жизни преподобных Пименов, Арсениев и Макариев погружали ум и сердце юноши в несказанную тишину. Он полагал, что подобное состояния мира и покоя обыкновенно для всех людей, ибо так мало видел и знал в отцовском имении, в Грязовецком уезде Вологодской губернии.
Отец нисколько не посчитался с настроем сына, сочтя блажью намерение идти в монахи, и в шестнадцать лет отдал его в инженерное училище. На вступительных экзаменах блистательные ответы и видная наружность Брянчанинова обратили внимание великого князя Николая Павловича, тогда генерал - инспектора инженеров. Великий князь вызвал юношу в Аничков дворец, где представил супруге, и в училище Брянчанинов был зачислен пенсионером великой княгини. Довольный сверх ожиданий, Александр Семенович Брянчанинов отправился к семье. Карьера сына представлялась несомненно удачной.
Быстро протекли годы учебы. Они были заполнены занятиями, в которых Брянчанинов неизменно был среди первых по успехам, и светскими обязанностями, ибо по родству Дмитрий входил в высший аристократический круг дворянства. Он приобрел многочисленные знакомства среди вельмож и литераторов, с похвалами о нем отзывались и великие князья, и Гнедич с Жуковским.
Однако и в шуме столичной жизни Брянчанинов остался верен своим духовным устремлениям. Более положенного он посещал храмы, усердно молился, но чем дальше, тем более очевидным становилось для него нарастание некой внутренней пустоты — взамен известных ему мира и покоя. Томилась душа, насильно удаленная от своей истинной жизни. Тяжело все это было пережить одинокому и в шумном городе юноше. Бывало, идет он из Казанского собора в Михайловский замок, в училище, и не сразу замечает недоуменные взгляды прохожих, а зрелище было редкое: высокий красавец юнкер в мундире льет слезы градом.
Строгий и дисциплинированный ум юноши искал определенности и в религии. Он посещал собрания мистиков у князя Голицына, слушал проповеди отца Фотия, но ни та, ни другая сторона не пришлись по сердцу. Суетное и кичливое своевольное учение виделось ему столь же далеким от истинной веры, сколь и разгоряченный фанатизм, забывший о евангельской кротости. Само ожесточенное препирательство о вере вызывало недоверие к участвующим в нем.
Досрочно произведенный в офицеры, Брянчанинов сожалел о простой юнкерской шинели. В ней он мог стоять в храме Божием в толпе солдат и простонародья, молиться и плакать сколько душе угодно, а среди чистой публики такая пламенная вера вызывала недоумение или улыбки. Он таил от начальства, что причащается еженедельно, потому что такое усердие представлялось подозрительным. Все, казалось, противилось призванию, полный соблазнов мир искушал и подавлял, но, вопреки приманкам и
силе, ум юного Дмитрия сосредоточивался на поисках истинной веры столько же, сколько и на предметах учебных.
Никто не говорил ему о чудесной силе постоянной молитвы, но сам он пришел к ней. С вечера, когда по сигналу рожка юнкера ложились в постели, Дмитрий, приподняв с подушки голову, начинил читать молитвы, да иногда так и поднимался по утреннему сигналу, с молитвою идя в класс. В то время тайный монах обрел но милости Божией товарища.
— Чихачев, пойди сюда! — как-то позвал Дмитрий юнкера eго роты, весельчака и говоруна, у которого душа ко всем была нараспашку. — Не пора ли тебе быть христианином!
— Я никогда и не был татарином! — с улыбкою отвечал тот.
— Так, — cepьезно отвечал Дмитрий. — Но слово это надлежит исполнить делом.
Как происходит сближение родственных душ? Каким образом одни узнают другую
без долгого приглядывания и длинных рассуждений? Но когда это случается, тогда завязываются дружба и любовь сильнейшие. Тогда верят каждому произнесенному слову, не таят помыслом и сомнений, и обнаруживается единение людей, внешне, казалось бы, вовсе несхожих.
Друзья стали вместе ходить к инокам Валаамского подворья, Александро-Невской лавры. Принимали их с любовью и наставляли, вполне понимая их духовные нужды. Отец, узнав от слуги Дмитрия об образе жизни сына, просил столичных родственников
помочь его образумить. Брянчанинова обязали вернуться с частной квартиры на казённую, в замок, а митрополит Серафим запретил лаврскому духовнику Афанасию склонять юношу к монашеству, воспретил принимать на исповедь Брянчанинова и Чихачева.
И вот болезнь, приковавшая Дмитрия к постели, с особенною очевидностью побуждала его к выбору. Он готовился к переходу в вечность и не обращал внимания на наговоры родных, что именно посты и бессонные ночи да частое моление на коленях ослабили его здоровье. Нет, знал: пошли Господь выздоровление – он не изменит признанию.
Перед его взором были уже пределы наук человеческих, но, задаваясь вопросом, что они дают человеку, он признавал: ничего. Человек вечен — вечно должно быть и земное обретение его, а всё оно пропадает у крышки гроба. Охладевшее к миру сему сердце давно открылось монашескому призванию, однако для полного разрыва с этим миром нужен был кто-то, способный безоглядно увлечь за собою.
Придя в июне после выздоровления в лавру, Дмитрий увидел в соборном храме незнакомого монаха. Высокий, полный, осанистый. Длинные волосы падали на плечи, седая небольшая борода, на светлом лице печать отрешенности и учености, а глаза — глубокие, пронзительные. То был иеромонах Леонид Наголкин, приехавший по делам Оптиной пустыни. Дмитрий поколебался и подошел к старцу. Сколько длилась их беседа, он не заметил, но судьба его была решена.
— Сердце вырвал у меня отец Леонид! — рассказывал он пришедшему навестить Чихачеву.— Решено: подаю в отставку и последую старцу. Ему предамся всею душою и буду искать единственно спасения души в уединении.
Растерялся Чихачев. И ему того же хотелось, да страшно…
Глава 6
ДИВЕЕВСКИЕ СЕСТРЫ
В мае 1827 года в приемный час митрополита на Троицкое подворье приехала Маргарита Михайловна Тучкова, вдова бородинского героя. В кабинет вошла хрупкая, маленькая женщина, простое и приятное лицо ее было бледно, а взгляд странен. Филарет знал о перенесенном ею новом горе — кончине пятнадцатилетнего сына Николая, единственной ее надежды и опоры.
Тучкова не плакала. Ровным голосом она просто рассказывала, как Николушка простудился, как лечили его доктора, как сама сидела у его постели, как дорогой, мальчик потянулся к ней в последний миг, будто желая что-то сказать... Странность ее взгляда состояла в отрешенности от внешнего. Тучкова, казалось, не видела ничего вокруг, а пристально всматривалась во что-то иное.
К горю людскому привыкнуть нельзя. А к кому идут: люди с горем? К. духовным лицам. Филарет за годы своего служения принял в свое сердце множество печалей: и горестей, знал, что помимо утешения следует помочь человеку делом выйти из безысходной тоски.
Тучкова нашла успокоение в вере. Спрошенная о муже, она уже спокойнее рассказала,
как проводила его на сражение, как ее посетило предчувствие его гибели, как искала она ночью на Бородинском поле его обезображенное тело, но так и не увидела... А семь лет назад построила там Спасо-Бородинский храм. Землю пожертвовали владельцы, император прислал десять тысяч рублей, а сама Маргарита Михайловна продала все свои бриллианты: Теперь же в аскетически простом белом храме было погребено тело ее ребенка... Владыка предложил приезжать к нему чаще, и Тучкова появилась на следующий же день.
Святославский сразу направил ее в кабинет. На пороге Маргарита Михайловна увидела прощавшуюся пожилую женщину и троих молодых людей. Владыка благословил новую гостью и, когда сели в кресла, сказал:
— Тоже бородинская вдова и ее сироты. Терпит горе, как и вы.
— Три сына! — вскрикнула Маргарита Михайловна. — Три сына! А у меня все отнято! За что?!
— Вероятно, она более вас заслужила своею покорностию милость Божию, - строго и наставительно ответил митрополит.
Тучкова сжалась в кресле, как от удара, и вдруг неудержимым потоком слёзы хлынули из глаз ее. Вскочив, она закусила губу, чтобы не разрыдаться в голос, и выбежала из кабинета.
Филарет немного опешил. Он полагал не лишним проявление строгости к горюющим, подчас впадающим в упоение своим горем, по тут, видно, переусердствовал. В дверь заглянул Святославский.
— Прикажи закладывать,—велел митрополит. Когда карета митрополита остановилась перед крыльцом тучковского дома, вышедший лакей доложил кратко:
— Её превосходительство не принимает.
— Но меня она, наверное, примет,— сказал Филарет.— Скажи ей, что и желаю ее видеть.
Тучкова встретила его в гостиной. Лицо ее еще было мокро от слёз. От слабости она едва стояла на ногах и потому держалась руками за спинку кресла. Надо было что-то сказать, но она никак не могла сообразить — что.
— Я оскорбил вас жестоким словом, Маргарита Михайловна, и приехал просить у вас прошения, — покаянно произнес Филарет.
Слёзы вновь потекли из ее глаз, но то были уже слезы умиротворения. В этот раз говорил митрополит, утешая, печалясь, наставляя.
Новое царствование оказалось для владыки Филарета ничуть не лучше предыдущего, Тот же неустанный труд, перемежаемый огорчительными известиями чаще, чем радостными.
В 1827 году после многолетнего перерыва он был вызван в Синод особому высочайшему повелению. Ему передали слова государя: «Рад, что смогу скоро иметь удовольствие его видеть». Однако перед отъездом, в день святителя Алексия, владыка произнёс в Чудовом монастыре проповедь, о которой потом долго говорили в Москве.
—...Не сообразуйтеся веку сему, писал апостол христианам в веке иудейства и язычества. О горе! Нужно и в христианские времена повторять христианам: не сообразуйтеся веку сему... Зовут нас в храм на богослужение, кажется, мы готовы; однако во время вечерней молитвы мы еще заняты мирскими делами или забавами, до утренней часто не допускает сон, к дневному богослужению не спешим, а из храма торопимся. О Господи! Дом молитвы Твоея ныне походит на гостиницу, в которую входят и из которой выходят, когда кому случится...
В Петербурге владыку Филарета ожидало поручение о подготовке катехизиса — на основе все того же, ранее запрещенного. После замены Шишкова на посту министра просвещения этого следовало ожидать. Пересмотренный и отчасти исправленный текст
был подготовлен быстро. С 1828 года типографии стали печатать полный и краткий катехизисы, по которым основы христианской веры узнавали дети и взрослые, солдаты и школьники, все православные подданные Российской империи. Два печатных экземпляра через обер-прокурора князя Мещерского были направлены государю.
Московский митрополит и в мыслях не порицал царствование Николая Павловича, однако многое его печалило и настораживало. Сам государь оставался ревностным христианином, любил церковные службы и до недавнего времени подпевал тенорком певчим в Большой церкви Зимнего дворца. Он далек был от мистических мечтаний своего брата, и эта угроза православию ушла в прошлое. Огорчало же решительное вмешательство власти в церковные дела, прямо нарушающее законы... Чего стоят одни бракоразводные дела последних лет...
По возвращении в Москву летом 1828 года владыке доложили, что встречи с ним требует министр внутренних дел, генерал-адъютант, граф Арсений Андреевич Закревский. О нем владыке рассказывали разное. Закревский делал карьеру более на полях сражений, чем на паркете, и все же преуспел. Невидного дворянчика покойный государь Александр Павлович женил на одной из богатейших и красивейших невест России — графине Аграфене Федоровне Толстой, а его царствующий брат назначал на видные посты.
В условленный день граф приехал на Троицкое подворье. Высокий, широкоплечий, краснолицый, он заговорил, не убавляя силы своего баса:
— Ваше высокопреосвященство! Приехал к вам за праведным судом!
— Слушаю, ваше сиятельство,— осторожно ответил митрополит.
— Извольте видеть, дело мое таково... Объезжая по воле государя центральные губернии, завернул я в имение своей тещи и Нижегородской губернии. Узнаю, что в Арзамасском уезде некое сборище баб и девок объявило себя общиною и на этом основании вымогает у помещиков пожертвования и даже земельные угодия. Разбой, да и только!.. Однако дело оказалось с законной части правильным. Повидал я тамошнего архиерея, владыку Иакова, а он только руками разводит. Я про него знаю, что с сектантами, с раскольниками боролся, но — стар, слаб. И добр слишком, ласков безмерно, не смеет власти своей употребить да и распустить попросту негодящее собрание в Дивееве!
— Так понимаю, ваше сиятельство, что вы печетесь о потере своей земли?
— Формально земля тещина, но вы понимаете... Степанида Алексеевна дама чувствительная, не выдержала, поддалась на уговоры.
— И большой участок?
— Да не то чтобы большой, полоса на окраине села... но обидно!
— Не совсем понимаю, ваше сиятельство, чего вы ожидаете от меня? Пока волею государя я управляю московскою епархиею.
— Да, владыко, что вам стоит поднять этот вопрос в Синоде — и вынести справедливое решение! Гражданским властям я уже поручил рассмотреть, это дело законным порядком.
Филарет поднял голову и прямо глянул в глаза графа. Вот ведь и не злой человек, и служака верный царю и отечеству, а как дороги ему сокровища земные... Впрочем, ежели в Дивееве действительно возникла лжеобщина — следует разобраться.
— Обещаю вам, ваше сиятельство, что наведу необходимые справки, и, может, дело решится без Синода.
Министр ушел и благодушном расположении духа, уверенный и решении дела в свою пользу. Земли у него было много, но разбрасываться ею он не собирался — надо дочь выдавать замуж и вообще…
Тем временем в Дивеевской женской общине горевали. Основана она была вдовой полковника Мельгунова при церкви Казанской иконы Божией Матери, в селе Дивееве, построенной также на средства Агафьи Семеновны, принявшей в монашестве имя Александры. Ныне в общине пребывали шестьдесят сестер, коими управляла матушка Ксения Михайловна. Вот на нее-то и набросился граф Закревский, узнав от управляющего о тёщином подарке. Закипев негодованием, он крикнул ей в лицо:
«Ах ты, старая развратница! Людей обираешь!.. Да я тебя в тюрьме сгною!»
Бедная старушка обомлела и упала в обморок. Граф Арсений Андреевич, кипя неизлитым гневом, прошествовал дальше, а сестры поспешили привести матушку в чувство. Они рассказали о случившемся покровителю общины Михаилу Васильевичу Мантурову, а тот поспешил в Саров, где передал происшествие старцу Серафиму, по мысли которого и создавалась Дивеевская обитель.
— Что же будет, батюшка? Ну как запретят общину нашу?
— Все будет хорошо, радость моя, не печалься! Господь может и зло на пользу обернуть.
— Прежде думаю от графа извинений потребовать. Хоть он и министр...
— Мишенька, осуждай дурное дело, а самого делающего не осуждай! Ты как увидишь его из храма-то выходящим, подойди смиренно, не горячась, подойди да и объясни ошибку графу-то. Дескать, община во славу Божию устрояется. Напрасно он оскорбил ничем не повинную старицу Божию. Да поклонись ему! Да поблагодари за оказываемое общинке нашей благодеяние!
Мантуров дождался приезда графа в Саров и точно выполнил слова старца. В первый момент Закревский привычно взъярился, но когда Михаил Васильевич поясно ему поклонился, благодаря за благодеяние общине, совершенное руками его тещи, граф осекся. Впрочем, он увидел в этом только попытку примирить его с потерей земли, а примиряться он не желал.
Прошли следствия гражданское и духовное. Оба вынесли заключение о необходимости официального признания существующей монашеской женской обители. Граф Закревский старался не вспоминать о напрасной потере, а владыка Филарет задумывался над сообщенными ему предсказаниями старца Серафима о некоем особенном значении новоустрояющейся Дивеевской общины.
Казалось бы, какое дело ему, влиятельнейшему столичному архиерею, до далекого провинциального Саровского монастыря и соседней женской обители? Но чуткое сердце его ведало, как в тишине и смирении совершается тайна Божьего Промысла.
Глава 7
МОСКВА-МАТУШКА
Медленно текли воды Москвы-реки. Река понемногу мелела, но еще ходили по ней плоскодонные баржи, доставляя товары почтенному купечеству. С большой пристани в Котельниках возы катились в Гостиный двор, раскинувшийся между Варваркой и Ильинкой. Зимою в город тянулись большие обозы с дровами и строевым лесом, а весною, когда река становилась неоглядно широкой, затапливая все низины, под стремительно крепнущим жаром солнца начинали стучать топоры и звенеть пилы. Дрова заготавливались на зиму, а отпущенные господами на оброк артели вологодских и ярославских мужиков принимались за строительство. Год за годом в Замоскворечье вставали новые крепкие домины, обраставшие пристройками, сараями, флигелями, неуклонно тесня просторные сады и обширные пустыри. На Остоженке-, Арбате, Тверской строились меньше, но и туда в летнюю пору громыхали телеги, груженные лесом и кирпичом из недавно построенных подмосковных заводов. Люди делали
положенное им дело обустройства земной жизни, правда, о жизни духовной подчас забывая.
—...Следующее дело, — ровным голосом зачитывал Святославский владыке Филарету присланное из консистории на утверждение. «Жена прапорщика инвалидной команды Кондратия Ивановича Тонкочеева, Ирина Федорова подала просьбу с объяснением, что она с показанным мужем венчана двадцать два года назад в селе Аввакумове и прижила дочь Екатерину, а он, Тонкочеев, женился па другой. Тонкочеев на допросе показал, что десять лет назад, прибыв и Москву, назвался холостым и женился на вольноотпущенной девке Домне Ивановой. Консистория определили: второй брак расторгнуть и ее, Домну, яко вступившую и супружество за него по неведению, что первая у него жена в живых находится, учинить свободною, и ей, когда она пожелает, вступить с другим свободным, лицем в брак дозволить, о чем ей дать указ. Ему же, Тонкочееву, иметь сожитие с первою его женою Ириною; за означенное беззаконное во второй брак вступление возложить на него, Тонкочеева, семилетнюю епитимию и отослать его на год в Перервинский монастырь, где содержать его безысходно, и чтоб он во все то седмилетнее время для умилостивления за оное прегрешение благости Божией находился в посте и молитве, в среду и пятки пищу употреблял сухоедомую и во все посты исповедовался, но до Святаго Причастия, кроме смертного случая, его не допускать. Когда означенное время в монастыре выживет и плоды покаяния покажет, то отослать туда, где он в команде находится».
— Утверждаю,— тихо молвил внимательно слушавший Филарет.
Святославский черкнул пером по бумаге и взял следующее дело.
— «В звенигородское Духовное правление прислан был Воскресенской округи помещика Казаринова, сельца Красновидова крестьянин Андреян Васильев за небытие на исповеди и у Святаго Причастия четыре года для публичнаго покаяния. Консистория определила: означеннаго крестьянина Васильева отослать в Саввин Сторожевский монастырь на три месяца, где и велеть его содержать в посте и молитве, и при каждом священнослужении класть ему в церкви по пятьдесят поклонов земных; по выжитии же им в монастырском содержании того трехмесячного времени и по исповеди и Святом Причащении представить его в консисторию при рапорте».
Святославский глянул выжидательно на владыку, а тот глубоко задумался. Деревенские ребятишки вспомнились Филарету, как они стайками висели на плетнях, как ясными глазками смотрели на него, как в храмах бестрепетно подходили к причастию... Да, силен мир сей...
Верность давним устоям хранили раскольники, составлявшие немалую часть московского купечества. Москва сделалась их центром в царствование Александра Павловича, запретившего все тайные общества в России, но повелевшего раскольнические церкви не трогать и попов их не преследовать. Московский владыка до поры до времени раскола не касался в своих проповедях, хотя видел в нем помрачение православия, почему и отвергал название «старообрядцы». Не мог он примириться с расколом и отпадением от матери-церкви миллионов русских людей. Филарет не разрешал совершать отпевания над ними по христианскому обряду и хоронить их на православных кладбищах.
В Москве появились скопцы. Вольноотпущенные крестьяне Елизар и Панфил Чумаковы открыли мелочную торговлю на Ильинке, а вскоре выстроили свой дом, ставший сектантским гнездом. Иван Богдашев в своем доме на Серпуховке (записанном на имя его сестры Авдотьи) основал ситцеплаточную фабрику. Он выкупал крестьян от помещиков и давал им работу, но — отвращая от православия. Быстро богатевшие скопцы выходили в миллионщики, и власти принуждены были с ними считаться.
В дворянском обществе притаилось масонство, не желавшее уходить из России. Глава
московских братьев Николай Александрович Головин оставался предметом их благоговейного почтения и повиновения.
Владыка Филарет на вопросы недоумевающих о масонстве отвечал твердо и определительно: «Зачем пить из сокрытых и, может быть, нечистых кладезей, когда для нас всегда готовы душеполезные творения отцов церкви?» Сами же масоны не могли ответить на прямой вопрос: «Зачем заходить к Богу с заднего крыльца, когда переднее открыто?» Открытый характер первопрестольной чуждался неуместной в делах веры таинственности, ложи оставались малочисленными.
По докладам благочинных и консистории положение все же ни делось вполне благополучным, но владыка ощущал, как в глубинах созревают течения опасные, как мелеет вера, подобно Москве реке, как облипает церковный корабль тина формальной обрядности и мирской нечистоты. И то сказать, прямо под боком митрополита творилось
втайне непотребное.
Как-то утром владыка вышел до завтрака в гостиную в поисках Герасима или Никандра, никак не шедших на звонок, и увидал бедного деревенского диакона, русоволосого, сильно загорелого, с лицом усталым и опечаленным.
— Что ты за человек? — спросил Филарет.
Владыка был в потертом халате, и диакон отвечал без стеснения:
— Да заблудился, батюшка, никого не найду. А хочу я броситься в ноги преосвященному. Добрые люди надоумили: пойди пораньше, да и попроси.
— Что за дело у тебя? мягко спросил Филарет.
— Беда! Диакон я, имею семью большую, имею кое-какие выгодишки в селе нашем, но теперь хотят определить другого на мое место. А меня угнать аж за пятнадцать верст. Версты-то ладно, а как же я со всем хозяйством моим тронусь? Пятеро деток, жена, теша да сестра вдовая с мальцом... И с чего бы — вины за мною, батюшка, никакой нет.
— Садись пока,— пригласил владыка,— Кого же ты просил?
— Да многих...— протянул диакон, смекая, не поможет ли новый знакомец и во сколько это обойдется. — Правду говоря, батюшка, меня уж обобрали как липку. В канцелярии преосвященного дал писарю двадцать пять рублей, в консистории опять двадцать пять, здешнего прихода диакону семьдесят пять рублей... а дело стоит! Говорят, экзаменовать меня надобно.
— Это правда,— уже строго сказал Филарет.— Я экзаменатор.
Диакон неловко опустился с дивана к ногам митрополита.
— Батюшка, пожалей меня! Мне уж тридцать пять годов, что, я помню!.. Вот осталось всего двадцать пять рублей у меня, пятнадцать- то я на дорогу отложил, а десять — возьми, батюшка, только сотвори ты мне эту милость!
Филарет глянул в глаза диакона, и так был чист простодушный и опечаленный взгляд, что владыка не мог ему не поверить.
— Давай мне свои десять рублей,— велел он,— и приходи назавтра к девяти в эту комнату. Дело твое будет решено.
— Милостивец! — всплеснул руками диакон.— Да уж я прибавлю...
— Ступай! — прикрикнул Филарет, и диакон поспешил выйти. На следующее утро он явился к назначенному часу, и по приказанию владыки его пропустили в комнаты. В гостиной диакона ждал Филарет, облаченный в парадную рясу, с панагией, лентами и орденами, ибо собирался ехать в Страстной монастырь служить.
— Виноват, святый владыко! — воскликнул диакон и пал в ноги митрополиту.— Я к экзаменатору пришел!
— Встань! — приказал Филарет.— Я твой экзаменатор. Не бойся ничего. Я рад, что смог от тебя узнать правду о своей канцелярии. Дело твое мы покончим быстро.
Он позвонил в колокольчик и приказал Никандру позвать ранее вызванных писарей и здешнего диакона. Едва те переступили порог, владыка подчеркнуто смиренно обратился
к ним:
— Каюсь перед всеми вами, братие, что вчера взял от этого диакона десять рублей. По словам Священного Писания, «аще дадите, воздастся вам четверицею», я вместо десяти даю ему сорок рублей,— и он протянул обомлевшему от изумления диакону несколько ассигнаций. — Ты взял двадцать пять рублей — дай ему сейчас сто, то же и ты сделай, а ты, духовное лицо, вместо семидесяти пяти дай ему триста.
Диакон прижал ворох ассигнаций к груди, губы его тряслись, и видно было, что бедный готов разрыдаться. С непередаваемым словами чувством он смотрел на митрополита, но тот поспешил прервать молчание:
— Ступай, отец, домой. Оставайся на своем месте. Буде нужда какая — относись прямо ко мне... А с вами, — обратился митрополит к взяточникам, — вечером разберусь.
Один, всегда один, отделенный от массы людской саном и авторитетом, властью и познаниями… Рядом мать (он перевез ее из Коломны и поселил неподалеку от Троицкого подворья), не забывают брат и сестра, другие родственники, все так — а хотелось прилепиться сердцем к тому очагу, который не то чтобы грел, нет, который нуждался бы в его участии... Но монашеский удел выше семейного и благодатнее уже потому, что не нескольким человекам служит монах, но — многим. Так Филарет жар своего сердца и душевное тепло отдавал своим духовным чадам, не жалея ни сил, ни времени.
Не все шли к нему. Иные робели, иные опасались строгости, а других он и сам не допускал, руководимый внутренним даром предвидения. Как-то через московских барынь, близких к его кружку, владыке стало известно о Николае Сушкове, сосланном по высочайшему повелению на Кавказ за участие в дуэли. После заключения в Тираспольской крепости император велел послать его в Москву для понесения заслуженной епитимий. Между тем молодой человек мучился метаниями от полного неверия до желания веры, а утвердиться ни в чем не мог.
Думая о всех и помогая всем, как легко не подать руку одному, пренебречь одной душой, потерявшейся в сем шатком веке. Филарет передал через Аграфену Ивановну Жадовскую, с малолетства знавшую преступника, чтобы Сушков зашел к нему как-нибудь вечером на чаек.
— Мне жаль вас. С вами случилось великое несчастье,— начал разговор митрополит.
— Да-с. Но предвидеть его было невозможно.
— Обиду, нанесенную вам,— да, однако же последствия ссоры зависели от вас.
— Как! Да возможно ли оставить обиду без наказания, остаться навсегда обесчещенным и прослыть за труса? Помилуйте, владыко, я не монах.
— А я не рыцарь. Ваших рыцарских узаконений не признаю. Понятии о чести и бесчестии — не христианские. Церковь учит прошить обиды, молиться за врагов, воздавать добром за зло.
— Все это, владыко, нравственно говоря, прекрасно.— Сушков сдерживался в словах, но чувствовал себя на удивление просто с митрополитом, таким величественным при службе в храме.— В свете это неисполнимо. Свет требует, чтобы всякое посягание на нашу честь, всякая дерзость была обмыта от бесчестия в крови.
— Какое ужасное, какое бесчеловечное требование! Дикое не только для христианства, но и для язычества... Скажу, не обинуясь, что поединщик в глазах церкви не только убийца, но и самоубийца.
— Помилуйте!
— Позвольте. Он убийца, если вышел на ближнего с пистолетом и руке. Он и самоубийца, если добровольно стал против направленной на него пули.
И Сушков впервые увидел с иной точки зрения свой молодеческий поступок, и впервые мелькнуло раскаяние — не в грехе убийства, он не хотел убивать, а в той нетерпимости, с которою он отнесся к злым насмешкам несчастного уланского поручика.
Он поднял глаза и встретил участливый взгляд митрополита.
— Лучше перенести мирской лукавый суд и ложный стыд перед неразумными людьми, ослепленными ложными мыслями, нежели суд своей совести и стыд перед Христом. Он, Господь Всемогущий, преподал нам, бедным и слабым, пример смирения и самоотвержения.
— Оно бы лучше... Но я готов покориться обстоятельствам, а не кому-то... Смело сознаюсь, в душе я фаталист. Удары судьбы я готов выдержать стоически. Два месяца в крепости принудили меня к этому.
— Стало быть, вы магометанин?
— Почему же? Ведь и христиане верят предопределению. Ведь это одно и то же.
— Не совсем. Основание испытаний Божиих лежит на дне нашей души. Испытание нужно не