Огромная армия навалилась на разделенные на две части русские войска (третья часть прикрывала Петербург) и медленно, но неуклонно продвигалась в глубь России, к Москве.
12 июля митрополит Платон несколько раз доходил до кареты, чтобы ехать в Москву для встречи государя, но, чувствуя полный упадок сил, остался в Вифании. Прибывшего ночью Александра Павловича приветствовали владыка Августин и граф Ростопчин.
Стечение народа в Кремль наутро было так велико, что генерал-адъютанты должны были взять государя в свое кольцо, чтобы довести через толпу до Успенского собора. Громогласное «ура!» почти заглушало колокольный звон. После службы Александр Павлович встретился с московским дворянством и купечеством и вновь был поражен единодушным энтузиазмом народа. Ему казалось, что он знает свою страну и своих подданных, однако справедливой оказывалась французская поговорка, что подлинное знание дается в трудном испытании.
Митрополит Платеж прислал ему в благословение образ преподобного Сергия, написанный на его гробовой доске и сопутствовавший Петру Великому в его походах. В письме митрополит писал: «Кроткая вера, сия праща Российскаго Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни».
Александр Павлович в тридцать пять лет неожиданно вдумывался в вопросы, казавшиеся давно решенными: о Боге, о судьбе, о человеческой воле. К счастью, рядом находился князь Голицын, с которым можно было говорить обо всем вполне откровенно.
Князь, горячо поддержал государя в таком настроении и предложил ему прочитать Евангелие. Александр Павлович впервые открыл Святую Книгу и ежевечерне читал по нескольку глав (во французском переводе де Саси, ибо церковно-славянский язык был
ему труден).
Бородинское сражение, ожидаемое всеми с таким нетерпением, не принесло победы русским. По врагу был нанесен удар сокрушительный, но едва не лишивший Россию армии. Потери были огромны.
Вдовствующая императрица Мария Федоровна, цесаревич Константин Павлович, верный Аракчеев и канцлер граф Румянцев умоляли просить мира. Александр Павлович без колебаний сей совет отверг, заявив, что скорее отпустит бороду и отступит в Сибирь, но мира с Наполеоном не заключит. В роковую минуту император проявил твердость, которой от него не ожидали. В нём говорило не только самолюбие, оскорбленное вероломством Бонапарта, но и нечто большее. Он и сам не мог ясно сказать, на что надеется, но некое внутреннее чувство побуждало его действовать так, а не иначе, и рассуждения барона Штейна, утешения князя Голицына, доводы генерала Витгенштейна лишь укрепляли это чувство.
Москвичи оставляли свой город. Владыка Августин предложил настоятелям и настоятельницам монастырей выехать с ним в Вологду, захватив с собой сокровища ризницы.Владыка Платон отказался уезжать, уверяя, что враг в Троицу не войдет. Однако в начале сентября примчавшийся Евгений Казанцев и другие монахи почти насильно вывезли его и Махришенский монастырь, хотя принуждены были вскоре возвратится Вифанию. И точно, французы в лавру не вошли. Посланные Мюратом за сокровищами, польские уланы заблудились в тумане, неожиданно павшем на землю, и вернулись с
пустыми руками.
Враги грабили Москву. Нашествие «просвещенных европейцев» оказалось с родни татаро-монгольскому. В Москве большая часть церквей оказалась разграблена и сожжена. Некоторые храмы были обращены в казармы для войска, а иные — в конюшни и бойни. Не редкость было поругание над святыми иконами и священными облачениями: с икон сдирали золотые и серебряные оклады (их собирали в Успенском соборе и переплавляли в
слитки) рубил и жгли; святые престолы употребляли вместо столов и на другие надобности; священнические ризы надевали пьяные гусары и разъезжали в таком виде по улицам. Оставшиеся в столице священники с опасностью для жизни сохраняли церковное имущество, нередко обличали врагов в их кощунстве. Иные приняли смерть от меча неприятеля.
Протоиерей Вениаминов был убит на паперти своей Сорокосвятской церкви за отказ отдать французам ключи от храма. Дьячок Иоанн Соколов за убиение шести французов был пойман и бит без пощады, поставлен под расстрел, но сумел бежать с тремя легкими ранами. В Зачатьевском женском монастыре сгорели все кельи и внутренность церквей, но написанный на дереве образ Христа не сгорел в пламени. Немало совершилось в те дни явных и неявных чудес, пока не исполнились мудрые слова: «Не в силе Бог, а в правде».
Владыка Платон тяжело переживал все события. В сентябре его каждый день возили молиться в Троицкий собор лавры. Вечером 10 октября владыка дремал в своем кресле, но вдруг вскочил и закричал:
— Вышел! Вышел!
Его не могли понять, пока он не объяснил;
— Французы уходят! Слава Богу, Москва свободна, и я теперь умру спокойно.
В тот день он долго молился, исповедался у своего духовника старца Аарона, который постоянно был при нем вместе с Евгением Казанцевым.
— Знаешь ли,— сказал он ночью Евгению,— я всегда боялся смерти. Где-то в глубине гнездился страх... а нынче его нет. Об одном только думаю: доколе пришествие мое здесь продолжится?.. Ты напиши Филарету. Я хочу, чтобы он сказал надо мною последнее слово, подобно Григорию Богослову над гробом своего друга Василия Великого. Напиши...
Силы старика угасали. Он еще мог вывести свое имя, что делал каждодневно для проверки твердости руки, но ничто его не интересовало и не волновало. Шумно дыша и заходясь подчас в неудержимом кашле, он лежал на постели и слушал чтение Евангелия.
Вечером 10 ноября он сказал старцу Аарону:
— Сегодня все решится.
И тихо отошел в иной мир утром 11 ноября.
По сожженной и разграбленной Москве служили панихиды. Велика была печаль, но люди понимали, что Господь продлил жизнь московского архипастыря для того, чтобы по молитвам праведника решать исход идущей битвы двух сил.
Архимандрит Евгений занимался подготовкой к погребению и завещанием владыки. Покойный оставлял десять тысяч рублей на поминовение в лавре, десять тысяч — на троицкую семинарию, десять тысяч — на вифанскую семинарию и Спасо-Вифанский монастырь, четыре тысячи — на Московскую духовную академию, две тысячи— на Чудов монастырь и внукам (детям племянника) —четыре тысячи.
Отпевание состоялось 16 ноября. Надгробное слово сказал Евгений Казанцев. Похоронили владыку Платона в пещере Вифанской нижней церкви во имя Лазаря воскресшего. На следующий день пришло письмо из Петербурга, в котором Филарет
Изливал свои чувства любви и благоговения к великому учителю, но в конце писал: «Подлинно, он был Василий Великий, но я не Григорий».
Глава 7
ПОИСКИ ВЕРНОГО ПУТИ
Война закончиласьпобедою России. Выбита была медаль с надписью «Не нам, не нам, но Имени Твоему». Полки возвращались из Европы, иные не в полном составе не только
но и из-за своевольно оставшихся во Франции. Пребывание в чужих землях произвело
неодинаковое, но сильное впечатление на всех, от солдат до государя.
13 июля 1813 года в Казанском соборе Петербурга в присутствии всей императорской фамилии архимандрит Филарет Дроздов произносил последнее слово перед погребением тела светлейшего князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова Смоленского:
- Не поколеблемся убо над над оплакиваемым поспешником видемаго нашего спасения превознести Единаго невидемого Виновника всякого спасения.Господь есть спасение. Господь с сильным крепостию, его и наставляя, искушая и сохраняя, возвышая и венчая,
даруя и вземля от мира. Вот истина, которую ныне к наставлению нашему, мы можем созерцать в ея собственном свете и в зерцале времен протекших, к утешению в лице и деяниях Михаила, бессмертнаго архистратига Российскаго, святлейшего князя Смоленскаго...
Александр Павлович отдавал должное скончавшемуся полгода назад фельдмаршалу, потому и распорядился провести торжественное погребение в первом столичном соборе. Однако чувство недоброжелательности к Кутузову оказалось прочным. В стремительном потоке событий грозового года император не мог не сознавать Вышнюю волю, однако полагал ее избранником себя, а не скрытного Кутузова. Но сейчас он и младшие его братья, семнадцатилетний великий князь Николай и пятнадцатилетний великий князь Михаил, не отрывали глаз от проповедника. Не к ним ли обращался Филарет?
—...да смирится высота человека, и вознесется Господь един,— жребий многочисленнейших народов долго иногда скрывается в неизвестной руке единаго смертнаго, а судьба каждаго силънаго земли слагается из неисчисленных случайностей, которых никакая человеческая мудрость — объять, никакая земная сила — покорить себе не может...
Покорно скучавший наследник-цесаревич, великий князь Константин Павлович не вслушивался в слова монаха, а думал о своей новой симпатии, польской красавице Иоанне Грудзинской, которая вполне могла бы заменить ему давно оставившую Россию великую княгиню Анну Федоровну. Возникал, правда, вопрос о престолонаследии, но... авось как-нибудь обойдется! Полька была уж очень хороша!
При выходе из собора Александр Павлович милостиво раскланивался с толпой, особо ласковыми улыбками приветствуя знакомых. Потом он обернулся к жене, которая оживленно разговаривала с князем Голицыным.
— У тебя приятные новости, князь?
— Приятные новости, государь, обыкновенно завершают битву, а я пока в самом разгаре очередной.
— Что за сражения могут быть в Синоде? — с улыбкою спросил Александр Павлович.
— Это скучная материя для дам,— поклонился Голицын в сторону императрицы.— Если позволите, я доложу вам в завтрашнем докладе.
Так называемая «битва» была лишь малой частью дел, занимавших Голицына, и заключалась в устранении всякого влияния архиепископа Феофилакта на церковное управление. Против рязанского владыки неожиданно объединились сторонники прямо противоположных убеждений: митрополит Амвросий желал удаления честолюбца и франкофила, а обер-прокурор Синода полагал чрезмерной активность гордеца, заявившего себя открытым противником мистицизма.
Архимандрит Филарет оказался в центре событий. Он не допускал себя до личной неприязни к рязанскому владыке, и когда проезжал через Коломну, загодя предупредил отца, чтобы особенно приветливо встретил гостя, не забыв угостить хотя бы водкою и пирогом. Но Филарет полагал неправильным вмешательство Феофилакта в дела академии и настоял на возвращении полномочий академическому правлению.
В добавок, когда Феофилакт распорядился об издании сочинения француза Ансильона
«Эстетические рассуждения», переведенного опекаемыми им студентами академии, то Филарет прямо сказал на правлении, что не хотел бы видеть имена воспитанников
академии на сочинении, в коем многое несогласно с духом самой академии. Митрополит его поддержал. И не хотел Филарет раздувать конфликт, но принужден был взяться за написание разбора обсуждаемого сочинения.
Дело с Ансильоновым переводом оказалось нешуточным. Голицын письменно доложил о нем государю, находившемуся за границей, ожидая благоприятной для себя резолюции, но таковой не получил. Александр Павлович хотя и не позволил напечатать опровержение Феофилактом возражений Филарета на вышедшую таки книгу, но приказал рассмотреть дело в рамках Комиссии духонных училищ. Голицын не подозревал, что рязанский архиепископ обратился за помощью к Аракчееву, сильно ревновавшему государя к князю.
19 ноября 1813 года Аракчеев писал из Франкфурта-на-Майне своему приятелю в Петербург: «Благодарю за сообщение восставших злых каверз на почтеннаго нам знакомаго пастыря. Я не упущу случая воспользоваться, дабы несколько слов на сей счет сказать. Дай Бог, только бы мне удалось применить удобный к оному час, ибо я такого всегда правила, что надобно сказать в такое время, которое видишь, что посеянныя слова произведут плод, без онаго лучше ждать, чем пустословить».
Тогда обер-прокурор сделал ход сильный и ловкий. Он предложил доверить рязанскому архиепископу благороднейшее поручение: обследовать епархии, пострадавшие в ходе французского нашествия, для исследования состояния церквей и монастырей и составления плана по восстановлению разрушенного и утраченного. Государь прислал архиепископу личный рескрипт, а вдобавок распорядился о выделении содержания в пять тысяч рублей. Феофилакту предоставлялись широкие полномочия, в частности, для расследования поведения иереев и архиереев в период нашествия, Отказаться он не мог.
Удаление Феофилакта под почетным предлогом почти на полгода из Синода привело к окончательному падению его влияния. Объехав смоленскую, могилевскую, Минскую и волынекую епархии, он попросился в отпуск в Петербург, но Голицын лишний месяц продержал его в Смоленске. Когда Феофилакт вернулся в столицу, оказалось, что его квартира в здании духовной академий занята, и владыке пришлось ехать на подворье. Вслед за ним в столицу донесся ворох слухов и сплетен о самоуправстве Феофилакта в разоренных губерниях, о будто бы несправедливом отрешении от сана могилевского епископа Варлаама Шимацкого, принесшего присягу Наполеону и отслужившего молебен о его здравии. Говорили и о несправедливом распределении выделенных Синодом сумм, о некой недостаче в деньгах, то ли потерянных архипастырем, то ли украденных его духовником. Тем не менее отчет архиепископа был принят. Не успел он перевести дух, как состоялось заседание Комиссии духовных училищ с обсуждением книги Ансильона.
Филарет не горел желанием раздувать дело, но князь мягко и настойчиво убеждал его в крайней необходимости завершения начатого. Филарет мог устоять перед любым давлением, но верх взяло понимание действительной опасности для Церкви защищаемого Феофилактом труда.
—...На странице четвертой указаннаго сочинения читаем: «Вселенная и Бог составляют такое целое, к которому не можно ничего прибавить, которое соединяет все, содержит все; вне сего целого нет бытия, нет вещественности; вне его нет ничего воз-можнаго»...— Филарет положил книгу на стол и поднял взгляд на собравшихся за длинным столом.— Если бы вселенная и Бог составляли целое, то Бог был бы частию какого-то «целого», Бог без вселенной был бы нечто непонятное и недостаточное. Нельзя исчислить неясностей, которыя за сим последуют...
Митрополит Амвросий, сложив ладони на столе, смотрел ровно перед собой. Князь
Голицын с неопределенною улыбкою то оглядывал членов комиссии, то смотрел в окно на
стоявший перед Михайловским замком памятник Петру, то принимался чертить на бумаге какие-то завитушки. Владыка Феофилакт, набычившись, уставился на Филарета, не замечая, как подрагивает его правая рука, лежащая на стопке книг и бумаг. Духовник государя Криницкий и обер-священник Державин, будто нарочно севшие в отдалении и от князя, и от Феофилакта, мирно слушали критику.
- Но еще должно заметить,— продолжал Филарет,— что перевод не соответствует в этом месте подлиннику, в котором надлежит оное читать от слова до слова так: «Вселенная и Бог, Бог без вселенной, вселенная без Бога — всегда суть целое, к которому не можно ничего прибавить»... и прочее. Какое в сих словах богатство нелепостей и противоречий, если хотя мало разобрать их.!...На странице двадцать восьмой у автора: «Религия в чистейшем и высочайшем своем знаменовании есть не что иное, как отношение конечного к бесконечному». Однако на странице третьей автор сказал, что «конечное — это я», а «бесконечное есть вселенная». Посему настоящее положение, в котором находится определение религии, можно произнести так: религия есть отношение человека ко вселенной. Где же Бог?.. Да сохранит нас Бог от религии Ансильоновой!
Феофилакт был темен лицом, но тут даже лысина его побагровела. Он обреченно оглядел собравшихся и опустил глаза.
На странице сто шестьдесят третьей читаем,—все тем же ровным голосом продолжал Филарет, пролистнув несколько страниц, ибо чувствовал, что настроение в комнате определилось,— «религия христианская основывается на отвлеченностях»... Вдумаемся.
Основывать религию христианскую на отвлеченностях — значит основывать ее на одном разуме, значит — испровергать ее и поставлять на место ея мечтательную религию натуральную. Истинная христианская религия основывается на Откровении, а Откровение, конечно, не есть «отвлечение». Вера основывается, яко на краеугольном камни, на Господе нашем Иисусе Христе, а он есть не отвлечённая идея, но существо действительное, истинный Бог и истинный человек... Стоит ли множить примеры явного пантеизма и либерализма, явленные в сей книге? Вот вам последний. «Руссо имел душу
благочестивую,—написано на странице двести пятьдесят четвертой,— хотя и являл часто дух неверия»… Можно ли человеку иметь душу благочестивую и «являть часто дух неверия»? Чувствовать как христианин и мыслить как язычник или безбожник?
Любить и чтить Бога, но не верить Его делам? Если сие возможно, то автор, вероятно, нашел сию возможность на самом себе и разлил в своих рассуждениях дух неверия, не опасаясь оскорбить «душу благочестивую».
Филарет сел и сложил бумаги в ровную стопку.
- Полагаю, ваше высокопреосвященство,— решительно заговорил Голицын, - что разбор сочинения Ансильона вполне достаточен для того, чтобы осудить его перевод на русский язык и распространение среди публики. Возражения владыки Феофилакта всем давно известны, но, впрочем, если он так уж настаивает...
Фиофилакт промолчал.
11 ноября 1813 года последовал высочайший указ, повелевающий архиепископу рязанскому Феофилакту отправиться в свою епархию впредь до особого распоряжения. 21 декабря — в с р е д у — он покинул Петербург.
— Верите ли, отче,— рассуждал вечером того же дня в своем кабинете Голицын, обращаясь к Филарету,— я никогда не был злопамятен. При дворе ведь я с младенчества. Меня в три года известная Перекусихина отвела к матушке-царице, и та меня приласкала. Камер-пажом был, самым молодым камергером... При дворе приходится лавировать, так выучился. Однако же никого не оговорил и пронырством никому дорогу не перебегал. Характер такой — ленив!.. Помню, вскоре после моего назначения в Синод мой предшественник Яковлев стал ездить по всем гостиным и меня оговаривать, князь-де
молод, неспособен и незнающ. Даже ко мне ездил под разными благовидными предлогами
и давал советы. А я поразился — канцелярские служащие сидели за сломанными столами, на дрянных стульях, связанных бечевками... Что вы улыбаетесь? Точно! Я распорядился употребить на мебель четыреста сорок рублей — первая моя большая трата. При встрече рассказал Яковлеву, он отмахнулся — что за мелочи! — и продолжал из-под руки свои наговоры. Но согласитесь, отче, внешний порядок должен быть!.. Когда я через два года получил ленту, Яковлев тотчас ко мне явился. «Помилуйте, князь, как это возможно — эту ленту по всему следовало получить мне!» — а он точно хлопотал себе Владимира за экономию бумаги для синодской типографии. «Чем же я виноват,— отвечаю,— что государь пожаловал ее мне, а не вам?..»
Филарет кивнул. Ему были интересны рассказы князя, открывавшие неведомые стороны столичной жизни и людских характеров.
— Вот и с рязанским владыкой я был ровен, пока не смутило меня его своеволие...
— Ваше сиятельство, осмеливаюсь напомнить о своем и отца Иннокентия прошении.
— О чем?
— Об отмене решения архангельской консистории о лишении сана валаамских старцев Феодора, Клеопы и Леонида за якобы уклонение от православия.
Голицын коротко засмеялся.
— Вы же знаете, дорогой отче, вам я не могу ни в чем отказать. Вопреки Сперанскому по вашему настоянию не допустил введения светского развода — а уж тут такая мелочь! Я подписал вашу бумагу…Но растолкуйте мне эту вашу привязанность к диким отшельникам. Мне приходится таких видеть в лавре— прямо.дикари, косматые, дурно пахнут... И уверяю вас, настоящее богословие им неведомо!
- Возможно. Но поверьте, князь, их богомыслие более совершенно и глубоко, нежели в стенах нашей уважаемой академии, а прозрения их сердец и непрестанное горение в вере благодатнее моего и вашего.
- Знаете ли, отче Филарете, меня государыня Елизавета Алексеевна как-то спросила: «Что за споры идут у вас о словах? Стоят ли разные слова, говорящие об одном, таких сражений?» Я что-то ответил, но вопрос не идет из ума. Борьба за веру закончилась, Вселенские Соборы установили каноны, и живем мы в просвещенном девятнадцатом веке... Что бы вы на это сказали?
- Не желая утомить вас, скажу лишь об упомянутых Вселенских Соборах. Сколько сил было потрачено — и жизней отдано! — ни утверждение одного понятия «единосущный» в Символе Веры. И как тогда за это стояли отцы церкви, так следует и нам стоять. Все сие не зря, ибо, споря как будто о словах, защищаем и утверждаем целостное и полное усвоение человеком Божественной Истины. От него же зависит спасение душ наших, спасение не магическое или аллегорическое, а действительное, дающее праведным жизнь вечную! Как же тут не спорить, как не биться...
Голицын пристально посмотрел на молодого монаха с рыжеватой окладистой бородою. Откуда он знает? Откуда такая твердая, и убежденность в его словах?..
-Благодарю вас, отче. Будет о чем подумать... Скоро праздник, не придете ли на Рождество в мой храм?
-Прошу меня извинитъ, князь, но должен быть в лавре.
- Так на второй день! Сими же говорили, что церковь вам родная – Троицкая.
- И на второй не могу, у меня академия. А вот на третий день праздника приду.
- О чем же будет проповедь.?
- Боюсь вам наскучить, но все о том же...
27 декабря в домовой церкии князя Голицына архимандрит Филарет читал проповедь, в которой изложил свое понимание путей познания Бога и духовного развития.
-… В Евангелии мы видим два пути к рождающемуся Христу: путь волхвов и путь
пастырей. Путь волхвов есть путь света и ведения, управляемый ясным знамением
звезды... Путь пастырей есть путь сени и тайны, путь веры, а не видения... Путь волхвов
был и продолжительнее, и труднее, и опаснее, нежели темный путь пастырей. Прославив прославивших путь волхвов, не презрим пути пастырей... Яркие озарения ума не всегда можно принимать за непреложныя знамения приближения ко Христу и за верныя указания истиннаго пути возрождения... Самая высокая мудрость человеческая не может быть надежным путеводителем. Истинное и живое видение собственно не есть удел настоящей жизни нашей, самое блаженство ея состоит в веровании: верою ходим, а не видением, по словам апостольским, блажени не видевший и веровавше...
Заканчивался важный этап в жизни архимандрита Филарета Дроздова, сумевшего за несколько лет подняться до немалых высот в церковной иерархии, преодолеть трудности и искушения в духовной жизни, заслужить действительный авторитет талантом проповедника и богослова.
С некоторым разочарованием смотрел он на столицу, в которой близ власти толпились самонадеянные глупцы, наглые честолюбцы, простодушные дураки, фанатичные святоши, легкомысленные неверы, тайные погубители веры, высохшие сердцем умники,— не они составляли большинство, но с ними приходилось в первую очередь считаться.
Филарет убедился, что знаний и способностей для служения ему достанет, сил хватит, а уйти от козней врагов Господь поможет. Главное же, он смог избежать искушения суетою и почестями, в душе его окрепла сила не желать ни богатства, ни власти, кои не имели никакого значения для его служения. Он знал, что предстоит ему широкое будущее, и вдохновлялся примерами Василия Великого, Григория Богослова, родного владыки Платона, покойного отца Евграфа... Пока же перед ним открывается ровный путь служения при благоволении сильных мира сего... Но это только казалось.
Часть третья
БИБЛЕЙСКОЕ ОБЩЕСТВО
Глава 1
«БОГОСЛОВИЕ РАССУЖДАЕТ...»
Вот уже привычными стали по утрам, когда, отправлялся на раннюю или позднюю литургию в городе, силуэты лаврской колокольни, Смольного монастыря, медленно растущего Исаакия и шпиль Петропавловского собора. В хрупкой утренней тишине они вздымались как вызов царящему на земле благодушному покою, как утверждение человеческой воли на пути к постоянному совершенствованию, непрестанному труду души.
Осенью подчас угнетало мрачное серо-лиловое небо с клочковатыми, косматыми облаками; весной и зимой небо светлело и очищалось, но лучше прочих оставалась летняя пора, когда в ясные дни стремительно неслись над городом армады пышных белых облаков и солнце обещало ясный день.
Для архимандрита Филарета переезды по городу были редкими мгновениями, когда можно было сбросить образ суровости, столь привычный для егоокружения. Кучер Федот знай себе подергивал вожжи, а его седок просто радовался очередному дню. Он сам заковал себя в броню сдержанности и сухости, заставлял себя быть осторожным в словах
и проявлении чувств, ибо оказался под постоянным придирчивым приглядом множества людей, которые могли разно толковать его действия и побуждения. Обостренная с детских лет замкнутость оберегала его от излишней откровенности, хотя возникшее тогда же самолюбие нередко побуждало к резкостям.
До него донеслись разговоры, в которых сравнивали старого и нового ректоров академии и отдавали предпочтение отцу Евграфу за большую сердечность. Неужто его сердце черствее? Нет, но разные у них характеры, разные и дела выпали покойному другу-наставнику и ему самому. Что скрывать, Филарет был чувствителен к отзывам о себе. Недоброжелательство и клевету он пропускал без внимания, равно как и льстивые слова иных угодливых. И все ж таки задел его отзыв из Москвы, в котором отдавалось должное его уму, будто солнцем осветившему многие богословия, но сожалелось о холодности этого солнца...
В то время архимандрит Филарет был в расцвете своих физических сил. При небольшом росте и худобе вид имел внушительный, осанку горделивую. Лицом смугл, власы темно-русые, бороду не подстригал, и она была осаниста; воспитанники и преподаватели сразу примечали, был ли он весел и светел лицом или строг и постен; поступью обладал неспешной, плавной; голос оставался тих, тонок и ясен; острого взгляда проницательных глаз его побаивались.
Авторитет его в первый же год служения установился на высокой отметке. Отец ректор свободно делал изъяснения Священного Писания, будто все помнил наизусть. Легко цитировал отцов церкви и римских классиков. Один за другим выходили его ученые труды, что поставило его выше всех современных богословов.
Воспитанники любили его лекции, их легко было записывать — речь внятная, острая, с четкими тезисами, доводами «за» и «против», несколькими примерами, и все высокопремудро. Иные после часов оставались в классах, желая еще послушать премудрости богословия, и Филарет не' жалел на это времени, повторяя любимое присловье: «Богословие рассуждает...» Знали, что к усердным учащимся он сердоболен и милостив, побуждая их к принятию монашеского сана. Монашество почитал высоко и желал, чтобы наидостойнейшие поступали в сие служение.
Удивительнейшим образом этот требовательный и сдержанный до суровости монах оказывался терпимым и снисходительным к поискам мысли студентов. В стенах академии он поощрял развитие истинно сердечного богословия, лишь бы в основе его лежали живое убеждение в спасительных истинах веры и верность Церкви.
Нынешние студенты отличались от его поколения критическим отношением к затверженным истинам (хотя встречались и безрассудно послушные), им мало было старых учебников, они начинали читать забытые в екатерининский век труды православных отцов церкви. С долей изумления замечал ректор, что его воспитанники, и не зная об ожесточенных спорах за и против мистицизма, сами вырабатывают в себе личное отношение к вере и к Богу, отказываясь от школярского следования всякой внушенной с кафедры мысли. Хотя, что скрывать, подчас это коробило и самого Филарета.
— Ваше высокопреподобие,— остановили его как-то после лекции студенты.— Вот вы сказали, что при искренней обращенности к Богу для человека необходимо полное доверие и безусловное подчинение духовному наставнику...
— Да,— нетерпеливо прервал Филарет настырного студента.
— Но ведь в таком случае человек уподобляется слепому орудию, кое может быть использовано и в дурных целях. Топором Можно построить избу, а можно и убить. Так не важнее ли свобода ума и сердца?
Филарет оглядел столпившихся кружком студентов. Он в семинарии если и задавался подобными вопросами, решал их сам с собою и с друзьями. А эти смелы...
- Разделим ваш вопрос на два,— начал он ответ.— Первое: о послушании наставнику.
Оно должно быть обязательным. Второе: о свободе религиозной веры. Право духа на свободу верования неистребимои неугасимо. Однако многих подстерегает на этом пути опасность своеволия, уклонения от истины, примеров чему несть числа. По словам Блаженного Августина, человек спасен не тогда, когда другой навязал ему страхом или страданием верное представление о Боге, но когда он сам свободно приял Бога и предался Его совершенству... Помните только слова святителя Тихона Задонского, что наибольшие бедность и окаянство человека состоит в том, что он высоко о себе мечтает, хотя подлинно ничто есть; думает что он все знает, но ничего не знает; думает, что разумен, по есть несмыслен и безумен. Да вы читали ли «Сокровище духовное»?
Филарет, случалось, утомлялся такими отвлечениями после нескольких лекционных