Истины с церковного амвона 3 глава

Великая княгиня Анна не осмелилась пожаловаться импера­тору, но своей свекрови императрице Марии Федоровне излила все негодование, заявив, что у нее недостает сил

 

переносить дикие чудачества грубияна мужа и она намерена покинуть Россию. Ма­рия Федоровна, как могла, успокаивала бедную немецкую девочку, польстившуюся на великокняжескую корону.

Позднее принцессу успокаивали на половине наследника пре­стола, великого князя Александра. Его молодая жена великая княгиня Елизавета Алексеевна (еще недавно — принцесса Луиза. Баденская) жила в полном мире и согласии с мужем. То была удивительно счастливая пара.

Двадцатитрехлетний великий князь Александр Павлович об­ладал очарованием редкого красавца (в отличие от брата Кон­стантина, курносого, лысоватого, с грубым голосом и резкими движениями). Улыбку его называли не иначе, как «ангельской», грация его движений и величавая поступь порождали сравнения с Аполлоном. При всем том, наследник сформировался в дворцовой атмосфере трусости и стяжательства, смелого разврата и наглого лицемерия как умелый царедворец.

Он рано научился скрывать свои подлинные чувства и мысли и от покойной бабки, и от строгого отца. Шатки и неопределенны были внушенные Лагарпом идеи республиканизма и свободы. Мягкость характера,, природные доброта и лень порождали в нем мысль об. отказе от престола, и он долго лелеял мысль о жизни свободного гражданина на берегу Женевского озера, однако при­тягательность царской власти оказалась несравнимо сильнее, Цер­ковные обряды он послушно выполнял, но в атмосфере мисти­цизма,

питаемой то вольтерьянством, то масонством, то идеями отцов иезуитов, которые осмелели в России при Павле Петровиче, великий князь стал сущим космополитом.

Впрочем, мысль о благе отчизны была для него важна, чувство долга оставалось твердым. Он сознавал крайнюю неготовность брата Константина для российского престола и видел растущее недовольство столичного дворянства батюшкиным правлением. Императорская корона надвигалась на него. Он и страшился этого, и очень желал...

 

 

Глава 4

ПЕРВОПРЕСТОЛЬНАЯ

 

Москва встретила отца и сына Дроздовых празднично. На пути в лавру они собирались остановиться в ней на денек, а пробыли без малого неделю. День за днем пролетали в богослу­жениях, сидении за столом в доме деда Александра Афанасьевича, его сына Григория, служившего диаконом в церкви Иоанна Воина, и отцовского зятя Сергея Матвеевича, чиновника Московского епархиального управления (с помощью которого отец хлопотал о месте диакона для своего будущего зятя Иродиона Сергиевс­кого). Сколько было съедено! Сколько услышано новостей и жи­тейских историй! Сколько было.увидено красоты и редкостей! У Василия голова шла кругом.

Первым делом сходили к Иверской. Часовня у Воскресенских ворот Китай-города пылала жаром множества свечей. Череда са­мых разных людей продвигалась медленно перед иконою, тут по виду были мещане и мужики, купчихи и закутанные в платки бабы с детками, которых они поднимали приложиться к святыне;тут же с десяток дворян и дворянок теснились вокруг священника, служившего молебен, как пронеслось вокруг, «для новобрачных». Но Василий не сумел разглядеть жениха с невестою.

На пути к отцовским родственникам — родителям жены от­цовского брата Ивана Федоровича — прошли шумной Неглинною, по правой стороне которой на одном из московских холмов стоял Рождественский монастырь. Самой речки не было видно. По словам отца, на масленицу здесь устраивались знатные ледяные горы. Отец Михаил и радовался Москве, и покряхтывал от частых непредвиденных расходов то на сбитень и пирожки для Васи, то на дивной работы лампады (в подарок тестю и для дома), которые

 

он присмотрел в лавке на Никольской и не мог не купить. А Василий с изумлением и робостью постигал после коломенского захолустья новую для него жизнь большого города.

В волнениях и хлопотах старший Дроздов едва не забыл наказ своего отца Федора Игнатьевича: непременно сходить в Ново­спасский монастырь к старцу Филарету. Признаться, сам отец Михаил большой нужды в том не видел, да и времени мало у них, но ведь почему-то же молчаливый и несловоохотливый ба­тюшка просил... Пошли в Новоспасский. Через густую толпу едва пробрались к келье старца, благо облачение иерейское помогло. Седенький старик едва глянул на отца с сыном, как руки протянул к ним:

— Милые мои, я вас заждался! Дроздовы переглянулись с удивлением.

Старец начал свой монашеский путь с Саровской пустыни, был переведен в Александре-Невскую лавру, а лет десять назад обосновался в Москве. Он славился исключительной прозорли­востью; митрополит Платон назначил его духовником инокини Досифеи (дочери от тайного брака императрицы Елизаветы и графа Разумовского); православным книжникам известно было его немалое собрание рукописной святоотеческой литературы. Ничего этого Дроздовы не знали. Помимо нежданного привет­ствия их поразила умилительная кротость и ласковость старца.

— Благословите, отче, отрока Василия,— попросил отец Ми­хаил.— В семинарию поступает.

Старец пристально вглядывался в лицо младшего Дроздова, так что Вася даже смутился и потупился.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! — торжественно произнес отец Филарет твердым голосом, осеняя крестом юношу, и неожиданно добавил: — А в другой раз ты меня благословишь...

Старец помолчал еще и заговорил будто сам с собою: —... кто хочет идти за Мною, отеергнись себя, и возьми крест свой, а следуй за Мною,.. Много званых, но мало, ох, мало из­бранных...

Келейник сделал им знак, и Дроздовы пошли к двери. На пороге еще оглянулись и поразились прямому и счастливому взгля­ду старца: он радостно улыбался!

— Понравился ты ему, видно,— задумчиво сказал отец Михаил.— Надо полагать, с семинарией все обойдется.

Сын не ответил. Он заново переживал короткие минуты пребывания в полутемной келье и непонятное пророчество.

 

В доме московского деда Василий бросился к книжной полке, на которой выстроились толстые и тонкие тома в твердых темных переплётах с золотым тиснением. Библия на славянском, Псалтирь тоже на славянском, «Грамматика» Ломоносова, творения Бла­женного Августина на латыни, «Древняя Российская Вивлиофика, или Собрание разных древних сочинений»... Интересно...

«Не все у нас еще, слава Богу, заражены Францией; но есть много и таких, которыя с великим любопытством читать будут описания некоторых обрядов, в сожитии предков наших употреблявшехся; с не меньшим удовольствием увидят некоторая начетания нравов их и обычаев и с восхищением познают великость духа их, украшеннаго простотою. Полезно знать нравы, обычаи и обряды древних чужеземных народов, но гораздо полезнее иметь сведения о своих прародителях; похвально любить и отдавать справедливость достоинствам иностранным; но стыдно призерать своих соотечественников, а ещё паче и гнушаться оными».

 

- Батюшка! Какая хорошая книга! —обратился к отцу Василий.

-Книга, может, и хорошая,—осторожно сказал отец,—но ты всё ж таки поставь её на

 

место. Издателя ее, Новикова, только недавно из крепости выпустили.

По Кремлю его водил отец. Василий увидел первую церковь, поставленную на Москве,— Рождества Иоанна Предтечи, от которой открывался прекрасный вид на Замоскворечье. Неподалеку древний собор Спаса на Бору с богатейшим убранством, но удивительно маленький, как образ ушедшего в историю Московского княжества. И будто для сравнения за ним возвышался величественный кафедральный Успенский собор, главный храм Московского царства. Для его осмотра дедушка Александр Афанасьенич назначил особенный день.

Василий был поражен громадностью храма уже при первом посещении службы. Нынче, отерев нос и щеки и распутав концы башлыка, он вдруг увидел то, чего не мог понять сразу: строгую красоту устройства и убранства храма.

Усталый отец присел у свечного ящика, а юноша, задрав го­лову, обходил храм. Подолгу стоял он у росписей стен собора. Западную сторону почти всю занимало изображение Страшного суда, северную — вселенских соборов. На огромных столпах.- фигуры мучеников христианских, ибо они служат опорой и утверждением Божественной Истины. Иконостас был грандиозен, возвышаясь во всю высоту собора на пять ярусов. Иконы на верхнем, пятом, были почти неразличимы, там вокруг Бога Саваофа помещались образы древних праотцев и патриархов, на четвертом — пророков ветхозаветной цер­кви, с иконой Знамения Божией Матери посредине. На третьем —иконы церковных праздников и евангельских событий. На втором — в человеческий рост изображения Спасителя в образе Ве­ликого Архиерея с предстоящими перед ним Богоматерью, Иоан­ном Предтечей и апостолами. Нижний ярус, как и в любой церкви, посвящался местным иконам, но среди них была одна — святыня всероссийская.:

— Владимирская икона Божией Матери, написанная еще при жизни Пресвятой Девы евангелистом Лукой, была вывезена из Царьграда в Киев в шестом веке,— сказал подошедший дедушка Александр.— Князь Андрей Боголюбский привез ее во Владимир на Клязьме — отсюда и название образа,— а в Москву впервые привез ее великий князь Василий Первый, дабы оборонить город от жестокого нашествия. Сколько чудесных избавлений и исце­лений случилось благодаря этому дивному образу, едва ли кто скажет...

Пойди приложись.

С благоговейным трепетом юноша прикоснулся губами к хо­лодному серебряному окладу, укрывавшему образ, перекрестился и совсем близко увидел дивный лик, в котором и умиление, и печаль, и утешение, и упование твердое... Никто не ведал, что было тогда в сердце его.

Дедушка рассказывал такие интересные вещи, что не только Василий, но и отец слушал с увлечением о царском и патриаршем месте, о троне Владимира Мономаха и упокоившихся здесь первосвятителях российской церкви, начиная с митрополита Петра до митрополитов Ионы, Филиппа, Гермогена.

Людей в храме не было видно, лишь возле дверей какой-то служка не спеша тер веником каменные плиты пола. Отец и дедушка свернули за толстый столп, и Василий не удержался — уселся на патриаршее место под невысоким сводом, опирающимся на витые столбики темного дерева.

— Зря примериваешься, юноша,— с улыбкою и совсем не строго сказал вдруг вышедший из-за столпа Александр Афанасьснич.— Государь Петр Алексеевич патриаршество на Руси отме­нил. Теперь у нас Синод.

Василий мгновенно покраснел от стыда, но отец был задумчив и не сделал ему выговора за глупую шалость.

В алтаре они увидели величайшие святыни: Ризу Господню, привезённую в Москву послами персидского шаха, Гвоздь Гос­подень, доставленный из Грузии, часть Ризы Пресвятыя Богоро­дицы. Только крестились благоговейно Дроздовы и радовались, что сподобились такого счастия.

 

—...Сия дарохранительница из червоннаго золота — дар светлейшего князя Потемкина-Таврического... В сем ларце покоятся государственные акты о престолонаследии...— Дедушка Александр неожиданно весело посмотрел на своих спутников.— А вот вам, говоря латинской поговоркою, поп multa, sed multum, что означает: не много, но многое!

Таким знатокам латыни, как Дроздовы, перевод не был нужен. Они вопрошающе взирали на небольшой сосуд из темного камня, который бережно держал старый соборный ключарь.

Сосуд сей из яшмы с финифтяной змейкой, символом вечности, по меркам земной жизни почти вечен, ибо служил еще Августу Кесарю, от которого перешел к византийским императорам, а от них попал к Владимиру Мономаху, Подлинно пыль веков впитала эта чаша…Подержи, Васенька, подержи. Август, Рим, ещё Господь не сошел на землю, и он, Василий Дроздов, держит в руках это немое свидетельство протекших веков. Значит, и сам он также часть не только огромного Божиего мира. Но и пёстрой всемирной истории... Собор преподал ему ошеломляющие открытия, которые предстояло обдумывать и постигать во всей полноте.

Подойдя к патриаршей ризнице, все трое почувствовали усталость и решили отложить ее осмотр на потом.

Отошли от ризницы и невольно подняли глаза на стройную громаду колокольни Ивана Великого. Будто рослый богатырь в золотом шлеме стоял посреди древнего городища, зорко оглядывая, не идет ли откуда враг.

-Красота-то какая, Господи! — выдохнул отец.

-Батюшка, пойдемте колокольню посмотрим! — И устал, и голова гудела, и ледяной ветер с реки разгулялся, но невозможно было отойти просто так от очередного чуда.

-Ты, Васенька, иди-ко сам, скажешь там, что я позволил,— решил дело дедушка Александр.— А мы с твоим батюшкою отправимся перекусить. Наморозишься — беги скорей в дом.

Квартира соборного ключаря располагалась в покоях старого Патриаршего двора позади Успенского собора.

Сам не понимал, отчего вдруг ушла усталость. Ноги несли его все выше, все дальше по высоким потертым белым ступеням внутренней лестницы, шедшей внутри пятиметровой толщи сте­ны. Так же ходил царь Иоанн Васильевич Грозный, едва не задевая скуфейкой чернеца за своды.

Торопясь и поскальзываясь, он обошел первый ярус, протис­киваясь мимо громадных колоколов, каждый из которых был больше их самого большого соборного. На второй ярус вела уже витая металлическая лестница. Тут оказалось попросторнее, но тянуло дальше. Третий ярус ошеломил тем, что огромный город отсюда виделся сжавшимся вдвое.

Далеко внизу медленно тащилось множество саней, редкие кареты на полозьях. Хорошо было видно пеструю толпу на Крас­ной площади, где снега будто и не было, а вдали на самом краю горизонта пустыри, рощи, укрытые снегом, какой-то дворец крас­ного камня, поближе — невиданная сизая громада с остроуголь­ной башней. Да это Сухарева башня!

За несколько минут он продрог до костей и с сожалением должен был уйти, не разглядев всего. Но, проходя мимо первого яруса, не выдержал, вышел на обзорную площадку с балюстрадой и, протаптывая тропинку в нанесенных сугробах, смотрел и смот­рел на дома, церкви и дворянские особняки Замоскворечья, близ­кие Ильинку и Варварку внутри стен Китай-города, совсем близ­кие Охотный ряд и сказочный белокаменный дворец против са­мого Кремля, на удивительный собор Василия Блаженного, де­сятки церквей и соборов Кремля...

«Летом бы сюда приехать»,— думал Василий, стуча зубами от холода.

 

В квартире дедушки, состоявшей из нескольких маленьких, квадратных и вытянутых,

 

комнаток с низкими сводчатыми по­толками и крохотными окнами, его заждались. Бабушка, тетки и дядья, которых еще недавно он не знал, наперебой потчевали всем, что стояло на столе, а потом вернулись к своим разго­ворам.

— Преосвященный Платон строг, верно. Когда служит в Чудовом или в Большом соборе, никто не отважится разговаривать. Уж на что знатные дворянки есть, а ни одна не принимает благословение владыки или антидор в перчатках. Ежели увидал какого духовного на улице пьяным, никогда не спустит,— рассказывал старшему Дроздову второй сын дедушки Александра, диакон Фома.

— Что ж, в монастырь отсылает? ' -.

-Редко. Он хоть строг, а сердцем мягок. Иному выговор сделает, иного пошлет поклоны земные класть или пеню наложит немалую, до пяти рублев, иного низведет на низшие должности... Недавно кум из лавры приехал, рассказал, как к владыке после службы подошел какой-то приезжий монах из дальнего монастыря с жалобаю, что кормят их черствым и заплесневелым хлебом, и показал кусок. Владыка взял кусок и стал есть. «А где ты родился? спрашивает монаха.— А кто родители?.. Отчего в монастырь постригся?..» Тот все рассказывает. «Да с чем же ты, отец, пришел ко мне?» — наконец спрашивает Платон. «Жаловаться на дурной хлеб.— «Где же он?» — «Да вы скушали его!» — «Ну и ты иди, твори такожде».

Посмеялись невольно духовные за столом, покрутили головами.

Ас чего ж пошло упразднение епархии нашей? — полюбопытствовал отец Михаил.— Едва ли владыка Платон тому при­чиною.

-Синод мудрит,— нехотя отвечал зять Сергей Матвеевич, единственный за столом бывший бритым и не в рясе, а в коричневом сюртуке,— Хотя дела так поворачиваются, что скоро и Синод по-московски говорить начнет.

Про Василия никто не вспоминал. Он сидел в углу на твердой лавке в полудреме от тепла, сытной еды и силился ничего не пропустить из таких интересных разговоров. Дома в Коломне дед и отец обсуждали церковные дела наедине, выставив его за дверь. А здесь он сидит со всеми за столом, как большой. Да он и есть большой!..

Служанка тихо и незаметно убрала со стола пустые блюда и тарелки. Духовенство не имело права владеть крепостными душами и, но запрет этот обходили, покупая прислугу на имя знакомых Помещиков. На столе появились бутыли с наливками, рюмки синего и зеленого стекла, мед, варенья, сладкие пироги, белые фарфоровые чашки с синими рисунками цветов и трав.

-Хорошо живете, отец Александр,— невольно порадовался старший Дроздов.

- Не жалуемся, благодарение Господу,— отозвался тот.— Пряники что ж забыли? Внуков надо побаловать... А что в консистории про новые указы слышно?

Появившиеся из соседней комнаты внуки и внучки подходили и получали по печатному вяземскому прянику. Василий думал было пересидеть, но отец глянул строго — юноша встал и тоже подошёл к старику.

Отец Александр пригнул его и поцеловал в лоб.

-Вот вам архиерей будет! — объявил он.

- Это почему же? — усмешливо поинтересовался диакон Фома.

— А потому что учен, а молчит себе да слушает, как мы с вами языки точим. Бери пряник, умница, и чай пей. А Мос­ква, известно, слухом полнится, молвою живет... Так что с указами?

— В точности не помню, батюшка,— с усилием заговорил осоловевший консисторский,— про цветы вот. Высочайше повелено, что если кто желает иметь на окошках горшки с цветами, держали бы оныя по внутреннюю сторону окон, а ежели по наружную, то непременно чтоб были решетки. Другой указ — чтоб не носили жабо и не имели на физиономии бакенбард. Чтоб малолетние дети на улицу из домов не выпущаемы были без присмотру...

 

— Как это у государя на все времени достает...

— Еще указ, что вальс танцевать запрещается, башмаки не носить с лентами, иметь оныя с пряжками.

— Ты все про дворянские дела, а про духовных было что?

— Из недавних газет ничего не было.

— Да ведь и сколь уж дал нам государь,— вступил в разговор старший Дроздов.— Телесные наказания отменил, награды спе­циальные ввел. У нас в Коломне иные батюшки спят и видят, как бы наперсный крест особенный получить, а то и митру.

— Наш-то владыка был против,— тихо сказал отец Александр.— Полагает он, что митра есть часть только архиерейского облачения и честь ношения ее умалится, ежели надеть ее на голову любого.протопопа. Но государю виднее...

Разговор еще долго тек с события на событие, с одного лица на другое, о скорых свадьбах племянницы отца Александра и старшей дочки отца Михаила, о том, что правильно отец Михаил везет сына в троицкую семинарию, о назначении на калужскую епархию какого-то Феофилакта, о странных предсказаниях по­лоумного монаха Авеля, а Василий то слушал, то на мгновение впадал в дрему... Нравилась ему Москва.

 

 

Глава 5

ТРОИЦКАЯ СЕМИНАРИЯ

 

В приемной ректора архимандрита Августина пришлось ждать долго.

Отец Михаил покорно сидел на лавке, положив руки на ко­лени, и изредка поднимал глаза на висевшую в углу небольшую Смоленскую икону Божией Матери с едва заметным огоньком лампады. Василий, кусая губы, то мерно расхаживал от входной двери до лавки, то пытался посидеть, примостившись рядом с отцом, но снова вскакивал и начинал топтаться по тесной комнате. Иго грызла обида.

 

В Сергиев Посад добрались к вечеру. Переночевали у земляков, и поутру, оставив вещи, отправились в лавру. Для младшего Дроздова все виделось как бы продолжением московских чудес: высокие стены лавры, непохожие Друг на друга церкви, громада Успенского собора и дивная красота лаврской колокольни. Зашли в Троицкий собор, чугунный пол которого был устлан толстым слоем сена (иначе зимой было не выстоять службу). После литургии поклонились преподобному Сергию и, помолившись, отправились в семинарию.

Огорошили их еще у входа свои коломенские семинаристы, приехавшие ранее.

- А наших всех в класс риторики определяют! И на казенный кошт никого не берут! -объявил Ваня Пылаев.

- Как же так опешил Василий.— Мы прошли всю риторику…

-Прошли то прошли, но тут говорят, что мы до философии не доросли, познаний не хватит уразуметь.

- Батюшка. Что же это? – аж побледнел Василий.

Отец Михаил отправился в канцелярию. Высокий и худой инспектор иеромонах Мелхиседек сидел за большим столом, за­валенным бумагами. Выглядел он строго, глаз почти не поднимал, внимательно выслушивал подходивших послушников и семинаристов, кратко отвечал, успевая при этом подписывать бумаги. Когда же поднял глаза на старшего Дроздова, тот увидел, что взор отца Медхиседека добр и ласков.

-Ничем не могу помочь,— отвечал он отцу Михаилу, и видно было, что сам искренне этим огорчен.— Отец ректор указал, что знания вновь прибывающих настолько малы, что не грех им посидеть еще в классе риторики. Беды большой нет. Коли сынок ваш знающ,

 

через год поступит в класс философии. Давайте про­шение и документы.

Через год... Восемь лет провел Василий в коломенской се­минарии и полагал, что достаточно учен, год уже отучился в философском классе, а тут на них смотрят как на полуграмотного деревеньщину. Обидно! И несправедливо!

- Отец инспектор,- не сдавался старший Дроздов, - нельзя ли мне самому объяснить отцу Августину наше дело. По справедливости говорю, что сын мой подготовлен отлично- извольте посмотреть аттестат. Латынь знает превосходнейше, это не как отец говорю...

Внутри у Василия все сжалось от напряжения.

— А греческий? Греческий язык он знает? — мягко спросил инспектор.

— Греческого у них еще не было...

— Ну что ж тут поделаешь... Да вы не отчаивайтесь, батюшка... Впрочем...

Из глаз Василия потекли жаркие слезы. Утер поспешно.

— Аттестат действительно отличный,— размышлял вслух отец Мелхиседек.— Я отцу ректору доложу, а там уж уповайте на Гос­пода.

И вот они ждали. Отец ректор обедал.

 

Лаврские куранты на колокольне отбивали час за часом. На­ступил вечер. Немолодой послушник внес в приемную свечу в фонаре с толстыми стеклами. Наконец распахнулись двери покоев архимандрита, откуда степенно вышли несколько иеромонахов и двое статских. Договаривая что-то свое, они прошли мимо Дроздовых, не заметив ни скромного батюшку в небогатой рясе, ни небольшого росточка худенького юношу. Подождали еще не­много. Наконец из приотворенной двери донеслось:

— Зови коломенских...

Василий вошел со страхом, но ректор архимандрит Августин оказался обыкновенен: среднего роста, очень полный, с широкою бородою лопатою, с зачесанными назад густыми волосами с про­седью, открывавшими высокий лоб; голос его был мягок и певуч, звучал ласково; взор внимателен и испытующ.

— Ну что, батюшка, сынка привезли... Учен, говорят, а мы сей же час его и проверим... Бери перо, юноша, и записывай тему: «An dantur ideae innatae». Записал?., Ступай в приемную и пиши там сочинение, а мы пока с твоим батюшкою чаю попьем. Ступай, ступай.

Знал отец ректор, что в программе коломенской семинарии не предусмотрено было изучение ни платоновских, ни каких иных философских систем, а стало быть, чрезмерно прыткий попович и не мог ничего написать о врожденных идеях. Но не было ему ведомо, что среди отцовских книг Василий давно отыскал «Фи­лософию» Винклера и проштудировал ее внимательнейше. Бла­годушно беседовал отец ректор с коломенским иереем, который нравился ему чем дальше, тем больше неожиданной обширностью познаний. Отец Августин был близок к преосвященному и знал, что из 1200 священников московской епархии лишь десятая часть имела полное семинарское образование. Коломенский же поп и читал много и говорил хорошо. Жаль будет ему отказывать, решил отец Августин, поглядывая, когда же появится на пороге фигура удрученного поповича.

К искреннейшему удивлению почтенного ректора, попович вошел твердым шагом и протянул листы с сочинением, которое не стыдно и выпускнику представить.

— Аи да Дроздов...— протянул отец Августин.— Как зовут тебя?

— Василий.

— Что ж делать, принимаю тебя, Василий Дроздов, в виде исключения в философский класс, но на свой кошт. Учись прилежно и моли Бога за отца своего.

Оба Дроздовых в первый миг не осознали прозвучавших слов, и вдруг будто глыба каменная пала с них. Поступил!

 

И потекли дни новой жизни.

 

Каждый из них был поначалу труден для семнадцатилетнего Василия, ибо приходилось не только усиленно заниматься на­уками и прежде всего греческим языком, догоняя товарищей, но и самому обустраивать свое житье, что оказалось ой как непросто.

В первые дни жизни в семинарии он решил пренебречь наказом отца об устроении на казенный кошт, уж слишком неприглядно показались ему после дома условия жизни семинаристов. Даже в самом здании семинарии были теснота и страшный холод, так что иной раз учитель и рта не мог раскрыть. Семинаристы сидели в нетопленных классах с разбитыми окнами, по которым гуляли сквозняки, не снимая армяков и шинелей, часто чесались от множества паразитов. Почти все пожёвывали то сухарь, то кусок хлеба. Начальство же заботилось преимущественно о чистоте нравственности семинаристов и твёрдости их познаний в науках. Василию рассказали, что в открывающейся вскоре новой вифанской семинарии житье наверняка будет полегче, но туда сам преосвященный отбирает учеников. Владыка Платон экономил на отоплении учебных и жилых келий, с тем чтобы побольше помогать бедным: всех немущих богомольцев в лавре кормили бесплатно. Семинаристам же владыка советовал для теплоты «жить потеснее», вследствие

чего семинарскому начальству беспрестанно жаловались на страшную тесноту в кельях, где шесть — восемь бурсаков в тулупах едва не сидели друг на друге.

Полагалась казеннокоштным семинаристам одежда: белье, са­поги с чулками, шапки с рукавицами, овчинный тулуп на три года, башмаки с чулками, суконный кафтан на три года с по­чинкою, кушаки из коломейки. В обыкновенные дни весны к осени ходили семинаристы по кельям в длинных халатах и (для сбережения обуви) босиком, надевая форму — суконные синие казакины с малиновым воротником — лишь на занятия. Хлеба полагалось на брата по 14 фунтов в неделю, кваса — без меры, щи по будням пустые, по праздникам с говядиною (по 2 фунта на три человека), да еще баловали студнем, выставляя по блюду на семь человек.

Василию рассказали, что это еще хорошо. Ранее на учеников низших курсов отпускалось по 2 1/2 копейки в день, на риторов — по 4 1/2 копейки, на философов — по 5 1/2 копейки и на бо­гословов по 6 копеек. Теперь же расходы увеличили вдвое. Сти­пендию платят, но она невелика, и выгоднее всего постараться стать стипендиатом митрополита, им сам преосвященный до­плачивает по 30 рублей.

Для большей экономии и пресекновения праздности троицкие семинаристы сами мололи себе рожь на хлеб и квас; скот для говядины также свежевали в самой семинарии. Летом все отп­равлялись на покос.

Народ вокруг Дроздова оказался разный. Иные, точно, бого­мольны и прилежны в учении, иные плывут себе по течению, не загадывая ничего на следующий день, а есть так и вовсе раз­гульные насмешники, непонятно для чего поселившиеся в стенах лавры. Разные слышал он советы и приглашения, они не колебали его внутренний покой, за исключением одного вопроса — квар­тиры.

«Живу на той же квартире,— писал Василий отцу,— но после праздника непременно сойду, потому что на Переяславке никому не велено стоять. Не знаю теперь, куда приклонить голову: не только на хозяйский кошт нигде не принимают, но и на свой — весьма мало. Там тесно; там хозяин пьяница; там беспокойно. Надобно жить или на худой квартире, или на улице. Беда! Если пойдешь на худую квартиру и то за теснотою, то за шумом будешь терять много времени: то правда, что не хуже будет, если жить на улице».

С Переяславки, известной в Сергиевом Посаде дурной репу­тацией, где поселил его сам батюшка, прельстившись дешевизною квартиры, он в январе же сошел.

Новая квартира была у дворника рождественского попа. Оба, и поп и дворник, славились пьянством, но трем семинаристам был обещан «особый покой». Василий сам покупал муку, в очередь с товарищами варил пустые щи, а вечерами, закрыв уши ладонями,сквозь дворницкие то пение, то храп зубрил греческий язык. Выхода иного не было. Иначе следовало поселиться в лачуге с волоконным окошком, где в самые полдни

 

букв не видно в книге. В такой поселился один из коломенских и вдруг стал часто мигать и щурить глаза...

Василий представлял беспокойство матери и в каждом письме писал, что «меня сие житье весьма мало или совсем не трогает и не огорчает». О нескончаемых простудах, навалившихся на него с середины января, он не упоминал. С удовольствием передавал поклоны всем родным, бабушкам Фроловне, Алексеевне, Васильевне; по просьбе матери, которая, как всякая жена священника, занималась лечением, узнал полезный рецепт: два фунта анису, два фунта льняного семени, десять золотников салоцкого корня, десять золотников салоцкого соку— все высушить, истолочь, просеять сквозь сито,потом, растопив в муравленом горшке два фунта мёда, всыпать порошок чуда, размешать и поставить в печь, дабы хорошо протомился, принимать по столовой ложке утром и вечером и продолжать лечение шесть недель.

Новости шли с обеих сторон. Василий сообщал отцу, что вовсю штудирует философскую систему Платона и Аристотеля, тексты которых читает по-гречески лишь с небольшими затруднениями. Владыка Платон почти не живёт в Москве в Троицком подворье, что на Сухаревке, а большую часть года проводит в Троице или новой своей обители Вифании. Весной по семинарии вышло распоряжение: рубахи, порты, шляпы, чулки и шейные платки казеннокошным семинаристам иметь свои, получая на казённый счет лишь белье. Иные приуныли, и рассказывали про двух бурсаков, ходивших у московской заставы по дворам с протянутой рукою. Владыка Платон всячески поощрял в семинарии диспуты на латинском языке, и в них младший Дроздов скоро заслужил хорошую репутацию.