Истины с церковного амвона 1 глава

Александр Яковлев

ВЕК ФИЛАРЕТА

Роман-хроника

 

Часть 1

У Троицы

 

Глава 1

 

ХЛОПОТЫВ КОЛОМНЕ

 

 

Жизнь человеческая — что ручей, вдруг пробивающийся из земных глубин на свет Божий и бегущий неудержимо вперед, чтобы слиться с иными и стать частью большой реки, а там и моря-океана. Иной ручей к концу своему оказывается мал — иной велик, иной чист — иной грязен, иной едва заметен — иной шумлив и бурлив неудержимо, иной короток, едва мелькнет в лесной чащобе и пропал, иной течет себе и течет, будто нет конца ему. А в истоках своих все они одинаковы, поди различи, кому что предстоит...

 

Коломна, небольшой, но славный город, была соседкою Москвы, находясь в ста верстах

 

от первопрестольной столицы и с дальних времен прикрывая ее с юга от вражеских нашествий. В X Ш веке войско Батыя после опустошения Рязанской земли дви­нулось на Коломну, в жестокой сече одержало победу над вели­кокняжескими дружинами Всеволода Юрьевича и Романа Ингваревича и взяло Москву. В конце XIV века Мамай, обуреваемый яростью за непослушание русских князей, решил повторить Батыево нашествие. Московский князь Дмитрий назначил всем полкам сбор в Коломне, а сам накануне выступления получил благословение в Свято-Троицком монастыре у прославленного пустынника Сергия Радонежского. Выступив из Коломны, русское войско вскоре дос­тигло Дона, где и состоялась великая Куликовская битва. Правда, свирепый хан Тохтамыш спустя несколько лет вновь пошел на Русь, и вновь прежде Москвы была сожжена Коломна.

Для обороны от казанцев и крымцев русские города старались укреплять. В 1526 году в Коломне был построен «кремль — город каменный», хотя это не уберегло ее в начале XVII века от захвата и разграбления мятежниками Болотникова, от разорения в ходе кровопролитных сражений полков царя Василия Шуйского и Са­мозванца. В одной из башен коломенского кремля укрывалась Марина Мнишек с малолетним сыном. Спустя несколько десятилетий по повелению царя Алексея Михайловича в коломенском уезде было положено начало строительству русского морского флота. Первому кораблю дано было название «Орел».

С тех пор город уже не боялся вражеских нашествий, но народ забурлил в правление царя Петра Алексеевича. Яростное сопротивление чрезмерно жестоким преобразованиям оказали стрельцы, и Коломна оказалась важным пунктом в этом восстании «за старину». Народное предание сохранило память о Пребывании Петра в Коломне накануне его южных походов.

Между тем город понемногу слабел. Сошло на нет его значение в качестве военной крепости. С обмелением Москвы-реки со­кратились торговые перевозки, и богатое купечество стало пере­бираться в Москву. Самыми примечательными событиями ста­новились пожары и разбойничьи грабежи.

Однако местоположение Коломны оставалось удобно и жи­вописно. Жители занимались извозом, торговали хлебом, салом, гуртами скота. Город украшали два десятка церквей и три мона­стыря — Староголутвинский в четырех верстах от Коломны, Боб­ренев, бывший всего в версте, и Новоголутвинский Троицкий монастырь внутри городской черты. Такова была Коломна в конце XVIII век.

Рождественские праздники 1799 года в доме коломенского священника Михаила Федоровича Дроздова встречали в беспо­койстве. Хозяин дома отправлял положенные службы в своей церкви Троицы в Ямщицкой слободе, и самый приподнятый дух их облегчал сердце. По выходе из храма вдруг приметно уколола, будто заноза, мысль о дальнейшей судьбе старшего сына Василия. Предстоящая свадьба дочери Ольги заботила меньше. Все было непросто с первенцем.

И родился он раньше положенного срока, будто спешил на белый свет, и по характеру оказался странно тих и сосредоточен, но с натурою страстною и пылкою, а ко всему — замкнут, скрытен. Да и упрям. В нынешнем году вышло решение Святейшего Синода об упразднении их коломенской епархии, отходящей к Москве. Упразднялась и коломенская семинария, не чуждая отцу Михаилу, ибо в ней он обучался восемь лет наукам и после два года про­служил учителем. Ныне в семинарии обучался сын. Думалось, закончит, Бог даст, с отличием, а там женится, рукоположит его добродушный епископ Мефодий в сан иерея и даст в Коломне приход. Чего лучше? Чего большего можно было желать?.. Теперь же Синод предлагал коломенским семинаристам продолжать об­разование либо в Туле* либо в Троицкой лаврской семинарии, либо в Московской славяно-греко-латинской академии.

 

Василий, как услышал, загорелся: Москва! Только Москва ему была нужна! Отец прямо

 

сказал, что у Троицы образование посолиднее, не хуже киевской академии, а иные говорят — и лучше. Наконец, высокопреосвященный митрополит Платон лю­бовно опекает семинарию и благодетельствует отличным учени­кам, а уж Василий среди последних не окажется.

Сын почтительно слушал, а потом тихо, но обдуманно воз­разил, что жить на свой кошт у Троицы ему денег недостанет, а в Москве есть дедушка Александр Афанасьевич, родной брат деда по матери, и занимает дедушка Александр не последнее место — сакеллария, а попросту говоря, ключаря главного храма России — Большого Успенского собора. Он и раньше звал в первопрес­тольную, и теперь не откажется принять и помочь. Конечно, решение отца закон, но должен же батюшка понять, насколько удобнее и спокойнее жить и учиться, зная о надежной подмоге рядом... Воистину, barbara philosophum non facit — не борода со­зидает философа. Отмахнуться от такого практического сообра­жения было невозможно.

 

Закончив дела в храме, отец Михаил отправился на базар за провизией и рождественскими подарками для семьи. Помочь вы­звался дьячок Ефрем, говорливый и услужливый. Он заложил санки, прихватил два мешка и три корзины, и отправились.

. — Дома у вас, батюшка, дым коромыслом! — с удовольствием рассказывал Ефрем.— Я за мешками-то когда бегал, гляжу — уби­раются, скребут, чистят. Матушка сама половики на двор вынесла...

— Что ж там, никого больше не было? — с неудовольствием отозвался отец Михаил.— А старухи где?

— Старухи в доме полы моют! — с готовностью объяснил Ефрем.—Дочки на своей половине, видать, чегой-то делали, а сынок младшенький с собачкой играл. Кричит ей: «Жучка!» — она мигом к нему... Старшего не видал, а от тестя вашего батюшки Никиты Афанасьевича приходили, но по какому случаю, не ве­даю...

Лошадка шла неспешно. Налево и направо тянулись родные улочки Коломны, сначала его прихода, потом соседнего. Сугробы закрывали заборы, а иные домики едва не по окна были занесены снегом. Дым из труб от сильного мороза ровно, будто по линейке, поднимался в ясное голубое небо.

В такой же вот декабрьский предпраздничный день семнадцать лет назад молоденький дьякон кафедрального собора Михаил, только что рукоположенный в священный сан по хлопотам тестя, и сам протоиерей Успенского собора отец Никита, на дочери которого он женился в январе, отправились по заведенному по­рядку на базар за провизиею на две праздничные недели. Купили что надо, а по возвращении огорошили их новостью: беда с Дуней. Семнадцатилетняя Дуня была уже сильно в тягости, и прибавления семейства ожидали в новом году. Отец Никита приказал жене и дочери прибраться в доме. Дуня не осмелилась ослушаться ба­тюшки, и вот когда пыль в чулане вытирала, вдруг ее схватило.

Молодой дьякон, глубоко и нежно любивший свою Дуняшу, был как громом поражен и совсем потерялся. Отец Никита хоть и не признал вслух свою оплошность, тоже переживал. Из многих детей у них с матушкою Домникою Прокопиевною в живых ос­тались только дочки Марина да Дуня. Отцовское сердце терзалось запоздалым чувством вины.

Мужчинам запретили выходить из горницы, и они до ухода на вечернюю службу только из притворенной двери слышали тихие стоны роженицы да обрывистые разговоры повитухи с ма­терью.

Вот тогда-то и решил дьякон Михаил Дроздов как можно скорее зажить своим домом. Не то чтобы недобрые чувства воз­никли у него к тестю, нет, любил и почитал, как положено, но понял он смысл заведенного порядка вещей, когда семья должна жить сама собою.

В те опасные декабрьские дни теща стала ему дорога, будто вторая мать. Она да старуха Фроловна спасли Дуню и их первенца. Роды случились в ночь с 25 на 26 декабря 1782

 

года, на второй день Рождества, и были трудными. Радость от рождения сына омрачилась болезнью Дуни. Молодой отец терзал себя, а помочь ничем не мог. Лихорадка и жар жестоко терзали бедную и сильно ослабили ее. Но Бог милостив, пережили благополучно.

Как знать, не это ли первое осложнение стало примечательным знаком на жизненном пути святителя? Ничто на земле не воз­никает просто, и все люди приносят жертвы, подчас неявные для них самих, за свои обретения. И чем более великая судьба определена человеку, тем более сложностей должно ему преодо­леть на своем пути.

Впрочем, об этом никто в доме настоятеля не думал. Беспо­коились о простом: выжил бы младенец.

-Ой, не жилец...— вздохнула повитуха, отдыхая за самоваром после трудной ночи.

Дьякон Михаил похолодел. Побежал в собор, едва достучался до сторожа и, пока не началось чтение Часов, пока не появились первые богомольцы, молился в пустом холодном храме перед образом Святой Троицы, слабо освещенным негасимой лампадою.

Человек предполагает, а Бог располагает. 1 января 1783 года в ближней Богоявленской церкви младенец был окрещен с именем Василия в честь святого Василия Великого. При святом таинстве восприемниками были друг отца соборный ключарь Петр Васильев и бабушка новорожденного Домника Прокопиевна.

Нет ничего случайного на свете. Имя, нарекаемое человеку, связано не только со днем его появления на белый свет, не только призывает покровительство того святого, чья память празднуется и день рождения. По Вышнему Промыслу в том виден предуга­данный путь человека, от свободной воли которого, правда, за­висит, следовать ли сим путем. Святой Василий Великий славен и истории Церкви не только своими богословскими трудами, но и обширной деятельностью по устроению Православной Церкви и IV веке.

Фроловна вскоре перешла жить в новый дом отца Михаила, куда в конце февраля переехала молодая семья уже с полутора­месячным Василием, и стала верной нянькою малышу. Она ходила за ним, ласкала и баловала первые годы, когда Господь даровал им деток одного за другим (хотя выжили только еще сын и две дочки), и у Дуни на всех не хватало сил и рук.

Вот тогда приступила к нему теща: пусть-де Васенька поживет у них, и они по внуку скучают, и Дуне станет полегче, и малышу будет покойно. Что на это возразить?

От нежного ли сердца, от пережитых ли волнений отец Михаил так сильно полюбил сына, что жена с тещей посмеивались, а он бы и не отходил от маленькой колыбели. Мальчик был слаб. Плохо спал по ночам, просыпался очень рано, до заутрени. Отец целовал его в твердый лобик, а когда возвращался, отслужив обед­ню, те же ясные карие глазки внимательно смотрели на него.

— Голубь ты мой бессонный, что ты не спишь? — гладил.он маленькие ручки.

Сердце болело от одной мысли о расставании, но он видел; как устает Дуняша, и уступил. Сам отвез сынка в дом тестя.

Правду сказать, трудными оказались первые годы их семейной жизни. Только-только рукоположили его в сан священника, толь­ко-только дали приход, и не из бедных — Троицкий храм в Ям­щицкой слободе, где и стоял его купленный за сто тринадцать рублей домик, на крыше которого плотники по его указанию соорудили башенку с куполом, осененным крестом. Из башенки совсем близкими казались дома городской окраины, окруженные садами и огородами, рядом — дома диакона, причетников, за боль­шим и глубоким оврагом — поля. От красоты Божиего мира сердце замирало... Только бы и начинать жить по известному порядку, ан нет!

Прихожане Троицкого храма хотели поставить своего свя­щенника и были обижены назначением отца Михаила. Прежний владыка Мефодий был на их стороне, но митрополит Платон решительно менял старые порядки и отдавал предпочтение при постановке настоятеля образованным. Отец Михаил не только закончил семинарию из первых, но и послужил в ней же учителем латинского языка — вот и был назначен.

 

Богатые ямщики и купцы не смирились. Решили не мытьем, так катаньем избавиться от неугодного попа. Они перестали пла­тить за требы. И после молебна, крещения или отпевания напрасно отец Михаил топтался в сенях, ожидая двугривенного или пол­тинника. Не давали. В церковной кружке монетки едва дно по­крывали. Ладно хоть свечи покупали упорные противники мо­лодого священника, продолжали женить и выдавать замуж своих детей да заказывать сорокоусты родне. Получилось, что ожидали достатка, а впали в полную бедность.

Поначалу молодой иерей пустился в траты: заказал икону Святой Троицы, уплатив пятнадцать рублей за работу да за доску восемьдесят копеек, приобрел новые Типикон и Псалтирь, а за­одно и портреты особ царствующего дома от императрицы Ека­терины Алексеевны до малолетних великих князей Александра и Константина, уплатив целых шесть рублей.

Похвастался жене, а она попросила денег на подушки и одеяла. Отец Михаил в кошель — там пусто. Беда! Правда, мир не без добрых людей: прихожане из кафедрального собора принесли кое-что бывшему дьякону, да ведь на одну милость людскую семьей прожить нельзя. А сборы в храме один другого меньше.

Прожили так неделю, другую, месяц, и как-то вечером отец Михаил сказал жене:

— Ну, Дуняша, видно, посылает нам Господь испытание. Давай терпеть.

Промолчала молодая жена, хотя самым простым виделось — уйти от недобрых людей, попроситься вторым священником в какой-нибудь храм, все лучше, чем считать копейки да кусочки. Был соборным диаконом, и то лучше жили. Но муж решил... Мягок и незлобив был отец Михаил, а в делах прям и тверд. Ни в чем не изменил он ни церковных служб, ни исполнения треб. С готовностью отправлялся в дома, служил неспешно, с благолепием, наставлял и утешал с ласкою. Дуня его, не опуская глаз, проходила в стареньком салопчике мимо богатых купчих. Каши с постным маслом да молоко в скоромные дни только и бывали у них на столе, если тесть с тещей не побалуют гостинцем.

И отступили ямщицкие притеснители. Сами же заправилы сговора принесли отцу Михаилу повинную и без утайки открылись на исповеди. Разом повернулась жизнь к лучшему. Чаще на столе появлялось коровье масло да курятина, возможным стало поправить прогнившее крыльцо, справить Дуне обновы: два новых платья — шелковое и атласное, бархатный капор, две новые юбки да кофты, а мальчишкам новые штаны. Наконец расплатился с долгами, одарил Фроловну и других старух, помогавших по дому,—Алек­сеевну и Васильевну.

Терпением да смирением добился своего. Суровы жизненные уроки, тяжко их переносить, а запоминаются крепко…

Почему же Василий не хочет принять его правоты?.. В те давние годы он часто забегал в дом тестя после службы, чтоб только глянуть на сынка.

— Голубь мой ясноглазый, голубь мой тихонькой, узнаешь меня?

Первое слово, которое Вася выучился говорить, было «голубь»

 

Ходили по рядам неспешно, зная, что нужно купить и у кого. Корзины и оба мешка постепенно наполнялись. Ефрем находил товар, выбирал, торговался, а после обращался с вопросом:

— Батюшка, который окорок взять: этот, побольше, или этот, попостнее?..

От мясных рядов пошли в хлебный, где взяли баранок, рас­писных пряников, маковой жамки и орехов.

— Вот ведь дороговизна,— рассуждал Ефрем.— В год рожде­ния вашего старшенького четверть ржи стоила четыре рубля, а нынче аж шесть! Крупа гречневая по-старому в шесть — шесть с полтиной, а яйца куриные — была сотня за шестьдесят копеек, теперь семьдесят! Да... Фунт говядины вместо трех — пять копеек, а иной и шесть запрашивает!

 

Ну времена...

Отец Михаил слушал его вполуха, отвечал рассеянно, а сам продолжал думать о Василии. Беда в том, что сын долгое время прожил под влиянием деда, который при всей строгости своей баловал внука почем зря. В доме дедушки и бабушки желания Васеньки были законом — того Васенька хочет, того не любит... Жили, конечно, побогаче. Дом тестя большой, две горницы с мезонинами, при каждой горнице топлюшка с простой печью, а в горницах печи голландские с изразцами расписными, стены заклеены бумажными обоями. Зеркало в раме красного дерева... Отец Михаил признавался Дуне, что ему все равно, на чем сидеть и из чего есть и пить. Однако со временем купил серебряных ложек, большой пузатый самовар и часы с боем. Не жалел денег он на книги, выписывая из Москвы труды по философии, бо­гословию, истории, благо их на русском языке стало появляться все больше.

Пока сын жил вне отцовского дома, отец Михаил его часто навещал и приметил, что маленький Вася предпочитал общество мальчиков младше себя, позволяющих командовать и приказы­вать. С ровесниками дело иное, там Вася оказывался и ростом меньше всех (в мать пошел), и силенкою не богат.

Там же, в доме тестя, полюбил Вася одиночество, возмож­ность забиться куда-нибудь в уголок и о чем-то думать. Правда, благодаря деду пристрастился к чтению. Надо бы радоваться, но беспокоила страстность тихого сына даже в чтении Свя­щенного Писания. Подчас такие вопросы задавал, что не скоро и сообразишь, что ответить. Как это Бог сотворил небеса в первый день творения, а н е б о — во второй?.. И все-то ему надо понять, и все-то у него какие-то сомнения... а что станет в академии?

Пленило мальчишку слово — а к а д е м и я, а не понимает того, что за словом может быть пустота. Знакомые рассказывали, что лекции читаются там кое-как, а большую часть дня студенты бродят по Никольской да по Красной площади, буянят, пьян­ствуют, распутствуют. Каково кровиночку свою бросить в этот омут праздности и развращения? В семинарии же совсем другое дело — вокруг монахи, лавра за высокими стенами...

— Батюшка, материи брать будете?

— Чего? — не сразу понял отец Михаил.

— Материи, говорю, матушке Евдокии Никитичне и дочкам брать будете? — пояснил Ефрем.

— Буду.

С деньгами у отца Михаила было по-прежнему туго, но хо­телось порадовать домашних... да и знал, что тесть наверняка приготовит подарки дочке и внукам и не преминет невзначай полюбопытствовать, чем одарил их любезный зятюшка... Дуне надо покрыть новый лисий салоп, да еще и на летнюю штофную епанчу, Оленьке и Грушеньке — материи на платьица да бусы надо бы...

Дроздовых считали со странностями. Вдовый отец Михаила Федоровича Федор Игнатьевич долго служил приходским свя­щенником, но вдруг без видимого повода и еще будучи в добром здравии передал приход старшему сыну, а сам удалился от семьи и стал вести жизнь почти монашескую, в посте и молитве. Жил скудно, в глубоком уединении, выходя лишь в церковь. Такое поведение выламьталось из привычного образа жизни коломен­ского духовенства. Отец Михаил и его старший брат Иван по­буждений отца понять не могли и положили их не обсуждать. Оба знали, что в иных домах Коломны с усмешкою говорят о нищем иерее-богомольце, живущем с одной свечою и без часов, обходящемся хлебом с квасом да капусткой... Как тут забыть про обеспеченную и прочно устроенную родню тестя в Москве. Только начни разговор в его доме, наверняка отец Никита возьмет сторону Васи. Так не лучше ли решить нынче же? Василия отвезти к Троице!

С этим решением отец Михаил вернулся домой, хотя объявил его вечером по возвращении из храма.

 

— Резоны твои, Василий, понятны, но я решил окончательно. С деньгами у нас скудновато, но помогать будем, ты твердо на­дейся. На еду и на квартиру должно хватить. А ты все ж таки просись на казенный кошт. Не сразу, а через полгодика.

Тоненький светлоголовый подросток молча стоял перед отцом и теребил светлый пушок на подбородке. Возражать он не смел, по тонкие губы кривились с неудовольствием.

Бедная Евдокия Никитична замерла. Разговоры о месте про­должения учебы Васи шли давно, но ей все казалось, это нескоро. Неведомое место, мнилось, будто их соседний Бобренев монас­тырь вроде и не Коломна, но близко и знакомо. В глубине души мила она наивную надежду, что учебное дело Васи как-нибудь гак само обернется, что он останется дома. Оказалось же, что действительно надо ехать, и ехать далеко и ехать надолго... Тихие слезы покатились из материнских глаз.

— Там, полагаю, экзамен может случиться,—- продолжал отец.— Так что сразу после праздника бери латинскую грамматику, Винклерову философию и зубри...

А Евдокия Никитична разом видела и нынешнего стройного и румяного Васю, и маленького, тщедушного, бледного, кричав­шего от голода, а у нее продало молоко, покупали коровье, и судачили втихомолку кумушки: «Ну, от скотского-то молока как есть поповский сын дурачком вырастет!.. Пастухом станет!» А нынче те же соседушки поневоле хвалят ее Васю да завидуют: он и послушный, и ученый, и вежливый, а их сынки дурни дурнями выросли! «Прости, Господи, за осуждение злобное! — осеклась Евдокия Никитична.— Скоро старость, а страсти не отпускают». А было попадье в ту пору тридцать пять годов.

В спальне наедине тоном помягче сказал отец Михаил жене перед долгими своими вечерними молитвами:

— Ты, мать, потихоньку одежонку его починяй. Сюртучок бы ему новый надо, да не получится справить нынче. Ты тот его, фризовый почисти. Хочется, чтобы не хуже других выглядел, а куда деться — приданое Олюше собирать надо... Особенно не спе­ши, милая, отправимся после Крещения.

Темная, звездная и морозная ночь опускалась на тихую Ко­ломну, на окраине которой в маленьком домике в четыре окна с чудесной башенкой на крыше готовились к близкому расста­ванию.

 

.

Глава 2

НОЧНЫЕ ДУМЫ

Сон никак не шел. Впал было в дрему под тихое бормотание отца, стоявшего на коленях в спальне перед божницею, но вдруг будто теплою водою смыло всю сонливость.

Он уезжает!

Милая, любимая Коломна, которую обегал сотни раз, в ко­торой все и все знакомо, от высоких речных берегов до широких дорог, уходящих за городскими заставами на юг и на север, от дедовского собора и всех церквей до городских лавок... И здесь останутся матушка и батюшка, любимые сестрички и брат, де­душка и бабушка, и странный второй дедушка, и крестный, и добрая Фроловна, и нелюбимые семинарские учителя, и сосед, ласковый ямщик Николай, уже старенький, давно передавший

свое дело сыновьям,— отчего-то полюбился ему Вася Дроздов, и дед Николай при встрече совал ему то пряник, то жменю семечек. Большому уж и неловко было брать, отдавал младшим... Прощай, дед Николай!

Василий осторожно повернулся на узком сундуке и лег на спину. Растопленная к ночи печь дышала жаром, и он распахнул старенький армяк, которым укрывался. В правом углу перед ико­ной Спасителя едва мерцала лампада. Кот спрыгнул с печи и темной тенью скользнул на топчан, в ноги к меньшим. За окном сторож ударил в колотушку. Да уже час

 

ночи...

Чего не жаль, так это семинарии с ее вечно грязными кори­дорами, не топленными в лютые морозы классами, бесконечной латынью и схоластическими рассуждениями, неизбежно вгоня­ющими в сон и рьяного любителя премудрости. Одно хорошо: в толпе грубых и ленивых семинаристов Василий обрел нескольких товарищей, которые понимали его и были интересны ему.

Поначалу его обходили и косились, зная, чей он внук и сын. Всегда чисто, даже щеголевато одетый, тихий, вечно с опущенным взором, он держался наособицу. Все знали, что Дроздов наизусть помнит уроки из риторики, истории, латыни. Прохладный круг одиночества ограждал его, был привычен, но и тягостен. Вот почему вдруг вспыхнувшее товарищество сильно скрашивало не­казистую жизнь в семинарии. Теперь же друг любезный Гриша Пономарев поступал в тверскую семинарию, и его очень будет не хватать, но Ваня Пылаев и Андрей Саксин тоже отправляются к Троице.

Как жаль, что батюшка не позволил ехать в Москву, как жаль. Василий ни разу не был в Москве, но по рассказам деда и отца представлял огромный город с большим Кремлем посредине. Древняя столица манила своими легендами о прошлом величии и нынешней бурной жизнью при государе Павле Петровиче, при котором, слышно, все быстро меняется. Вышел указ об отмене телесных наказаний для духовных. Все больше бывших попови­чей-семинаристов становятся то докторами, то приказными чи­новниками, иные выслуживают дворянство, покупают мужиков...

Василий нередко слышал такие мечтания в семинарии, раз­думывал над ними, и они манили его, но душа на них не отзы­валась. Он сознавал, что вполне мог бы пойти и в академию и в университет, светская карьера привлекала своим блеском, свет­ский мундир много красивее немудреной священнической рясы... А как смотрели дочки соседского настоятеля отца Симеона на офицеров, когда уланский полк проходил в петровский пост через город на новые квартиры. И Верочка, и Катенька, и Олечка глаз не могли оторвать от киверов, позументов, сабель, шпор. И бесполезно объяснять им, что не в блеске эполет подлинное сча­стье, подлинный смысл жизни. Ужасно обидно, потому что знаешь твердо: для тебя этот путь закрыт, а все ж таки — слаб человек в семнадцать лет — невольно представляешь и себя на коне с саблею...

Как все просто было в давние годы у дедушки Никиты. Дол­гими зимними вечерами Домника Прокопиевна сидела за пря­дением или шитьем при уютном огоньке сальной свечи, а внучок рядом на маленькой скамеечке, и хорошо им было. Текли нес­кончаемые бабушкины рассказы о былом.

—...а каких страхов я натерпелась в год рождения матери твоей. Объявились разбойники. Вожаком у них был атаман по прозвищу Кнут. Видно, успели его добрые люди отделать. На больших дорогах грабил с дружками купцов и всех прохожих, иных и убивали. Уж такого страху нагнали, что мы боялись за заставу выйти... Ловил разбойников присланный из Москвы сы­щик Ванька Каин, сам из таких же. Вот он, говорили, и открыл, что гнездо душегубов на купеческих судах, а самих их чуть не полсотни. Ну, прислали солдат на конях и с ружьями, и они, конечно, разбойников одолели. Когда вели их в Москву, весь город сбежался посмотреть. Я в тягости была, сидела дома, соседки потом все-все порассказали, что видали... А то драки меж своими коломенскими случались. Купцы у нас гордые, с норовом, чуть что не по них — никому не спустят. Вот, помню, я еще в девушках была, обиделись купцы на ямщиков городских за неуважение. Собрались да и разбили несколько дворов ямщицких, а иные и спалили. Все так с рук и сошло. После кирпичники из Митяевой слободы вздумали на купцов жалобу подать. Куда там, купцы в суде так дело повернули, что кирпичники оказались во всем ви­новатыми, будто бы не их били и мучили, а они. Известное дело — с богатым не судись...

Строгий дедушка не одобрял бабушкиной бывальщины. Он звал Васю к себе, зажигал

 

особенную свечу в серебряном подс­вечнике и раскрывал большую тяжелую книгу в потертом кожаном переплете.

Истории из Священного Писания были интересны для маль­чика по-другому. Тут главным были не сменяющие друг друга цари и пророки, битвы и страдания простых людей, а Господь Вседержитель, по милости своей устроивший землю и все на ней, открывший грешным людям законы жизни и пути спасения. Од­нако самой любимой была у Васи история ветхозаветного Иосифа, всякий раз трогавшая до слез. Не раз случалось, что дед наме­ревался прочитать иное, что Вася упрашивал его прочитать про Иосифа. Посопев и покряхтев, дед соглашался. Усаживался удобнее, оглаживал седую окладистую бороду и громко и внятно, как и следовало читать

Святую Книгу, начинал:

— Иосиф, семнадцати лет, пас скот вместе с братьями своими, будучи отроком... Израиль любил Иосифа более всех сыновей своих, потому что он был сын старости его; и сделал ему разноцветную одежду.

И увидели братья его, что отец их любит его более всех братьев его; и возненавидели его, и не могли говорить с ним дружелюбно...

И сказали друг другу: вот идет сновидец;

Пойдем теперь и убьем его, и бросим его в какой-нибудь ров, и скажем, что хищный зверь съел его...

Когда Иосиф пришел к братьям своим, они сняли с Иосифа одежду его...

И когда проходили купцы Мадиамские, вытащили Иосифа изо рва, и продали Иосифа Измаильтянам за двадцать сребреников; а они отвели Иосифа в Египет...

Бабушка откладывала работу и тоже внимала древней истории, поглаживая голову самозабвенно слушающего внука. Как пере­живало детское сердце горе бедного отца и страдания самого Иосифа, но и как же было уверено в окончательном торжестве правды, ибо читал дед:

—...И был Господь с Иосифом; он был успешен в делах..

.

Глаза старика скоро уставали. Он откладывал книгу, но малыш продолжал смотреть на него вопрошающе. Сейчас-то Василий понимал, что скромен познаниями был протоиерей Никита, не такой великий книгочей, как батюшка, но прост и тверд был в пере своей, сохранив до преклонных лет простодушное удивление перед величием Господа.

...Сколь лет живу, грешный, а не перестаю удивляться мило­сердию Господнему. Нам если кто причинит зло, иной изничто­жить готов, а всемогущий Господь, жизнию и смертию нашею владеющий, нас, окаянных, терпит во всей скверне нашей...

Вася любил эти нечастые серьезные рассуждения. Он как должное воспринимал сдержанность и внешнюю суровость деда, который был иерей, стоящий между обычными людьми и са­мим Богом.

Когда же на праздники приходили гости, дед доставал гусли, засучивал рукава рясы и играл то церковные распевы, то про­тяжные песни, то плясовые мелодии, да так, что маменька с бабушкой в пляс пускались, там и крестный дядя Петр... Только маленький Вася стеснялся, пока его не вытаскивали на середину круга, и приходилось вертеться и бить каблуками об пол.