ВОЗДАЯНИЕ.
Он всё чаще видит один и тот же сон — церковь, объятую огнём, плачущих детей, чьи тела покрыты гноящимися язвами, отовсюду слышны отчаянные крики и мольба о помощи. К небу вздымаются клубы чёрного дыма, застилая солнце. В мире его ночных наваждений царит кромешный мрак и ненасытное зло, жаждущее кровопролитий. И это зло явилось на его зов, лишь он один всему виной.
У Руфа нет фамилии. В посёлке, где мальчик родился и провёл последующие одиннадцать лет, его биологическая мать никому не была известна. Со слов местных жителей, женщина бродяжничала, пришла она, вроде бы, с севера, потому что обмолвилась с торговкой на рынке парой слов, из которых становилось понятно, что чужестранка из заснеженных, холодных краёв. Других фактов о своей родине она не дала. Бродяжка просила подаяния у прохожих, разжалобившаяся торговка угостила её хлебом и молоком, а большего и сама не могла предложить. Вид у той женщины был болезненный и чахлый, одежда в основном состояла из бесформенных лохмотьев, потому никто не мог заметить, что бродяжка вынашивает ребёнка. Как оказалось позже, срок близился к родам. Схватки застали женщину в тот момент, когда она устраивалась на ночлег в одной из подворотен на центральной улице посёлка. Криками она привлекла людей, и её доставили в больницу. Каких-либо документов, удостоверяющих личность, при ней не было, даже своё имя она назвать не успела, так как потеряла сознание. Роды были тяжёлыми, пришлось делать кесарево сечение, но Руф, к удивлению врачей, родился здоровым и крепким. Состояние его матери быстро стабилизировалось, и как только она пришла в себя, то незамедлительно и незаметно для персонала больницы сбежала.
Несколько недель Руф провёл в больнице. Врачи должны были убедиться, что с ребёнком всё в порядке, прежде, чем отправить его в сиротский приют святой Магдалины. Это учреждение находилось на территории посёлка, на самой его окраине. К нему же прилегала и приходская церквушка, по обе стороны от которой стояли два одноэтажных ветхих здания — отдельные корпуса для мальчиков и девочек. На много сотен километров приют был единственным в своём роде, сюда привозили беспризорников из разных уголков страны, некоторых, преимущественно грудничков, часто усыновляли другие семьи. Приют святой Магдалины славился хорошей репутацией, его воспитанников везде привечали с почётом, они считались прекрасно воспитанными и богоугодными людьми. Вырастая, многие из них уходили в церковные служители, но и те, кто предпочёл мирскую жизнь, проповедовали слово божье на протяжении всего своего пути. Фотографии особо отличившихся воспитанников, которым после выпуска из приюта удалось достичь высокого положения в обществе, украшали холл зала администрации. К ним прилагались и вырезанные из газет статьи, дабы служить примером для юных обитателей приюта. Были на «доске почёта» и врачи, и педагоги, несколько музыкантов и даже парочка политиков. У Руфа же никогда не возникало сомнений, что его фотографии не суждено оказаться среди них. У него не было особых талантов, учился он исключительно плохо, ничем конкретным в жизни не интересовался, избегал общественных работ любыми мыслимыми и немыслимыми средствами, частенько получал выговоры за проказы и скверное поведение, одним словом — мальчик был клеймом на безупречной репутации приюта. О таких ребятах, как Руф, не принято было распространяться. Водилась, конечно, ещё парочка отъявленных шалопаев и кроме него, но стоило лишь приключиться какой-нибудь неприятности — имя Руфа заведующие и учителя вспоминали первым. И, если уж судить по совести, Руфу должно было бы быть стыдно, ведь отношение к сиротам со стороны воспитателей и учителей являлось более чем хорошим. Работники приюта старались быть лояльны к каждому ребёнку, вникали в его проблемы, оказывали психологическую поддержку, проявляли заботу и искреннее сострадание. Возможно, роскошных условий содержания, при которых ребёнок абсолютно ни в чём не нуждался бы, приют предоставить и не мог, но делалось всё возможное для достойного образовании и жизни воспитанников в целом. Государство выделяло довольно скудные средства, да и пожертвования со стороны прихожан помогали незначительно. Директор приюта — честный и справедливый человек — жёстко контролировал работу своих подчинённых и с позором выгонял тех, кого случалось уличить в краже денег из бюджета, или попавшихся на мелком воровстве имущества. Наживание на сиротах, с которыми жизнь и без того обошлась жестоко, он считал последним делом, заслуживающим самого сурового наказания.
Руф провёл в этом месте все одиннадцать лет своей жизни и невольно воспринимал сотрудников приюта, как эдакое подобие семьи, хотя и имел о ней — в традиционном понятии этого слова — крайне смутные представления. Директор в этой иерархии занимал почётное место мудрого и властного деда — держащего всех и вся в ежовых рукавицах главы семейства, уставам которого подчинялись все прочие. Его имя Ярэк Войнич. Руф уважает его, но и побаивается. Он представляет из себя высокого, крепко сложенного, крупного мужчину, чей образ внушает некий трепет перед его обладателем. В этом году директору исполнится шестьдесят два года, но, невзирая на преклонный возраст, Ярэк отличается отменным здоровьем и энергичностью. Его редко когда застанешь в своём кабинете, большую часть дня он обходит территорию приюта, контролируя работу персонала и поведение детей. Не в его манере молча наблюдать за происходящим и передавать свои распоряжения через других, он лично обсуждает интересующие темы с тем, кого они непосредственным образом касаются. Среди урока директор может войти в класс, сесть на свободное место и слушать учителя, если что-то в манере преподнесения детям информации его не устроит — он предложит, как можно её переиначить, а затем очень серьёзно, будто обращаясь к равным, спросит у учеников, что они на этот счёт думают. Также присутствие Ярэка ни единожды было замечено на кухне, директор лично составляет меню и следит, чтобы повара соблюдали его требования вплоть до мелочей. Когда его окружает галдящая стайка мальчишек с расспросами о том, как вырасти таким же большим, как он — директор отвечает, что нужно правильно и сбалансированно питаться. Дети доверяют ему и знают, что к этому человеку они могут обратиться со своей проблемой. Если кто-то из воспитателей вдруг поднимет руку на ребенка или скажет ему неприемлемую грубость — директор быстро узнает об этом. Младенцам же он уделяет не меньше времени, чем подросткам. Каждый день директор навещает ясли и с особым трепетом и придирчивостью проверяет условиях их содержания, ведь малыши безмолвны и не смогут нажаловаться, если кто-то обидит их. Помимо всего прочего, директор принимает активное участие в уходе за клумбами и садом, потому как считает, что ребёнка мало накормить и одеть — важно развить в нём восприятие прекрасного. Фактически, он и сам живёт в приюте. У него есть свой небольшой домик в посёлке, который содержат его дочь с мужем и двумя детьми, но директор появляется там очень редко, по праздникам, а ночует в небольшой отдельной комнатушке в корпусе мальчиков. Жена директора давно умерла от болезни сердца. Она работала на благо сирот вместе с мужем, все вспоминают о ней лишь хорошее — столь сердобольного и нежного человека редко доводится встречать. Руф помнит её, но очень смутно. Когда она умерла, ему было три или четыре года. Их с мужем взгляды на управление приютом иногда радикально расходились, но супруга Ярэка имела крайне покладистый нрав, потому уступала ему вопреки своим принципам, не смея противоречить. В основном разногласия между ними возникали в вопросах, касающихся наказания провинившихся в чём-либо воспитанников. К сотрудникам приюта Ярэк был суров и поблажек не делал: если человек повёл себя неподобающим образом хотя бы один раз, директор увольнял его, не внимая оправданиям, мольбам и сожалениям. Если проступок совершал ребёнок — требовались иные меры. Телесные наказание в приюте святой Магдалины, само собой, были строго запрещены уставом; Ярэк отдавал предпочтение иным способам воспитания. В зависимости от тяжести совершённого проступка, провинившегося ребёнка целую неделю кормили одной только несолёной гречневой кашей и тушёной капустой, либо приговаривали к работе по уборке на скотном дворе, принадлежащем приюту, а также накладывали временный запрет на выход за пределы территории приюта. Последнее считалось самым страшным, ведь это означало, что нельзя ни на речку сходить, ни по посёлку прогуляться, ни кинотеатр посетить в субботу вместе со всеми, согласно местным традициям. Заключительным этапом получения прощения считалось заучивание наизусть заданного директором объёмного стиха и декламация оного перед всеми воспитанниками, собравшимися по сему случаю в актовом зале. Это тоже немаловажная часть индульгенции хулигана, ведь таким образом он публично признавал свою вину и поражение перед законом. Самые гордые ребята ломались после пары пропусков похода в кино. Супруга Ярэка даже такие воспитательные манёвры считала жестокими, она считала, что воспитать хорошего человека можно лишь лаской и добротой, потому тайком передавала находящимся на пути исправления хулиганам конфеты и пирожки собственного производства. Ярэк наверняка знал об этом, от его бдительного взгляда вообще мало, что ускользало, но ничего жене не предъявлял, так как её сердобольность была частью наказания. По его мнению, провинившемуся должно было бы быть вдвойне стыдно, ведь к нему, вопреки его проступку, продолжают относиться с любовью и заботой. Вместе супруги Войнич являли собой идеальный воспитательский тандем. Все сотрудники сильно сопереживали утрате Ярэка и опасались, как бы это не сказалось на его здоровье и работе, но директор остался собой. Он не показывал слёз на людях и продолжил вести дела, будто ничего не случилось, а однажды сказал, что именно нуждающиеся в нём воспитанники приюта придают ему сил жить дальше.
Своё имя Руф получил именно от директора Войнича. Никто другой не решился взять на себя смелость окрестить чужого ребёнка. Выбор Ярэка основывался на том, что мальчик родился двадцать первого апреля — в день памяти святого апостола Руфа. Сам директор и преимущественное большинство сотрудников приюта — религиозные люди. Некоторые из воспитателей с юных лет облачены в монашеские рясы. Сам же Руф существование божественных сил в тайне отрицает. В образовательную программу входит принудительное изучение божьего слова, зубрение молитв и внедрение в детские умы прочих церковных обрядов. Руф соблюдает их, но как неотъемлемую, надоедливую надобность, потому как выбора ему в этом плане не предоставляют. Да и весь, в целом, режим действует на него угнетающе. В восемь часов утра подъём, затем гигиенические процедуры, приведение в порядок спального места, завтрак, потом нудный учебный процесс, полдник, за которым следуют не менее скучные, нежели уроки, распределённые между воспитанниками обязанности по хозяйству, включающие себя помощь на кухне, уход за малышами-дошкольниками, работа в саду, бесконечная уборка, после — долгожданный обед, возмутительно малое время, отведённое на личные развлечения, которое большинство ребят проводит в гончарном, художественном, или музыкальном кружке, снова уборка, в заключение дня ужин, выполнение заданных уроков и отбой. А в венах Руфа кипела бурная кровь, он жаждал опасных приключений и путешествий. Пару раз он предпринимал попытки побега, но, проголодавшись к вечеру, возвращался сам, за что нёс вышеупомянутые наказания. После обеда всем желающим воспитанникам старше десяти лет любезно предоставляют возможность прогуляться за пределами приюта, но, само собой, существует лимит времени, отведённого для отлучки. Руф стабильно нарушает его и подначивает своих компаньонов, но соблазняются единицы, так как основная масса детей взращены богобоязненными, добросовестными и законопослушными членами общества, не желающими нести провинность и привлекать к себе излишнее внимание. По причине постоянных провокационных выходок прилежные дети избегают общения с ним, дабы не быть по случайности втянутыми в скверную историю. Некоторые относятся к нему с опаской, хоть и понимают, что в случае агрессивных нападок с его стороны любой может беспрепятственно обратиться к директору. Но к агрессии Руф не склонен. Так только может показаться малознакомому с ним человеку. Его манера общения, безусловно, выходит за рамки приличий, но неприличное выражение или неуважительное обращение мальчик позволяет себе вовсе не со зла — оно само так выходит. Случалось, что Руф, не показывая вида, сильно переживал, если доводилось непредумышленно обидеть кого-то.
Даже по внешним параметрам мальчик против своей воли производит несколько отталкивающее впечатление. У него довольно смуглая кожа, из-за чего может показаться, будто он чумаз, или запачкан в дорожной пыли. По курносому носу и щекам рассыпаны тёмные конопушки. Между центральными верхними резцами сияет щербина, а одного нижнего пермоляра справа не хватает — утерян вследствие драки со старшими мальчишками из посёлка во время одной из прогулок. Кучерявые, тёмно-каштановые волосы с бронзовым отливом вечно взлохмачены, сколько их не чеши, и торчат в разные стороны. Стричься короче, чтобы избегать проблем с уходом за шевелюрой, мальчик упорно отказывается, а принудить его к этому никто не может, так что Руфа ещё издалека можно признать по неряшливой копне спутанных, всклоченных кудряшек. Отличительной чертой мальчика, несопоставимой с общим неряшливым, вороватым видом являются большие и очень красивые глаза насыщенного зелёного цвета. Его внешность можно назвать экзотической, кажется, что в нём соединились черты множества различных национальностей. Старшие мальчишки называют Руфа цыганёнком, девочки из соседнего корпуса — домовёнком или дурачком. И всё же, не смотря на дурную славу, Руф считается своеобразным авторитетом среди воспитанников. Он единственный из семидесяти четырёх детей, кто прожил здесь на постоянной основе целых одиннадцать лет. Некоторых усыновляли, за другими возвращались нерадивые родители, кого-то забирали близкие родственники под свою опеку, или, хотя бы, увозили погостить на выходные и каникулы. Руф же не смог никого заинтересовать, даже когда был младенцем. Случалось и такое, он не был исключением из правил. Ему, впрочем, и не хотелось становиться чьим-то сыном. Из рассказов товарищей он сделал для себя вывод, что иногда лучше жить вовсе без семьи, чем находиться в постоянном страхе перед собственными же родителями. Например, он хорошо общался с мальчиком, чья мать пыталась утопить его в колодце. Она просто скинула четырёхлетнего ребёнка вниз, в холодную воду, а сама в это время повесилась в доме, но соседи вовремя услышали отчаянный крик мальчика, сумевшего ухватиться за выступавшее бревно. А ещё была девочка, которую в прошлом году забрала к себе двоюродная тётка по линии скончавшейся от наркотиков матери. Родной отец этой девочки неоднократно насиловал её и за бутылку продавал своим приятелям, один в итоге его и сдал. Подобных случаев много, в приюте, как правило, не оказываются ребята из благополучных семей. Руф, пожалуй, успел узнать о людях даже слишком много. Эти истории не уживались в его восприятии по соседству с неким всесильным божеством, покровительствующим над всеми живыми существами и якобы дарующим им всем спасение, если они будут соблюдать ряд довольно простых по своей сути правил. Возникали вполне естественные вопросы — почему этот самый «Бог» допускает всё это? Почему никак не препятствует свершаемым злодеяниям? Почему вообще он не сделает так, чтобы все люди любили друг друга и были счастливы, если уж он настолько величественен и могуч? Зачем обязательно нужно страдать маленьким детям? О каком ещё «рождении во грехе» идёт речь, если никто не выбирает где и как ему рождаться? Получается так, что каждый виноват уже сразу, он неугоден и обречён на гиену огненную, как только появился на свет, при чём — против собственной воли. И вразумительных ответов, которые могли бы хоть сколько-нибудь объяснить эту вопиющую несправедливость не находится даже у священнослужителей, к которым воспитанников приюта отправляют помогать с уборкой церкви. Руф уже очень давно никому не задаёт вопросов на эту тему. Он уверил себя, что ему несказанно повезло в сравнении со многими ребятами, чья предыстория заселения в приют многократно трагичнее. У Руфа очень хорошо развилась эмпатия к другим и чувство справедливости. Вот только выразить свои чувства он далеко не всегда умел, и его утешения порою более походили на издёвки. Над вербальными методами передачи информации ему предстояло много работать, дабы в будущем добиваться желаемых результатов. Некоторым уже удавалось разглядеть в нём добрую душу под мнимой личиной шалопая, была в церкви одна старенькая монашка, которая любила его так, как если бы Руф был ей родным внуком. Он бубнил и сопротивлялся каждый раз, когда она, жалобно причитая, заключала его в свои объятия. Теперь ему этого очень не хватает. Та старушка умерла в прошлом году. Руф втихушку навещает её могилу, а летом носил туда грубо оборванные полевые цветы.
Особенно близких друзей, которым мальчик мог бы доверить самые искренние свои мысли и переживания, у Руфа не было. Он привык относиться к любым межличностным отношениям, как к чему-то крайне нестабильному и непостоянному, ведь любого, к кому Руф привязался бы — могли на следующей же неделе забрать в новую семью. Воспитатели и учителя сменяли друг друга, а те особо прочные и надёжные работники приюта, которых Руфу довелось знать с первых лет своей жизни, точно так же в любой момент могли исчезнуть. Чем меньше надежд возлагаешь на окружающих, тем меньше в итоге окажешься разочарован — такую закономерность выявил мальчик ещё в раннем возрасте и был ей верен. Он даже был горд собой, что остаётся независим от каких-либо привязанностей и симпатий, а времени основательно подумать об одиночестве, как таковом, попросту не было, ведь Руф ежеминутно находился в окружении нескольких десятков человек. Даже спальная комната в корпусах и мальчиков и девочек была смежной. Она представляла из себя длинный зал, по обе стены которого тянулись вереницы двуярусных кроватей, проход между ними был немного узковат, два человека, шедших рядом, протиснулись бы с трудом. Между кроватями располагались такие же двухэтажные тумбочки с подписанными на наклеенных на дверцы бумажках именами владельцев. Там дети хранили немногочисленные личные вещи, вроде полотенец и зубных щёток. Всё прочее являлось достоянием общественным. Даже если ребёнок попадал в приют со своими игрушками, то в скором времени они переходили в коллективное пользование, и добиться единоличного владение чем-либо никто уже не мог. Такие уж правила. Персональной одежды у воспитанников не было, им шили одинаковую форму, которую за старшими донашивали младшие. Были два её варианта — зимний и летний. В тёплую погоду мальчишки носили чёрные брючные шорты чуть выше колен и лёгкие хлопчатобумажные рубашки с коротким рукавом, у девчонок вместо шорт были сарафаны той же длины. Зимой рубашки сменялись на более плотные с длинным рукавом, в дополнение выдавались жилетки и пиджаки, а вместо шорт одевались брюки. Девочки же натягивали одинаковые утеплённые белые колготки, сарафаны отправлялись в закрома ждать следующего лета, их пост занимали удлинённые юбки, а сверху — точно такие же, как у мальчишек жилетки и пиджаки. На шею, под воротнички рубашек всем полагалось подвязывать чёрные ленты. Большую часть выговоров Руф получил именно за испорченную форму, её надлежало трепетно беречь, ведь после него одежда должна была перейти младшим воспитанникам. Но Руф, будучи ребёнком исключительно непоседливым и подвижным, постоянно рвал её, или ставил на ткани пятна, не подлежащие выведению. Прачки кляли и поминали его последними словами, некоторые из них были уверены, что мальчик делает это намерено, якобы назло им. Но ничего подобного в помыслах Руфа, разумеется, не было. Что поделать, если на самом верху дерева яблоки всегда кажутся больше и вкуснее? А как устоять перед валянием на земле с церковной сторожевой дворнягой, если она так и норовит повалить с ног и облизать любого, кто ласково к ней обратится? Руф же никаким образом не повинен в том, что мальчишек одевают в белые рубашки, которые так хорошо впитывают травяной сок. Однажды воспитательницы сговорились и решили наказать его за небрежное отношение к одежде, вовсе лишив её. Однажды утром, когда все одевались к завтраку, Руф не нашёл своей формы. Тогда заявились трое монашек и сказали, что он не заслуживает её, потому что не умеет бережливо обращаться с вещами. Они полагали, что это послужит мальчику уроком, но обиженный и оскорблённый Руф в тот же день убежал гулять по посёлку в одном нижнем белье. Красным от стыда монашкам привёл Руфа местный служитель закона спустя пару часов, им впоследствии ещё и перед директором пришлось отчитываться за сей досадный инцидент. В тот день Руф изрядно повеселил всех обитателей приюта. Втихушку посмеивались даже некоторые воспитатели, которым надлежало бы осуждать его поступок. Среди мальчишек, не относящихся к категории забитых тихонь, Руф стал своеобразным героем, но ему самому, по большому счёту, чьё-либо одобрение было чуждо. Иногда старшие ребята специально подначивали его сделать какую-нибудь пакость, чтобы потом посмеяться над разгневанными монашками, но использовать себя в корыстных целях Руф не позволял, он делал пакости только тогда, когда сам того желал. Он никогда не стремился к стороннему признанию, не умел подстраиваться под других и не считал нужным угождать кому-то. Впрочем, однажды у Руфа всё же появился настоящий друг.
Одним из ярких, знаменательных событий, способным хотя бы ненадолго внести разнообразие в монотонную обыденность жизни в приюте, считалось прибытие новенького. Об этом, как правило, дети узнавали заранее, кто-то подслушивал разговор воспитателей, а любого рода информация среди воспитанников разлеталась моментально. Таким образом, о только ещё находящемся на пути в приют ребёнке все уже заранее были в курсе. Его встречали ещё у забора, ограждающего территорию. Самые прыткие забирались на деревья и высматривали на проезжей дороге транспортное средство, на котором должен был прибыть новенький. Стоило таковому появиться на горизонте — бдящие поднимали крик. «Едет, едет!» — моментально подхватывали все остальные. Затем новенького в сопровождении взрослых проводили в кабинет директора, где его ознакомляли с правилами поведения, рассказывали о распорядке и предоставляли официальную форму. В это время остальные дети толпились у окон и заглядывали в кабинет, дабы получше рассмотреть чужака. Само собой, поначалу ко всем новоприбывшим относились не самым дружелюбным образом. Сперва, к нему присматривались, задавали разные каверзные вопросы, пытаясь задеть и вывести на эмоции. Кто-то позволял себе зло подшутить, но таков уж был порядок принятия «в семью». Всё зависело от того, как новенький себя проявит. Если он не сдержался и заплакал, то за ним навсегда закрепится соответствующее нелестное прозвище. Особо нервные пускали в ход кулаки, чего, в общем-то, и пытались добиться обидчики, тогда новенького незамедлительно сдавали директору. Некоторым удавалось сохранить собственное достоинства, игнорируя нападки, или отвечая так, что самые острые на язык задиры терялись и умолкали. Самым главным в ходе проведения ритуалов тестирования новеньких, конечно же, выступал Руф. Остальные же поддакивали ему и хихикали, окружив испытуемого.
Когда в приют святой Магдалины привезли Люция — все дети были поражены, это оказалось для них сюрпризом, потому как никто из старших и словом о нём не обмолвился в предшествующие дни. У ворот его никто не встречал, воспитанники увидели мальчика лишь во время ужина, когда директор Войнич привёл новенького в столовую, попросил минутку внимания и представил всем присутствующим. В тот момент воцарилась мёртвая тишина. Никто не захихикал, не начал перешёптываться между собой, не выкрикнул колкое словцо. Все дети молча уставились на Люция. Как потом утверждали некоторые, шушукаясь в сторонке после трапезы, что у них мурашки по коже пробежали от вида и взгляда этого мальчика, у кого-то разболелась голова, а у одной девочки даже кровь носом пошла. На протяжении следующих нескольких дней никто так и не решился заговорить с ним. Люция откровенно сторонились, опасаясь даже мимо пройти. Да он и сам никаким образом не проявлял желание установить с кем-то контакт. Было в этом мальчике нечто жуткое. От него будто веяло могильным холодом. Это исходило изнутри, так как внешне он ничем разительно не выделялся, разве что казался чуть бледнее других, а в его тёмно-карих, почти чёрных глазах совершенно не было живого, естественного блеска. Волосы его тоже были эталонно-чёрными, подчёркивая белизну кожи. Люций был молчалив, угрюм и мрачен. Когда дети попадали в приют — каждый из них в первые дни выглядел потерянным и напуганным, зажимался в общении, робел. Потом, конечно, в процессе освоения новенький постепенно раскрывался и смелел, а Люций изначально будто не замечал никого вокруг. Он не был напряжён, скорее — сосредоточен на чём-то своём. Тонкие губы всегда были плотно сжаты, брови нахмурены, а движения — легки и плавны. Обычно новенькие нервничали, у них всё валилось из рук во время общественных работ по уборке, дети боялись ошибиться и, тем самым, опозориться, из-за чего их опасения и воплощались. Люций же ни в чём не ошибался. Все косились на новенького с бессознательной неприязнью, потому что его поведение не соответствовало привычным нормативам.
Некоторое время о новеньком ничего не удавалось выяснить. Когда Руф донимал с расспросами воспитателей — те раздражённо отвечали, что это «не твоего ума дело». Загадочное молчание взрослых ещё больше мистифицировало образ Люция, который и без того сильно тревожил некоторых детей. Когда его заселяли в спальный корпус — новенькому достался нижний ярус у самой крайней к стене кровати. Место наверху тоже пустовало, а по соседству занята была только нижняя часть, и её хозяин закатил скандал на почве того, что не желает спать рядом с новеньким, ничем конкретным своё возмущения не аргументируя. Руф внимательно наблюдал за реакцией Люция, тот ничуть не оскорбился, выражение его лица оставалось невозмутимым. Тогда Руф, чтобы в очередной раз доказать всем своё непоколебимое бесстрашие перед чем бы то ни было, вызвался добровольно поменяться местами с негодующим мальчиком и получил одобрение директора на своё предложение. В тот момент Руф поймал на себе несколько удивлённый взгляд Люция. Пожалуй, это было первым проявлением каких-либо эмоций с его стороны, пусть и не слишком выразительным. Руф в тот момент подумал, что вот сейчас это странный новенький наконец-то заговорит, но этого не произошло. Люций всё так же безмолвно переоделся, укрылся одеялом с головой, отвернулся к стене и уснул. «Если цыганёнок утром не проснётся — я не удивлюсь», — шепнул кто-то. «У меня снова голова разболелась… Чувствуете, здесь как будто холоднее стало, или мне так кажется?». «Я тоже чувствую! Это всё из-за него…». «Он на покойника похож, от него мертвечиной пахнуло, когда он мимо меня в столовке прошёл, я не вру!». Дети ещё долго перешёптывались в темноте, Руф слышал каждую реплику и невольно ёжился, потому как эффект массового внушения оказывал угнетающее влияние и нагонял жути. Но меняться местами обратно было уже поздно, никто не согласился бы, к тому же это означало бы, что он струсил, а такого позора отважный Руф сносить не намеревался.
Проснувшись утром, Руф был несказанно рад тому, что, вопреки общественным прогнозам, остался жив и здоров. А увидев сонного, хмурого новенького, который точно так же, как и все прочие, с трудом ориентировался в пространстве в первые минуты пробуждения — Руф окончательно убедился в том, что он вполне обычный мальчишка и ничего примечательного из-себя не представляет. Далее, во время уроков, Руф удостоверился, что новенький умеет говорить, а вовсе не является глухонемым. Они оказались ровесниками, потому попали в один класс. В первый же учебный день Люций смог проявить свои знания, которыми удивил даже учительницу. На все вопросы он отвечал лаконично и абсолютно верно, почти не задумываясь. С контрольной по математике он справился самым первым, за это время Руф успел решить лишь пару примеров, и то — неверно. Математика давалась ему с особым трудом. По правде говоря, сложности имелись и в чтении, и в правописании. Единственной дисциплиной, в которой Руф показывал отличные результаты, являлась физкультура. И дело было вовсе не в том, что он ленился — вовсе нет. Руф старался, прилагал усилия, но результат всегда получался один и тот же — двойки за все диктанты и контрольные. В своём классе он был самым худшим учеником, преподаватели даже грозились оставить его на второй год. С ним занимались дополнительно, но успехов не приносило даже это, в процессе все нервничали. Руф психовал, что у него ничего не получается, учителя выходили из себя, потому как никакие подходы не работали — знания совершенно не откладывались в его голове, «в одно ухо влетало, в другое — вылетало». У Люция же ситуация с учёбой складывалась абсолютно противоположная — он знал наперёд всю изучаемую программу, однажды учительница пошутила, что смело могла бы посадить его на своё место, ведь мальчик прекрасно провёл бы урок вместо неё. Но никто из учеников не засмеялся. Люцию, впрочем, это тоже не польстило. Он никогда не улыбался. Его лицо напоминало застывшую гипсовую маску. Казалось, ничто в этом мире не могло порадовать его, вызвать удивление, или же хоть сколько-нибудь огорчить — мальчик ко всему оставался равнодушен.
Через неделю Руф выяснил от молодой воспитательницы — Агнессы, с которой поддерживал дружеские отношения и был тайно в неё влюблён, что Люций — коренной житель посёлка, но его мать утонула, отца давно нет, как и близких родственников, потому мальчик попал сюда. Агнесса строго настрого велела ему держать рот на замке, никто из взрослых не должен был узнать, что она ему проболталась. Воспитательница призналась, что и сама не может взять в взять в толк, с чего вдруг такая секретность, но директор лично запретил всему персоналу распускать слухи, да и вообще лишний раз упоминать об этом мальчике.
Заселению в приют всегда предшествовала личная трагедия. Часто новенькие плакали по ночам, или просыпались с криками от преследующих их кошмаров. Со временем шок проходил, жизнь постепенно налаживалась, ребёнок вспоминал, как смеяться. Но Люций каждую ночь спал спокойно, от него не было слышно ни звука. Это настораживало Руфа. Он специально напрягал слух, надеясь услышать хоть один всхлип со стороны кровати новенького, но тщетно. Возможно, у них с матерью были не самые тёплые отношения, но нельзя же остаться абсолютно беспристрастным к смерти близкого человека.
Через некоторое время интерес детей к Люцию пропал. Они перестали обсуждать его, недоброжелательность сменилась безразличием. Они не замечали его точно так же, как он их. Люций никогда не изъявлял желание принять участие в общих играх, даже в кинотеатр вместе со всеми не ходил, предпочитая тишину и покой. Свободное от учёбы и дел по хозяйству время он проводил в скромной библиотеке, куда прочих детей затащить можно было лишь принудительно, или сидел в отдалённом участке сада и рисовал неизвестно что в альбоме грифельным карандашом. Однажды Руф подсмотрел, как Люций прячет этот самый альбом под свою подушку, и поставил перед собой цель непременно выкрасть его и пролистать. Сложность заключалась в том, что днём находиться в спальном корпусе без веской на то причины было запрещено, старшая воспитательница запирала его на ключ, который всегда носила при себе. Однажды утром Руф притворился больным, воспитательница принесла ему градусник, а сама ушла сопроводить остальных мальчишек в столовую к завтраку. Вскоре она вернулась бы, и в случае повышенной температуры отправила бы Руфа в лазарет при приюте. В его распоряжении было лишь несколько минут, как только спальная комната опустела — он вскочил с кровати, едва не запутавшись в одеяле и не упав. Альбом был на своём законном месте, Руф на мгновение затаил дыхание от волнения, в глазах горел азарт, но ничего зловещего, или странного на страницах альбома не оказалось. Впрочем, Руф и сам точно не знал, что ожидал увидеть. В альбоме были зарисовки сада, причём весьма хорошие. Сам Руф рисовать совершенно не умел, да и не особо интересовался изобразительным искусством, как таковым, но талант Люция его поразил. Если бы Руф не знал наверняка, то ни за что не поверил бы, что ребёнок способен настолько виртуозно прорабатывать детали, переносить перспективу и передавать свето-тень. Людей на рисунках не было, только растения, цветы, насекомые и птицы. Руф настолько залюбовался ими, что не уследил за временем и не успел вернуться в кровать к моменту возвращения воспитательницы, но припрятать альбом обратно под подушку всё же ухитрился. Он честно сознался, что температуры нет, и начал поспешно собираться к завтраку.
А вскоре учительница сообщила Руфу, что Люций любезно согласился помочь ему с обучением. Руф, разумеется, протестовал, но выбора ему в этом моменте не предоставили, деваться было некуда, в противном случае ему сулило постыдное звание второгодника. В день, когда ему предстояло впервые остаться с Люцием наедине в пустом классе после уроков для дополнительных занятий — Руф сильно нервничал. Во-первых, ему крайне не хотелось произвести впечатление недалёкого дурочка, которому с трудом даются элементарные задачи по делению и умножению (а так оно в действительности и было). Во-вторых, пришлось бы о чём-то разговаривать с этим мальчиком, который всё ещё внушал необъяснимую антипатию.
Когда прозвенел звонок, оповещающий о конце урока, учительница отпустила детей, а Руфа попросила пересесть ближе к Люцию, дала им план заданий для дополнительных занятий и покинула класс. Странно, но неловкость и напряжение Руфа довольно быстро ослабли, а затем и вовсе исчезли. Люций не проявлял излишней доброжелательности, он по-прежнему был отстранён и холоден, но со своей задачей справлялся безупречно. Говорил он исключительно по делу, легко и доходчиво объясняя решение примеров. Удивительно, но Руф впервые в жизни начал вникать в математику. Всё вдруг стало казаться ему простым и понятным, словно Люций вкрутил в его мозги недостающий винтик, и работа ума, наконец-то, наладилась. Когда учительница вернулась проведать их — выяснилось, что со всеми заданиями они уже справились. Сперва она усомнилась в достигнутых успехах, но, проверив, в некотором изумлении отметила, что всё выполнено верно. Учительница с подозрением поинтересовалась, не решил ли Люций всё сам, и в качестве доказательств попросила Руфа выполнить ещё пару математических упражнений при ней. И он, к своему восторгу, со всем справился.
На протяжении следующих нескольких недель дополнительные задания продолжались. Мальчики не затрагивали личных тем, общение ограничивалось исключительно учёбой, а в остальное время и Руф и Люций делали вид, что не знакомы друг с другом. Но, тем не менее, проведённое вместе время, помогло Руфу значительным образом переиначить своё отношение к новенькому. Он проникся к нему симпатией, пусть и не показывал вида. Люций предстал перед ним в новом свете — он был совершенно обычным ребёнком, очень одиноким и глубоко опечаленным. Порою он задумывался о чём-то своём, устремив взгляд в окно, тогда Руфу приходилось легонько подталкивать Люция локтем, чтобы тот вновь сосредоточил своё внимание на нём и проверил правильность решения примеров. В такие моменты, находясь совсем близко, Руф явственно видел проступившую на чёрных глазах Люция пелену слёз.
Однажды во время игры в футбол перед спальным корпусом Руф настолько сильно ударил по мячу, что он немы<