Спустился в помещение блочного щита управления, сменил Бабичева. Со мной на БЩУ находились: старшие инженеры управления блоком Гашимов и Бреус, старший инженер управления турбиной Саша Черанёв, его дублер Бакаев, начальник смены реакторного цеха Сережа Камышный. Он теперь бегал везде по блоку, в основном по деаэраторной этажерке, чтобы отсечь левые два деаэраторных бака, из которых вода поступала на разрушенный питательный насос. Однако отсечь не удавалось. Задвижки там диаметром шестьсот миллиметров, а после взрыва деаэраторная этажерка отошла от монолита примерно на полметра, порвав штоковые проходки. Управлять задвижками даже вручную стало невозможно. Пытались восстановить, надставить, но высокие гамма-поля не позволили этого сделать. Люди «выходили из строя». Камышному помогали старший машинист турбины Ковалев и слесарь Козленко...
К девяти утра остановился работающий аварийный питательный насос, и слава богу. Перестали заливать низы. Кончилась вода в деаэраторах.
Я все время сидел на телефоне. Держал связь с Фоминым и Брюхановым. Они с Москвой. В Москву уходил доклад: „Подаем воду в реактор!“ Оттуда приходил приказ: „Не прекращать подачу воды!“ А вода-то и кончилась...
На БЩУ активность излучения до пяти рентген в час, а в местах прострела с завала — и того больше. Но приборов-то не было. Точно не знали. Доложил Фомину, что вода кончилась. Он в панику: „Подавать воду!“ — кричит. А откуда я ее возьму...
Фомин лихорадочно искал выход. Наконец придумал. Послал заместителя главного инженера по новым блокам Леонида Константиновича Водолажко и начальника смены блока Бабичева, у которого я принял смену, чтобы организовали подачу воды в баки чистого конденсата (три емкости по 1000 кубометров каждая), а затем аварийными насосами снова подавать в реактор. К счастью эта авантюра Фомина не увенчалась успехом...
Около четырнадцати часов я покинул блочный щит управления четвертого энергоблока. Самочувствие было уже очень плохое: рвота, головная боль, головокружение, полуобморочное состояние. Помылся и переоделся в санпропускнике второй очереди и пошел в лабораторно-бытовой корпус первой очереди, в здравпункт. Там уже были врачи и сестры...»
Значительно позже, днем 26 апреля, новые пожарные расчеты, прибывшие в Припять, будут откачивать воду с топливом из кабельных полуэтажей АЭС и перекачивать ее в пруд-охладитель, в котором активность воды на всей площади в двадцать два квадратных километра достигнет шестой степени кюри на литр, то есть будет равна активности воды основного контура во время работы атомного реактора...
Как уже говорилось, Фомин и Брюханов не поверили Ситникову, что реактор разрушен. Не поверили они и начальнику штаба гражданской обороны атомной станции Воробьеву, который предупреждал их о высоких радиационных полях, посоветовали ему выбросить радиометр на помойку. Но где-то в глубине у Брюханова все же мелькнула единственная трезвая мысль. Где-то в недрах души он принял к сведению информацию Воробьева и Ситникова и на всякий случай запросил у Москвы добро на эвакуацию города Припяти. Однако от Б. Е. Щербины, с которым его референт Л. П. Драч связался по телефону (Щербина был в это время в Барнауле), поступил четкий приказ:
— Панику не поднимать! До прибытия Правительственной комиссии эвакуацию не производить!
Ядерная эйфория, трагизм, катастрофичность ситуации лишили Брюханова и Фомина здравого рассудка. Каждый час Брюханов докладывал в Москву и Киев, что радиационная обстановка в Припяти и вокруг АЭС в пределах нормы, что положение в целом контролируется, в реактор подается охлаждающая вода...
Когда остановился питательный насос, Фомин развил бурную деятельность по организации подачи воды от других источников.
Как уже свидетельствовал В. Г. Смагин, он послал заместителя главного инженера по строящемуся пятому блоку Водолажко и не успевшего убыть в медсанчасть начальника смены блока Бабичева обеспечить подачу и накопление пожарной воды в трех тысячекубовых емкостях чистого конденсата, которые смонтированы снаружи, рядом с блоком ВСРО (вспомогательных систем реакторного отделения), вплотную к завалу, чтобы оттуда насосами аварийной подачи воды от системы САОР снова качать воду в реактор, которого уже не существовало. Это железное упорство, напоминающее маниакальные действия умалишенного, могло принести лишь только больший вред: дополнительное затопление минусовых отметок и переоблучение новых и новых людей. Ведь весь четвертый блок был обесточен, распредустройства залиты водой, ни один механизм включить в работу было уже нельзя, это было сопряжено с тяжелым переоблучением персонала. Кругом радиационные поля от 800 рентген до 15 тысяч рентген в час. Хотя наличные приборы могли измерять уровни активности до четырех рентген в час...
В медсанчасть уже доставили более ста человек. Пора было образумиться. Но нет — безумие Брюханова и Фомина продолжалось:
«Реактор цел! Лить воду в реактор!»
Ранним утром 26 апреля в Москве формировалась к вылету в Киев и далее в Припять первая группа специалистов спецрейсом из аэропорта «Быково». Обзванивал ночью по телефону и собирал людей главный инженер ВПО Союзатомэнерго Борис Яковлевич Прушинский.
В Москве также готовилась к вылету вторая, более высокопоставленная группа — представители ЦК и Правительства, старший помощник генерального прокурора СССР Ю. Н. Шадрин, заместитель начальника Штаба гражданской обороны страны генерал-полковник Б. П. Иванов, командующий химвойсками СССР генерал-полковник В. К. Пикалов, министры, академики, маршалы... Эта группа должна была вылететь в Киев спецрейсом в 11 часов утра 26 апреля 1986 года, но определенные трудности сбора (ведь были выходные дни) задержали вылет до шестнадцати часов...
А тем временем город атомных энергетиков Припять просыпался. Почти все дети пошли в школу...
Свидетельствует Людмила Александровна Харитонова — старший инженер производственно-распорядительного отдела управления строительства Чернобыльской АЭС:
«В субботу 26 апреля 1986 года все уже готовились к празднику 1-е Мая. Теплый погожий день. Весна. Цветут сады. Мой муж, начальник участка вентиляции, после работы собирался поехать с детьми на дачу. Я с утра постирала и развесила на балконе белье. К вечеру на нем уже накопилась миллионы распадов...
Среди большинства строителей и монтажников никто еще ничего толком не знал. Потом просочилось что-то об аварии и пожаре на четвертом энергоблоке. Но что именно произошло, никто точно не знал...
Дети пошли в школу, малыши играли на улице в песочницах, катались на велосипедах. У всех у них к вечеру 26 апреля в волосах и на одежде была уже высокая активность, но тогда мы этого не знали. Недалеко от нас на улице продавали вкусные пончики. Многие покупали. Обычный выходной день...
Рабочие-строители поехали на работу, но их вскоре вернули, часам к двенадцати дня. Муж тоже ездил на работу. Вернувшись к обеду, сказал мне: „Авария, не пускают. Оцепили всю станцию...“
Мы решили поехать на дачу, но нас за город не пропустили посты милиции. Вернулись домой. Странно, но аварию мы еще воспринимали как нечто отдельное от нашей частной жизни. Ведь аварии были и раньше, но они касались только самой атомной станции...
После обеда начали мыть город. Но и это не привлекало внимания. Явление обычное в жаркий летний день. Моечные машины летом не диво. Обычная мирная обстановка. Я только обратила как-то вскользь внимание на белую пену у обочин, но не придала этому значения. Подумала: сильный напор воды...
Группа соседских ребят ездила на велосипедах на путепровод (мост), оттуда хорошо был виден аварийный блок, со стороны станции Янов. Это, как мы позже узнали, было наиболее радиоактивное место в городе, потому что там прошло облако ядерного выброса. Но это стало ясно потом, а тогда, утром 26 апреля, ребятам было просто интересно смотреть, как горит реактор. У этих детей развилась потом тяжелая лучевая болезнь.
После обеда наши дети вернулись из школы. Их там предупредили, чтоб не выходили на улицу, чтобы делали влажную приборку дома. Тогда до сознания впервые дошло, что серьезно.
Об аварии разные люди узнавали в разное время, но к вечеру 26 апреля знали почти все, но все равно реакция была спокойная, так как все магазины, школы, учреждения работали. Значит, думали мы, не так опасно.
Ближе к вечеру стало тревожнее. Эта тревога шла уже неизвестно откуда, то ли изнутри души, то ли из воздуха, в котором стал сильно ощущаться металлический запах. Какой-то он, даже не могу точно сказать. Но металлический...
Вечером загорелось сильнее. Сказали: горит графит... Люди издалека видели пожар, но не обращали особого внимания.
— Горит что-то...
— Пожарники потушили...
— Все равно горит...»
А на промплощадке, в трехстах метрах от разрушенного энергоблока, в конторе Гидроэлектромонтажа сторож Данила Терентьевич Мируженко дождался восьми утра и, поскольку начальник управления на его звонки не отвечал, решил пойти за полтора километра в управление строительства и доложить там начальнику стройки Кизиме или диспетчеру о том, что видел ночью. Менять его утром никто не пришел. Никто также не позвонил ему, что предпринять. Тогда он закрыл на замок контору и пошел пешком в управление строительства. Чувствовал он себя уже очень плохо. Началась рвота. В зеркало увидел, что сильно загорел за ночь без солнца. К тому же, направляясь к управлению строительства, он некоторое время шел по следу ядерного выброса.
Подошел к управлению, а там закрыто. Никого нет. Суббота все-таки.
Возле крыльца стоит какой-то незнакомый мужчина. Увидел Мируженко и сказал:
— Иди, дед, скорей в медсанчасть. Ты совсем плохой.
Мируженко кое-как доковылял до медсанчасти...
Шофер начальника Управления Гидроэлектромонтаж Анатолий Викторович Трапиковский, заядлый рыбак, рано утром 26 апреля на служебной машине спешил к подводящему каналу, чтобы наловить мальков и двинуть далее на судака. Но обычным путем ему проехать не удалось. Загородила милиция. Тогда он развернулся и с другой стороны попытался проскочить на теплый канал — тоже милицейский кордон. Тогда он по едва заметной стежке проехал лесом и выехал к каналу. Расположился рыбачить. Рыбаки, сидевшие здесь с ночи, рассказали о взрывах. Думали, говорят, что это сработали главные предохранительные клапаны. Такой звук выброса пара. А потом произошел взрыв с сильным огнем и искрами. Огненный шар пошел в небо...
Постепенно и как-то незаметно рыбаки исчезли. Трапиковский еще некоторое время порыбачил, но в душу стал пробираться страх, и он тоже собрался и уехал домой...
Утром с ночной смены со строящегося 5-го энергоблока прошли два рабочих-изолировщика, Алексей Дзюбак и его бригадир Запёклый. Они держали путь в сторону конторы «Химзащита», расположенной в трехстах метрах от 4-го блока. Топали по следу ядерного выброса, то есть по ядерной трухе, которая просыпалась из радиоактивного облака. Активность «следа» на земле доходила до десяти тысяч рентген в час. Общая экспозиционная доза, ими полученная, составила около 300 рад у каждого. Полгода провели в 6-й клинике Москвы...
Охранница (работник ВОХР) Клавдия Ивановна Лузганова, 50 лет от роду, дежурила в ночь с 25 на 26 апреля на строящемся здании ХОЯТа (хранилище отработавшего ядерного топлива) в двухстах метрах от аварийного блока. Получила около шестисот рад. Умерла в 6-й клинике Москвы в конце июля 1986 года...
На пятый энергоблок утром 26 апреля выехала бригада рабочих-строителей. Туда же, на пятый блок, приехал начальник Управления строительством Василий Трофимович Кизима — бесстрашный, мужественный человек. Перед этим он на машине объехал и осмотрел завал вокруг 4-го блока. Никаких дозиметров у него не было, и он не знал, сколько получил. Рассказывал мне потом:
— Догадывался, конечно, уж очень сушило грудь, жгло глаза. Не зря ведь, думаю, жжет. Наверняка Брюханов выплюнул радиацию... Осмотрел завал, поехал на 5-й блок. Рабочие ко мне с вопросами. Сколько работать? Какая активность? Требуют льготы за вредность. Всех и меня тоже душит кашель. Протестует организм против плутония, цезия и стронция. А тут еще йод-131 в щитовидку набился. Душит. Респираторов ведь ни у кого нет. И таблеток йодистого калия тоже нет. Звоню Брюханову. Справляюсь о ситуации. Брюханов ответил: «Изучаем обстановку». Ближе к обеду снова позвонил ему. Он опять изучал обстановку. Я строитель, не атомщик, и то понял, что товарищ Брюханов обстановкой не владеет... Как был размазня, так и остался... В двенадцать часов дня я отпустил рабочих по домам. Ждать дальнейших указаний руководства...
Свидетельствует председатель Припятского горисполкома Владимир Павлович Волошко:
«В течение всего дня 26 апреля Брюханов вводил в неведение всех, заявляя, что радиационная обстановка в городе Припяти нормальная. Внешне весь день 26 апреля Брюханов был невменяемый. Какой-то на вид полоумный, потерявший себя. Фомин, так тот вообще с перерывами между отдачей распоряжений плакал, скулил, куда делись нахальство, злость, самоуверенность. Оба более-менее пришли в себя к вечеру. К приезду Щербины. Будто тот мог привезти с собой спасение. К взрыву Брюханов шел закономерно. Это и не мудрено. Сам Брюханов знал только турбину и подбирал себе подобных турбинистов. Фомин — электриков. Представляешь, Брюханов каждый час отправлял в Киев донесения о радиационной обстановке, и в них значилось, что ситуация нормальная. Никакого тебе превышения фона». — Волошко с возмущением добавил: — «Послали на полторы тыщи рентген Толю Ситникова, отличного физика. И его же не послушали, когда он доложил, что реактор разрушен...
Из пяти с половиной тысяч человек эксплуатационного персонала — четыре тысячи исчезли в первый же день в неизвестном направлении...»
В 9 часов 00 минут утра 26 апреля 1986 года на связь с Управлением строительства Чернобыльской АЭС вышла дежурная Союзатомэнергостроя из Москвы Лидия Всеволодовна Еремеева. В Припяти трубку поднял главный инженер стройки Земсков. Еремеева попросила у него данные по стройке за сутки: укладка бетона, монтаж металлоконструкций, средства механизации, число работающих на 5-м блоке...
— Вы уж нас не беспокойте сегодня. У нас тут небольшая авария, — ответил В. Земсков, только что добросовестно обошедший аварийный блок и сильно облучившийся. Потом у него была рвота и медсанчасть...
В 9.00 утра 26 апреля из Московского аэропорта «Быково» вылетел спецрейсом самолет Як-40.
На борту самолета находилась первая оперативная межведомственная группа специалистов в составе главного инженера ВПО Союзатомэнерго Б. Я. Прушинского, заместителя начальника того же объединения Е. И. Игнатенко, заместителя начальника института Гидропроект В. С. Конвиза (генпроектант станции), представителей НИКИЭТа (главного конструктора реактора РБМК) К. К. Подушкина и Ю. Н. Черкашова, представителя Института атомной энергии имени И. В. Курчатова — Е. П. Рязанцева и других.
Группу, как я уже говорил, собрал для вылета Б. Я. Прушинский, обзвонив каждого по телефону.
В распоряжении вылетевшей группы была небогатая информация, переданная Брюхановым:
— реактор цел, охлаждается водой, — что очень льстило Подушкину и Черкашову, как представителям главного конструктора аппарата. Приятно это было знать и Конвизу, как генпроектанту, ибо он применил этот «надежный» аппарат в проекте атомной станции;
— радиационная обстановка в пределах нормы — это успокаивало всех и особенно представителя Института атомной энергии имени И. В. Курчатова — Е. П. Рязанцева, ибо активная зона, рассчитанная институтом, оказалась надежной, прочной и управляемой, раз в столь критической ситуации реактор уцелел;
— всего два несчастных случая со смертельным исходом — для взрыва это не так много;
— взорвался 110-кубовый бак аварийного охлаждения приводов СУЗ (системы управления защитой), видимо, от взрыва гремучей смеси. Что ж, надо продумать защиту бака на будущее...
В десять сорок пять утра 26 апреля аварийная оперативная группа специалистов была уже в Киеве. Еще через два часа машины подкатили к зданию горкома партии Припяти.
Необходимо было как можно быстрее ознакомиться с истинным положением дел, чтобы к прилету членов Правительственной комиссии иметь достоверную информацию для доклада.
Прежде всего, надо проехать к аварийному блоку и посмотреть все своими глазами. Еще лучше осмотреть блок с воздуха. Выяснилось, что поблизости есть вертолет гражданской обороны, приземлившийся недалеко от путепровода, что возле станции Янов. Какое-то время ушло на поиски бинокля и фотографа с фотоаппаратом. Бинокль так и не нашли. Фотограф отыскался. Перед вылетом были уверены еще, что реактор цел и охлаждается водой. Через час-полтора после приезда оперативной группы вертолет Ми-6 поднялся в воздух. На борт поднялись фотограф, главный инженер ВПО Союзатомэнерго Б. Я. Прушинский и представитель главного конструктора реактора К. К. Полушкин. Дозиметр был только у пилота, что позволило потом узнать поглощенную дозу радиации.
Подлетали со стороны бетоносмесительного узла и города Припяти. Перед и чуть левее блока ВСРО. Высота 400 метров. Снизились до 250, чтобы лучше рассмотреть. Картина удручающая. Сплошной развал, нет центрального зала. Блок неузнаваем... Но по порядку.
— Зависните здесь, — попросил Прушинский.
На крыше блока ВСРО (вспомогательных систем реакторного отделения), вплотную к стене блока «В» (спецхимии) видны навалы погнутых балок, светлых осколков панелей стен и перекрытий, сверкавших на солнце нержавеющих труб, черных кусков графита и покореженных, рыжих от коррозии топливных сборок. Особенно скученный завал топлива и графита около квадратной венттрубы, выступавшей из крыши ВСРО и вплотную примыкавшей к стене блока «В». Далее — завал из изуродованных трубопроводов, битых армированных конструкций, оборудования, топлива и графита поднимался наклонно от самой земли (захватив на земле поверхность по радиусу около 100 метров), от бывшей стены помещения главных циркуляционных насосов по ряду «Т», внутрь разрушенного помещения ТЦН, торцевая стена которого со стороны видневшегося справа здания ХЖТО (хранилища жидких и твердых отходов) чудом уцелела.
Именно здесь, под этим завалом, похоронен Валерий Ходемчук, именно здесь, поглощая смертельную дозу радиации, начальник смены реакторного цеха Валерий Иванович Перевозченко искал своего подчиненного, карабкаясь в темноте по нагромождениям строительных конструкций и оборудования и пронзительно выкрикивая пересохшим и стянутым радиацией горлом: «Валера! Откликнись! Я здесь! Откликнись!..»
Всего этого Прушинский и Полушкин не знали и знать не могли. Но потрясенные, понимая, что произошло не просто разрушение, а нечто гораздо большее и страшное, впитывали до мельчайших деталей открывшуюся перед ними картину беды.
Кругом, на голубом от солнца асфальте и на крыше ХЖТО, видны густо-черные куски графита и даже целые пакеты графитовых блоков. Графита очень много, черно от графита...
Прушинский и Полушкин оторопело смотрели на всю эту невообразимую разруху. То, что они видели сейчас въяве, представлялось, проигрывалось раньше только в воображении. Но, конечно, много бледнее и проще и большей частью чисто теоретически. Но, похоже, и сейчас действовала знаменитая формула Козьмы Пруткова: «Не верь глазам своим!» И Прушинский с Полушкиным ловили себя на том, что хочется не смотреть на все это, будто это совсем не их касается, а что это дело каких-то других, чужих людей. Но это касалось их, их! И стыд, что приходится видеть такое...
И они вначале как бы не видели всего, только сердце в груди сжималось до боли, а глаза, хотя жадно смотрели на весь этот погром, но со стыдливостью как бы отталкиваются от смрадной картины разрушения. Ох, и и не видеть бы всего этого! Но надо! На-адо!..
Такое впечатление, что помещение главных циркуляционных насосов разрушено взрывом изнутри. Но сколько же было взрывов?! В завале, что поднимался наклонно от земли вплоть до пола бывшего сепараторного помещения, видны толстые длинные трубы, похоже, коллекторы, один почти на земле по диагонали угла между стеной ВСРО и стеной помещения ГЦН, второй — значительно выше. Примерно от отметки плюс двенадцать до плюс двадцать четыре он опирался верхним концом о длинную трубу опускного трубопровода. Стало быть, взрывом этот трубопровод выбросило из шахты прочно-плотного бокса. Далее, на полу, если бесформенные нагромождения можно назвать полом, па отметке плюс тридцать два — сдвинутые с опор 130-тонные барабаны-сепараторы, весело поблескивавшие на солнце, восемь штук сильно погнутых трубопроводов обвязки, навал всякого хлама, свисавшие консолями куски бетонных панелей перекрытий и стен. Стены же сепараторного помещения снесены, за исключением уцелевшего огрызка с торца, со стороны центрального зала. Между этим огрызком стены и завалом — зияющий чернотой прямоугольный провал. В нем ничего не торчало. Значит, это проем в шахту прочно-плотного бокса или в помещение верхних коммуникаций реактора. Похоже, что часть оборудования и трубопроводов «выдуло» взрывом оттуда. То есть оттуда тоже был взрыв, поэтому там «чисто», ничего не торчит...
Думая так, Прушинский невольно вспомнил новенький после монтажа основной контур — святая святых технологии. А теперь...
Со стороны примыкания центрального зала к деаэраторной этажерке — остаток торцевой стены пониже. Торцевая стена реакторного зала по ряду «Т» уцелела примерно до отметки плюс пятьдесят один (до основания аварийного бака СУЗ, который располагался в этой стене с отметки плюс пятьдесят один до плюс семьдесят). Именно в этом баке, по докладу Брюханова, произошел взрыв гремучей смеси, разрушивший центральный зал. Ну, а как же тогда помещения главных циркнасосов, барабанов-сепараторов, прочно-плотный бокс? Что разрушило их?.. Нет! Доклад Брюханова ошибочен, если не лжив...
А на земле вокруг завала — черные россыпи графитовой кладки реактора. Глаза невольно снова и снова смотрят туда. Ведь раз графит на земле, значит...
Не хотелось сознаваться себе в простой и очевидной теперь мысли: «Реактор разрушен...»
Ведь за этим признанием сразу встает огромная ответственность перед людьми. Нет... Перед миллионами людей. Перед всей планетой Земля. И невообразимая человеческая трагедия...
Поэтому лучше просто смотреть. Не думая, впитывать в себя этот кошмар агонизирующего, смердящего радиацией атомного блока...
Стена блока «В» со стороны ВСРО в примыкании к помещению главных циркнасосов торчала неровными сколами. На крыше блока «В» четко были видны куски графитовой кладки реактора, квадратные блоки с дырками посредине. Тут ошибиться невозможно. Совсем близко от крыши блока «В» до зависшего над ним вертолета. Каких-нибудь полторы сотни метров. Солнце в зените. Четкое, контрастное освещение. Ни облачка на небе. Ближе к торцевой стене блока «В» графит навален горой. Куски графита равномерно разбросаны и на кровле центрального зала 3-го энергоблока, и на кровле блока «В», из которой торчала белая с красными кольцевыми полосами вентиляционная труба. Графит и топливо видны и на смотровых площадках венттрубы. То-то, видать, «светят» во все стороны эти радиоактивные «фонари». А вот и крыша деаэраторной этажерки, где только семь часов назад пожарники майора Телятникова завершили борьбу с огнем...
Будто изнутри разворочена плоская крыша машинного зала, торчит искореженная арматура, какие-то порванные металлические решетки, черные обгорелости. Поблескивали на солнце застывшие ручейки битума, в котором ночью пожарные увязали по колено. На уцелевших участках крыши длинные, беспорядочно переплетенные друг с другом рукава и бухты пожарных шлангов.
У торцевой стены машзала, по углам вдоль рядов «А» и «Б» и вдоль напорного бассейна, видны брошенные людьми и теперь сильно радиоактивные красные коробочки пожарных машин — немые свидетели трагической борьбы хрупких людей с видимой и невидимой атомной стихией.
Далее, справа, простирающееся в даль водохранилище пруда-охладителя, на золотых песчаных берегах детскими сандаликами лежали лодки, катера, и впереди — пустая гладь пока еще чистой воды...
От строящегося 5-го энергоблока кучками и поодиночке уходили не успевшие уйти люди. Это рабочие, которых давно уже отпустил домой начальник стройки Кизима, так и не добившийся от Брюханова правды. Все они пройдут по следу радиоактивного выброса, все получат свою дозу и унесут на подошвах домой к детям страшную грязь...
— Зависните прямо над реактором, — попросил пилота Прушинский. — Так! Стоп! Снимайте!
Фотограф сделал несколько снимков. Открыв дверь, смотрели вниз. Вертолет находился в восходящем потоке радиоактивного выброса. Все на вертолете без респираторов. Радиометра нет. Внизу черный прямоугольник бассейна выдержки отработавшего топлива. Воды в нем не видно...
«Топливо в бассейне расплавится...» — подумал Прушинский.
Реактор... Вот оно — круглое «око» реакторной шахты. Оно будто прищурено. Огромное «веко» верхней биозащиты реактора развернуто и раскалено до ярко-вишневого цвета. Из «прищура» вырывались пламя и дым. Казалось, будто зреет и вот-вот лопнет гигантский ячмень...
— Десять бэр, — сказал пилот, глянув в окуляр оптического дозиметра. — Сегодня еще не раз придется...
— Отход! — приказал Прушинский. Вертолет «сполз» с центрального зала и взял курс на Припять.
— Да, ребятки, это конец... — задумчиво сказал представитель главного конструктора аппарата Константин Полушкин.
После облета аварийного блока на вертолете взяли машину и приехали к Брюханову в бункер. Внешне Брюханов и Фомин крайне удручены. Первые слова Брюханова Прушинскому прозвучали трагически:
— Все... Блока нет... — голос подавленный.
А в ушах у Прушинского стоял еще ночной голос Брюханова, докладывавшего о ЧП:
«Взорвался бак аварийной воды СУЗ. Частично разрушен шатер центрального зала. Реактор цел. Подаем воду...»
«Так цел или не цел реактор?» — задал себе вопрос Прушинский.
Они сели с Брюхановым в машину и еще раз объехали и осмотрели разрушенный блок...
Свидетельствует Любовь Николаевна Акимова (жена Александра Акимова):
«Мой муж был очень симпатичный, общительный человек. Легко сходился с людьми, но без фамильярности. Вообще жизнерадостный, обязательный человек. Активный общественник. Был членом Припятского горкома. Очень любил своих сыновей. Заботливый был. Увлекался охотой, особенно когда стал работать на блоке и мы купили машину.
Мы ведь приехали в Припять в 1976 году после окончания Московского энергетического института. Работа-ли вначале в группе рабочего проектирования Гидропроекта. В 1979 году мой муж перешел работать на эксплуатацию. Работал старшим инженером управления турбиной, старшим инженером управления блоком, начальником смены турбинного цеха, заместителем начальника смены блока. В январе 1986 года стал начальником смены блока. В этой должности его застала авария...
Утром 26 апреля он не вернулся домой с работы. Я позвонила к нему на БЩУ-4, но телефон не отвечал. Я звонила еще Брюханову, Фомину, Дятлову. Но телефоны не отвечали. Уже значительно позже я узнала, что телефоны отключили. Я очень волновалась. Всю первую половину дня бегала, всех спрашивала, искала мужа. Уже все знали, что авария, и меня охватила еще большая тревога. Бегала в горисполком к Волошке, в горком партии к Гаманюку. Наконец, расспросив многих, узнала, что он в медсанчасти. Я бросилась туда. Но меня к нему не пустили. Сказали, что он сейчас под капельницей. Я не уходила, подошла к окну его палаты. Вскоре он подошел к окну. Лицо буро-коричневое. Увидев меня, он засмеялся, был перевозбужденный, успокаивал меня, спрашивал через стекло о сыновьях. Мне показалось, что он в это время как-то особенно радовался, что у него сыновья. Сказал, чтобы я не выпускала их на улицу. Он был даже веселый, и я немного успокоилась...»
Свидетельствует Л. А. Харитонова:
«К вечеру 26 апреля кто-то распустил слух, что кто хочет, может эвакуироваться на своих машинах. Многие уехали на своих машинах в тот же день в разные концы страны. (Увозя на одежде и на колесах машин радиоактивную грязь. — Г. М.)
Но мы эвакуировались 26 апреля вечером на поезде «Хмельницкий—Москва». На станции Янов патрулировали военные. Было очень много женщин с маленькими детьми. Все были немного растерянные, но вели себя спокойно, потому что спокойными были патрули и милиция. Люди пытливо заглядывали в глаза военным, словно искали там испуга или тревоги. Но военные были спокойны, приветливы, улыбались. А ведь как раз над Яновом прошло радиоактивное облако. Там была очень большая активность. И на земле, и на деревьях, на всем. Но никто тогда не знал об этом. Внешне все обычно. Но я все равно ощущала новое время. И когда подошел поезд, мне он показался уже другим, будто он пришел из той, чистой эпохи, в нашу эру, Чернобыльскую, грязную...
В вагоне проводница нагрела воды. Девочку помыли. Одежду сунули в пластиковый мешок и закрыли в чемодан. И мы поехали. Всю дорогу, вплоть до Москвы, делали влажную приборку. И все дальше от Припяти увозили в душе тревогу и боль...»
Свидетельствует Г. Н. Петров — бывший начальник отдела оборудования Южатомэнергомонтажа:
«Проснулись часов в десять утра 26 апреля. День как день. На полу теплые солнечные зайчики, в окнах синее небо. На душе хорошо, приехал домой, отдохну. Вышел на балкон покурить. На улице уже полно ребят. Малыши играют в песке, строят домики, лепят пирожки. Постарше — гоняют на великах. Молодые мамаши гуляют с детскими колясками. Жизнь как жизнь. И вдруг вспомнил ночь, как подъехал к блоку. Тревогу и страх ощутил. Помню и недоумение. Как это может быть? Все обычно и в то же время — все страшно радиоактивно. Запоздалая брезгливость в душе к невидимой грязи, потому что нормальная жизнь. Глаза видят: все чисто, а на самом деле все грязно. В уме не укладывается.