Ядерным светом выхватило из ночи фигурки рыбаков, но они не догадывались об этом. Ну что-то там рвануло. Бочка с бензином, что ли... Оба продолжали ловить мальков, не подозревая, что сами они, как мальки, попали в мощные тенета ядерной катастрофы. Ловили и ловили мальков, с любопытством наблюдая за разворотом событий. У них на глазах развернули свои пожарные расчеты Правик и Кибенок, люди бесстрашно взбирались на тридцатиметровую высоту и бросались в огонь.
— Глянь! Видал? Один пожарник аж на блок «В» залез (плюс 71 метр над землей)! Каску снял! От дает! Герой! Жарко, видать...
Рыбаки схватили по 400 рентген каждый, ближе к утру стало неудержимо тошнить, очень плохо стало обоим. Жаром, огнем будто обжигает внутри грудь, режет веки, голова дурная, как после дикого похмелья. И рвота, непрерывная, изматывающая. За ночь они загорели до черноты, будто в Сочи месяц на солнце жарились. Это и есть ядерный загар. Но они об этом еще понятия не имели.
Заметили тут, что уже рассвело и что ребята с крыши сползают вроде одурелые, и тоже выворачивает их. Будто легче при этом стало, вроде как за компанию... Но что же это такое вот свалилось на них вдруг? Что это такое?..
Так и добрели они до медсанчасти, а потом и в московскую клинику попали...
Значительно позже один из них шутил: «Безграмотное любопытство и атрофированное чувство ответственности до добра не доведут...»
Гораздо позже, летом 1986 года, портрет Пустовойта появился на обложке одного заграничного журнала. Человек без определенных занятий стал известен в Европе. Но горе есть горе. Оно для всех живых одинаковое. А ядерное горе — тем паче, ибо вообще против всего живого...
Даже утром, 26 апреля к месту рыбалки продолжали подъезжать все новые и новые рыбаки. Это говорит о многом: о беспечности и безграмотности людей, о давней привычке к аварийным ситуациям, которые многие годы, оставаясь вне гласности, сходили с рук. Но к рыбакам вернемся позднее, утром, когда солнышко поднимется в ядерные небеса...
|
|
Сейчас же, прежде чем вернуться в помещение блочного щита управления 4-го энергоблока, приведу свидетельство еще одного очевидца.
Бывший начальник отдела оборудования монтажного управления Южатомэнергомонтаж Г. Н. Петров рассказал:
«Из Минска на своей машине я выехал в сторону города Припяти через Мозырь 25 апреля 1986 года. В Минске проводил сына в армию для прохождений службы в Германии. Младший сын, студент, был в стройотряде на юге Белоруссии. К вечеру 26 апреля он тоже пытался пробраться в Припять, но уже стояли кордоны и его не пустили.
К городу Припяти я подъезжал где-то около двух часов тридцати минут ночи с северо-запада, со стороны Шипеличей. Уже возле станции Янов увидел огонь над 4-м энергоблоком. Четко видна была освещенная пламенем вентиляционная труба с поперечными красными полосами. Хорошо помню, что пламя было выше трубы. То есть достигало высоты ста семидесяти метров над землей. Я не стал заворачивать домой, а решил подъехать поближе к четвертому энергоблоку, чтобы лучше рассмотреть.
Подъехал со стороны управления строительства и остановился метрах в ста от торца аварийного энергоблока. Увидел в ближнем свете пожара, что здание полуразрушено, нет центрального зала, сепараторных помещений, красновато поблескивают сдвинутые со своих мест барабаны-сепараторы. Аж сердцу больно стало от такой картины. Потом рассмотрел завал и разрушенное гэцээновское помещение. Возле блока стояли пожарные машины. Проехала к городу скорая с включенной мигалкой...» — Прерывая рассказ Петрова, скажу, что в том месте, где он остановил машину, радиационный фон достигал 800—1500 рентген в час, главным образом от разбросанного взрывом графита, топлива и летящего радиоактивного облака. — «...Постоял с минуту. Было гнетущее ощущение непонятной тревоги, онемение, глаза впитывали все и запоминали навсегда. А тревога все шла в душу, и появился невольный страх. Ощущение невидимой близкой угрозы. Пахло как после сильного разряда молнии, еще терпким дымом, стало жечь глаза, сушить горло. Душил кашель. А я еще, чтобы лучше рассмотреть, приопустил стекла. Была ведь теплая весенняя ночь. Я хорошо видел, что горит кровля машзала и деаэраторной этажерки, видел фигурки пожарников, мелькавшие в клубах пламени и дыма, протянутые вверх от пожарных машин, вздрагивающие шланги. Один пожарник взобрался аж на крышу блока «В», на отметку плюс 71, видимо, наблюдал за реактором и координировал действия товарищей на кровле машзала. Они находились на тридцать метров ниже его... Теперь мне понятно, что он поднялся тогда на недосягаемую высоту — первый из всего человечества. Даже в Хиросиме люди не были так близко от ядерного взрыва, бомба там взорвалась на высоте семьсот метров. А здесь — совсем рядом, вплотную к взрыву... Ведь под ним был кратер ядерного вулкана и радиоактивность в 30 тысяч рентген в час... Но тогда я этого не знал. Я развернул машину и поехал к себе домой, в пятый микрорайон города Припяти. Когда вошел в дом, мои спали. Было около трех часов ночи. Они проснулись и сказали, что слышали взрывы. Но не знают, что это такое. Вскоре прибежала возбужденная соседка, муж которой уже побывал на блоке. Она сообщила нам об аварии и предложила распить бутылку водки для дезактивации организма. Бутылку дружно, с шутками, распили и легли спать...»
|
|
|
|
Здесь я прерву рассказ Петрова, который закончу несколько позднее, вечером 27 апреля 1986 года.
Теперь вернемся на блочный щит управления 4-го энергоблока, который мы покинули за двадцать секунд до взрыва, после того как Александр Акимов нажал кнопку «АЗ» и поглощающие стержни, не пройдя и половины пути, застряли, так и не погрузившись в активную зону...
Тут уместно напомнить читателю, что на многих пресс-конференциях, в материалах, представленных нашей страной в МАГАТЭ, говорилось, что непосредственно перед взрывом реактор был надежно заглушен, стержни были введены в активную зону. Эту ложь или недомыслие повторяли с умным видом и непререкаемым тоном многие журналисты. Заявлял об этом и зампред Совмина СССР Б. Е. Щербина, утверждавший, что с разрушением реактора была «утрачена критичность» — новое понятие в ядерной физике...
Однако, как уже говорилось, эффективность аварийной защиты из-за грубых нарушений технологического регламента была сведена практически к нулю. Поглощающие стержни после нажатия кнопки «АЗ» вошли в активную зону всего на 2,5 метра вместо положенных семи и не заглушили реакцию, а наоборот, способствовали разгону на мгновенных нейтронах. Об этой грубейшей ошибке конструкторов аппарата, в конечном счете послужившей главной причиной ядерной катастрофы, не было сказано ни на одной пресс-конференции. А надо были сказать. Ведь реактор РБМК — это та ядерная мина, взрывом которой застойная эпоха оповестила о своем уходе в мир иной...
Итак, активная зона разрушилась.
«Способна ли оставшаяся в активной зоне часть топлива к ядерной реакции, к новому взрыву?» — такой вопрос был задан секретарем ЦК КПСС В. И. Долгих заместителю министра энергетики Г. А. Шашарину в ночь на 27 апреля 1986 года.
1 час 23 минуты 58 секунд... Мгновения перед взрывом... Присутствующие в помещении блочного щита управления энергоблока находились на следующих местах: старший инженер управления реактором Леонид Топтунов и начальник смены блока Александр Акимов — возле левой реакторной части пульта операторов. Рядом с ними начальник смены блока из предыдущей смены Юрий Трегуб и два молодых стажера, недавно только сдавших экзамены на СИУРа. Они вышли в ночь, чтобы посмотреть, как будет работать их дружок Леня Топтунов, и подучиться. Это были Александр Кудрявцев и Виктор Проскуряков. Двадцать секунд назад была нажата кнопка аварийной защиты. Оба: и СИУР, и начальник смены блока с недоумением смотрели на панели щита операторов, где смонтированы сельсины-указатели положения поглощающих стержней (похожи на шкалы часов-будильников). После нажатия кнопки «АЗ» загорелись лампы подсветки шкал сельсинов, и создалось впечатление, что они раскалились докрасна. Акимов бросился к ключу обесточивания сервоприводов (электроприводы передвижения стержней-поглотителей), нажал его, но стержни вниз не пошли и уже навечно застряли в промежуточном положении.
— Ничего не понимаю! — смятенно выкрикнул Акимов.
Топтунов, тоже мятущийся и растерянный, с недоуменным выражением на бледнеющем лице, поочередно нажимал кнопки вызова расхода воды через технологические каналы и запаса до кризиса. Загорелось мнемоническое табло каналов (упрощенная схема) — расходы на нуле, что означало: реактор без воды, стало бытъ, запас до кризиса теплоотдачи...
Грохот со стороны центрального зала говорил о том, что произошел кризис теплоотдачи и каналы взрываются.
— Ничего не понимаю! Что за чертовщина?! Мы все правильно делали... — снова вскрикивает Акимов.
К левой, реакторной части пульта операторов подошел высокий, бледный, с гладко зачесанной назад седой Шевелюрой заместитель главного инженера Анатолий Дятлов. Непривычно растерян. На лице стереотипное выражение: «Все правильно делали... Не может быть... Мы все...»
У пульта «П» — в центральной части блочного щита управления (БЩУ), откуда производилось управление питательно-деаэраторной установкой, находился старший инженер управления блоком Борис Столярчук. Он производил переключения на деаэраторно-питательных линиях станции, регулировал подачу питательной воды в барабаны-сепараторы. Он тоже был растерян, хотя и убежден в полной правильности своих действий. Неприятно саднили душу резкие удары, доносившиеся из утробы здания блока. Было желание что-то делать, чтобы прекратить этот угрожающий грохот. Но он не знал, что делать, ибо природу происходящего не понимал.
У пульта «Т» управления турбоагрегатами (правая часть пульта операторов) находились: старший инженер управления турбинами (СИУТ) Игорь Кершенбаум, сдавший ему смену и оставшийся посмотреть, как все будет, Сергей Газин. Именно Игорь Кершенбаум производил все операции по отключению турбоагрегата № 8 и выводу турбогенератора № 8 в режим выбега ротора генератора. Работу осуществлял в соответствии с утвержденной программой и по указанию начальника смены блока Акимова. Действия свои считал безусловно правильными. Однако, увидев смятение Акимова, Топтунова и Дятлова, ощутил тревогу. Но у него было дело, волноваться особенно некогда. Он следил по тахометру вместе с Метленко за оборотами выбегающего ротора. Все как будто шло нормально. Тут же, у пульта управления турбинами, за старшего находился заместитель начальника турбинного цеха 4-го энергоблока Разим Ильгамович Давлетбаев...
А слева, у пульта управления реактором... На мнемотабло каналов видно: нет воды! Стало быть, превышен запас до кризиса теплоотдачи...
«Что за черт?! — с возмущением и одновременно смятением думал Акимов. — Ведь восемь главных циркуляционных насосов в работе!»
И тут он глянул на амперметры нагрузки. Стрелки болтались у нулей.
«Сорвали!.. — рухнуло у него все внутри, но только на мгновение. Снова ощутил собранность: — Надо подавать воду...»
В это время — страшные удары справа, слева, снизу, и сразу следом — сокрушительной силы взрыв всеохватный, казалось, везде, всюду, все рушится, ударная волна с белой, как молоко, пылью, с горячей влагой радиоактивного пара удушающим напором ворвалась в помещение блочного щита управления, теперь уже бывшего энергоблока. Как в землетрясение, волнами заходили стены и пол. С потолка посыпалось. Звон стекол в коридоре деаэраторной этажерки, погас свет, остались гореть только три аварийных светильника на аккумуляторной батарее, треск и молниевые вспышки коротких замыканий — взрывом рвало все электрические связи, силовые и контрольные кабели...
Дятлов, перекрывая грохот и шум, истошным голосом отдал команду: «Расхолаживаться с аварийной скоростью!» Но это была скорее не команда, а вопль ужаса... Шипение пара, клекот льющейся откуда-то горячей воды. Рот, нос, глаза, уши забило мучнистой пылью, сухость во рту и полная атрофия сознания и чувств. Молниеносный неожиданный удар лишил всего сразу: чувства боли, страха, ощущения тяжкой вины и невосполнимого горя.
Но все придет, хотя и не сразу. И первыми вернутся к этим людям бесстрашие и мужество отчаяния. Но долго еще, почти до самой смерти у некоторых из них верховодить будет спасительная, убаюкивающая ложь, мифы и легенды, рожденные задним, уже полубезумным умом...
«Е-моё!.. — панически мелькнуло у Дятлова. — Рванула гремучка... Где?.. Похоже, в аварийном баке СУЗ (системы управления защитой)».
Эта версия, родившаяся в потрясенном мозгу Анатолия Дятлова, еще долго потом гуляла в умах, тешила кровоточащее сознание, парализованную, порой конвульсивно вздрагивающую волю, дошла до Москвы, и вплоть до 29 апреля в нее верили, она была основой многих, порою гибельных для жизни действий. Но почему же? А потому, что это был наиболее легкий подход. В нем было и оправдание, и спасение для виновных снизу доверху. Особенно для тех, кто чудом уцелел в радиоактивном чреве взрыва. Ведь им нужны были силы, а их давала хотя бы отчасти успокоенная совесть. Ведь впереди была ночь, непереносимая, и все же побежденная ими ночь смерти...
— Что происходит?! Что это?! — вскричал Александр Акимов, когда пылевой туман чуть рассеялся, грохот смолк, и только шипение радиоактивного пара и льющейся воды остались главными негромкими звуками издыхающего ядерного гиганта.
Рослый, могучий 35-летний Александр Акимов, с широким розовощеким лицом, в очках, с темной волнистой шевелюрой, теперь покрытой пудрой радиоактивной пыли, внутренне метался, не зная, что предпринять.
«Диверсия?!.. Не может быть!.. Все правильно делали...»
Старший инженер управления реактором Леонид Топтунов — молоденький, пухленький, румяный, усы щеточкой, ему 26 лет, всего три года после института — растерян, бледен, впечатление, будто ожидает удара, но не знает, с какой стороны он последует.
В помещение БЩУ вбежал задыхающийся Перевозченко.
— Александр Федорович! — сбивчиво дыша, бледный, весь в пыли и ссадинах, крикнул он Акимову. — Там — Он вскинул руку вверх, в сторону центрального зала. — Там что-то страшное... Разваливается пятачок реактора... Плиты сборки одиннадцать прыгают как живые... И эти... Взрывы... Вы слышали? Что это?..
На блоке в этот миг стояла глухая, ватная тишина, нарушаемая только непривычным, поражающим до глубины души незнакомым шипением пара и звуком льющейся воды. В ушах звенело от этой тишины, которая наступила после вулканических, оглушающих ударов стихии. Остро стал ощущаться воздух. Будто запах озона, только очень резкий. Запершило в горле...
Старший инженер управления блоком Борис Столярчук, бледный, с каким-то ищущим, беспомощным выражением лица, вопросительно и напряженно смотрел на Акимова и Дятлова.
— Спокойно! — сказал Акимов. — Мы все делали правильно... Произошло непонятное... — И к Перевозченко: — Сбегай, Валера, наверх, посмотри, что там...
В этот миг распахнулась дверь, ведущая в помещение блочного щита управления из машинного зала. Вбежал закопченный, сильно встревоженный старший машинист турбины Вячеслав Бражник.
— Пожар в машзале! — пронзительно выкрикнул он, добавил еще что-то непонятное и пулей выскочил назад, в огонь и бешеную радиацию.
Вслед за ним в машзал бросились заместитель начальника турбинного цеха Разим Давлетбаев и руководитель группы Чернобыльского пусконаладочного управления Петр Паламарчук, вышедший в ночь для снятия вибрационных характеристик генератора № 8 совместно с сотрудниками Харьковского турбинного завода. К открытой двери подскочили Акимов и Дятлов. Там был ужас. Что-то невообразимое. Горело в нескольких местах на двенадцатой и нулевой отметках. Над седьмой турбиной завал, рухнула кровля. Перебило маслопроводы, на пластикат хлестало горячее масло. От завала вверх поднимался дым. На желтом пластикате валялись раскаленные графитовые блоки и куски топлива. Вокруг них пластикат разгорался красным коптящим пламенем.
Дым, чад, черный пепел, хлопьями спадающий вниз, хлещущее из разбитой трубы горячее масло, проломленная кровля, вот-вот готовая рухнуть, покачивающаяся над пропастью машзала панель перекрытия. И шум, клекот бушующего где-то вверху огня. Мощная струя радиоактивного кипятка, бьющая из разбитого фланца питательного насоса в стену конденсатного бокса. Яркое фиолетовое свечение на нулевой отметке — горит вольтова дуга на перебитом высоковольтном кабеле. Пробит маслопровод на нуле, горит масло. От пролома кровли машзала вниз, к седьмой турбине, опускается густой столб черной радиоактивной графитовой пыли. Столб этот расширялся у двенадцатой отметки, расползался по горизонтали и спускался вниз, накрывая людей и оборудование.
Акимов бросается к телефону:
— «02»! Быстро!.. Да-да! Пожар в машзале!.. Кровля тоже!.. Да-да!.. Уже выехали?! Молодцы!.. Быстро!..
Караул лейтенанта Правика уже разворачивал свои машины у стен машзала, уже началось...
Дятлов выскочил из БЩУ и, гремя бутсами, проскальзывая с раздирающим душу скрежетом на битом стекле, вбежал в помещение резервного пульта управления, что напротив, вплотную к лестнично-лифтовому блоку. Нажал кнопку «АЗ» пятого рода и ключ обесточивания электроприводов. Поздно. Зачем? Реактор разрушен...
Но Анатолий Степанович Дятлов считал иначе: реактор цел, взорвался бак СУЗ (системы управления защитой) в центральном зале. Реактор цел... Реактор цел...
Стекла в помещении РПУ (резервного пульта управления) выбиты, с визгом проскальзывают под ногами, сильно пахнет озоном. Дятлов выглянул в окно, высунув голову наружу. Ночь. Гул и клекот бушующего наверху пожара. В красноватом отсвете огня виден страшный завал из строительных конструкций, балок, крошеного кирпича и бетона. На асфальте вокруг блока что-то валяется. Очень густо. Черным-черно... Но в сознание не шло, что это графит из реактора. Как и в машзале. Там тоже глаза видели раскаленные куски графита и топлива. Но сознание не принимало страшный смысл увиденного...
Он вернулся в помещение блочного щита управления. В душе то вздымалась до звона упругая воля к действию, то обрушивалось все в пропасть безнадежности и апатии.
Войдя в помещение БЩУ, Дятлов прислушался. Петр Паламарчук тщетно пытался связаться с шестьсот четвертым помещением, где находился с приборами его подчиненный Володя Шашенок. Связи не было. К этому времени Паламарчук успел уже обежать турбогенератор номер восемь, спустился на нулевую отметку, нашел харьковчан в лаборатории на колесах, смонтированной на машине «Мерседес-Бенц». Настоял, чтобы они покинули машзал. Правда, двое из них успели уже сходить к завалу и получили летальную дозу...
Акимов тем временем обзвонил уже всех начальников служб и цехов, просил помощи. Срочно электриков. Пожар в машзале. Нужно вытеснять водород из генераторов, восстанавливать энергоснабжение ответственных потребителей.
— Стоят ГЦНы! — кричал он заместителю начальника электроцеха Александру Лелеченко. — Ни один насос запустить не могу! Реактор без воды! Быстро на помощь!
Давлетбаев позвонил из телефонной будки машзала Акимову и Кершенбауму:
— Не дожидаясь прибытия электриков, немедленно вытеснять водород из восьмого генератора!
Нет связи с дозиметристом. Отрубился коммутатор. Работают только городские телефоны. Все операторы нутром ощущают радиацию. Но сколько? Какой фон? Неизвестно. Приборов на БЩУ нет. Респираторов «лепесток» тоже нет. Нет и таблеток йодистого калия. Сейчас бы неплохо глотнуть всем по таблетке. Мало ли что... Со щитом дозиметрии связь не получается.
— Иди, Петро, — просит Акимов Паламарчука, заскочи к Коле Горбаченко, узнай, почему молчит...
— Мне к Шашенку, к Шашенку надо. Там что-то неладно. Он не отвечает...
— Бери Горбаченку и идите к Шашенку... — Акимов переключился на другое. Надо доложить Брюханову, Фомину... Надо... Ох, как много всего надо... Реактор без воды. Стержни СУЗ (поглощающие стержни системы управления защитой) застряли на полпути... Сознание спутывалось, его душил... Да, его душил стыд... То горячая, то ледяная волна обжигала сердце, как только воспаленное сознание пыталось донести до него всю правду случившегося. Ах, этот чертов шок! Шок от сознания величайшей ответственности. Вся тяжесть ее горой навалилась на него. Что-то надо делать. Все ждут от него... Рядом без дела толкаются стажеры СИУРа Проскуряков и Кудрявцев... Стержни застряли... Конечно... А если вручную, из центрального зала, опустить вниз?.. Идея!.. Акимов оживился.
— Проскуряков, Кудрявцев, — просительно сказал он, хотя имел полное право приказывать. Ведь все, кто оказался в помещении БЩУ в момент аварии, попадали в его непосредственное распоряжение. Но он просил: — Парни, надо быстренько в центральный зал. За рукояточки покрутите. Надо опустить СУЗы вниз вручную. Что-то отсюда не идет...
Проскуряков и Кудрявцев пошли. Хорошие мои, пошли. Молодые, такие молодые, и ни в чем не виноватые. Пошли к смерти...
Валерий Перевозченко, кажется, первый понял весь ужас случившегося. Он видел начало катастрофы. Он уже верил в невосполнимость, в страшную правду разрушений. Он видел в центральном зале такое... После того, что он видел, реактор существовать не может. Его просто нет. А раз его нет, значит... Надо спасать людей. Его подчиненных парней надо спасать. Он за их жизни головой в ответе. Так свою ответственность определил в эти минуты начальник смены реакторного цеха Валерий Иванович Перевозченко. И первое, что он сделал, кинулся искать Валеру Ходемчука...
Свидетельство Николая Феодосьевича Горбаченко — дежурного службы дозиметрии в смене Акимова:
«В момент и после взрыва я находился в помещении щита дозиметрии. Тряхнуло несколько раз со страшной силой. Я подумал — все, крышка. Но смотрю — живой, стою на ногах. Со мной на щите дозиметрии был еще один товарищ, мой помощник Пшеничников, совсем молодой парень. Я открыл дверь в коридор деаэраторной этажерки, оттуда клубы белой пыли и пара. Пахнет характерным запахом пара. Еще вспышки разрядов. Короткие замыкания. Панели четвертого блока на щите дозиметрии сразу погасли. Никаких показаний. Что творится на блоке, какая радиационная обстановка — не знаю. На панелях третьего блока (у нас объединенный щит на очередь) — сработала аварийная сигнализация. Все приборы пошли на зашкал. Я нажал тумблер «БЩУ», но коммутатор обесточился. Связи с Акимовым нет. По городскому телефону доложил начальнику смены службы дозиметрии Самойленко, который находился на щите КРБ (контроля радиационной безопасности) первой очереди. Тот перезвонил руководству службы радиационной безопасности: Красножону и Каплуну. Попытался определить радиационную обстановку у себя в помещении и в коридоре, за дверью... Имелся только радиометр «ДРГЗ» на тысячу микрорентген в секунду. Показал зашкал. Был у меня еще один прибор со шкалой на 1000 рентген в час, но при включении он, как назло, сгорел. Другого не было. Тогда я прошел на блочный щит управления и доложил Акимову ситуацию. Везде зашкал на 1000 микрорентген в секунду. Стало быть, где-то около четырех рентген в час. Если так, то работать можно около пяти часов. Конечно, из условий аварийной ситуации. Акимов сказал, чтобы я прошел по блоку и определил дозиметрическую обстановку. Я поднимался до плюс двадцать седьмой отметки по лестнично-лифтовому блоку, но дальше не пошел. Прибор всюду зашкаливал. Пришел Петя Паламарчук, и мы с ним пошли в шестьсот четвертое помещение искать Володю Шашенка...»
А в это время в машзале, на отметке ноль, горело в нескольких местах. Проломило перекрытие, на пол и на оборудование упали раскаленные куски топлива и графита, куском бетонного перекрытия разбило маслопровод, горело масло. Разбило также задвижку на всасывающей линии питательного насоса, хлестал радиоактивный кипяток в сторону конденсатного бокса. В любой момент могли взорваться маслобак турбины и водород в генераторе. Надо было действовать...
Но оставим на некоторое время машинный зал, где эксплуатационники, не щадя жизни, проявляли чудеса героизма и не дали огню распространиться на другие блоки. Это был подвиг. Не меньший, чем тот, который совершили пожарные...
Тем временем стажеры СИУРа Проскуряков и Кудрявцев, выполняя распоряжение Акимова, выбежали в коридор деаэраторной этажерки и по привычке свернули направо, к лифту в блоке ВСРО (вспомогательных систем реакторного отделения), но увидели, что шахта разрушена, покореженный неведомой силой лифт валяется на обломках строительных конструкций. Тогда они вернулись назад, к лестнично-лифтовому блоку. Резко, как после грозы, но еще сильнее — пахло озоном. Расчихались. И еще какая-то сила ощущалась вокруг. Но они стали подниматься наверх...
За ними в коридор деаэраторной этажерки выскочил Перевозченко, предупредивший Акимова и Дятлова, что пошел искать подчиненных, которые могли оказаться в завале. Перво-наперво он подбежал к выбитым окнам, выглянул наружу. Организм всем существом ощущал излучение. Чрезмерно сильно пахло как бы свежестью, послегрозовым воздухом, но во много крат сильнее. Во дворе — ночь. В ближнем ночном небе красные отсветы горящей кровли деаэраторной этажерки и пожара в центральном зале. Если нет ветра, воздух обычно не ощущается. А здесь Перевозченко ощущал будто давление невидимых лучей, пронизывающих его насквозь. Его охватил идущий откуда-то из глубины существа какой-то особо нутряной панический страх. Но тревога за товарищей брала верх. Он посильнее высунул голову и посмотрел вправо. Понял, что реакторный блок разрушен. Там, где были стены помещений главных циркуляционных насосов, в темноте виден завал из битых строительных конструкций, труб и оборудования. Выше?.. Он поднял голову. Помещений барабанов-сепараторов тоже нет. Значит, взрыв в центральном зале. Там видны очаги пожаров. Их много...
«Ах, нет защитных средств... Ничего нет...» — с досадой подумал он, вдыхая полной грудью воздух с радионуклидами. Легкие обжигает огнем. Первая подавленность прошла.
Перевозченко ощутил в груди, на лице, во всем существе своем внутренний жар. Будто весь он загорелся изнутри. Горит! Горит!
«Что же мы сотворили?! — внутренне воскликнул Валерий Иванович. — Ребята гибнут... В центральном зале, где был взрыв, — операторы Кургуз и Генрих... В помещениях ГЦН — Валера Ходемчук... В киповском помещении под питательным узлом реактора — Володя Шашенок... Куда бежать, кого искать первым?..»
Прежде всего надо выяснить радиационную обстановку. Перевозченко побежал, скользя на осколках стекол, к помещению щита КРБ (контроля радиационной безопасности), к Горбаченко.
Дозиметрист был бледен, но собран.
— Какой фон, Коля? — спросил Перевозченко. Лицо его уже горело бурым огнем.
— Да вот... На диапазоне 1000 микрорентген в секунду зашкал, панели четвертого блока погасли... — Горбаченко виновато улыбнулся. — Будем считать, что где-то около четырех рентген в час. Но, похоже, много больше...
— Что ж вы даже приборами не разжились?
— Да был прибор на 1000 рентген, но сгорел. Второй — в каптерке закрыт. Ключ у Красножона. Только я смотрел — та каптерка в завале. Не подступишься... Сам знаешь, какая была концепция. О предельной аварии никто всерьез не думал. Не верил... Сейчас пойду с Паламарчуком Шашенка искать. Не откликается из шестьсот четвертого...
Перевозченко покинул щит дозиметрии и побежал к помещению главных циркнасосов, где оставался перед взрывом Валера Ходемчук. Это ближе всего.
В сторону щита дозиметрии бежал из БЩУ Петя Паламарчук, начальник лаборатории Чернобыльского пусконаладочного предприятия. Он и его подчиненные обеспечивали снятие характеристик и параметров различных систем в режиме выбега ротора. Теперь было ясно, что в наиболее опасном месте, в монолитном реакторном блоке, где только что бушевала стихия, в шестьсот четвертом помещении безмолствовал Шашенок. Что с ним? Помещение это ключевое. Туда сходились импульсные линии от главных технологических систем к датчикам. Если порвало мембраны... Трехсотградусный пар, перегретая вода... На звонки не отвечает. В трубке непрерывные гудки. Стало быть, трубку сбило с аппарата. За пять минут до взрыва с ним была отличная связь.
Паламарчук и Горбаченко бежали уже к лестнично-лифтовому блоку.
— Я за Ходемчуком! — крикнул им Перевозченко, глядя, как они нырнули из коридора деаэраторной этажерки в монолитную часть разрушенного реакторного отделения. А ведь там всюду были разбросаны топливо и реакторный графит.
Паламарчук с Горбаченко побежали по лестнице вверх, на плюс двадцать четвертую отметку (плюс двадцать четыре метра над уровнем земли). Перевозченко по недлинному коридору на десятой отметке — в сторону разрушенного помещения ГЦН...
В это время молодые стажеры СИУРа Кудрявцев и Проскуряков приближались, продираясь сквозь завалы, к тридцать шестой отметке, на которой находился реакторный зал. Наверху, усиленный эхом каньона лифтового блока, слышен был клекот пламени, крики пожарников, долетавшие с кровли машзала, и где-то совсем близко, видимо, с пятачка реактора.
«Там тоже горит?..» — мелькнуло у парней. На тридцать шестой отметке все было разрушено. Через завалы и нагромождения конструкций стажеры прошли в большое помещение вентиляционного центра, отделенного от реакторного зала теперь разрушенной монолитной стеной. Было хорошо видно, что центральный зал надуло взрывом как хороший пузырь, а потом оторвало верхнюю часть, и стена осталась прогнутой, и арматура торчит радиальными рванинами. Кое-где бетон осыпался, и видна голая арматурная сетка. Ребята постояли немного, потрясенные, с трудом узнавая столь знакомые раньше помещения. Их распирала необычная и необъяснимая для такого горя веселость, несмотря на то, что страшно жгло грудь при дыхании, ломило в висках, горели веки, будто туда капнули соляной кислотой.