Изгнанная из сферы рыцарского поединка, когда эта сфера перестает быть замкнутой, каковой и надлежит быть игровому пространству и украшенному символами ристалищу, и превращается в район бомбардировок, страсть ищет и находит для себя другой способ выражения в действии.
Здесь она оказалась под воздействием как обесценивания индивидуального морального сопротивления, так и искажения природы войны. С одной стороны, в демократических странах нравы смягчились до такой степени, что готовы перестать быть абсолютным препятствием для проявлений страсти; с другой стороны, в тоталитарных странах путем государственной дрессировки молодежи стремятся упразднить из частной жизни любой вид трагического и проблематику чувственного. Анархия нравов и авторитарная гигиена действуют приблизительно в том же направлении: они не оправдывают потребности в страсти, унаследованной или вновь обретенной культурой; они ослабляют внутренние пружины личности.
После войны любовь была любопытной смесью тревожного интеллектуализма (обеспокоенная литература и буржуазный анархизм) и материалистического цинизма (Neue Sachlichkeit немцев). Вскоре стало очевидно, что романтическая страсть не находила более того, из чего она могла бы соорудить миф; не находила более нужного сопротивления внутри атмосферы скрытного и сурового благочестия. Патологический страх перед «наивной» увлеченностью и «обманчивым сердцем» в соединении с лихорадочной жаждой авантюризма — вот климат, в котором создаются главные романы того времени. И это вполне определенно означает, что индивидуальные сексуальные отношения перестали быть преимущественной сферой реализации страсти. Страсть, как представляется, лишилась своей опоры. Мы вступили в эру блуждающего либидо, в период поиска нового театра. И первым свои услуги предложил политический театр.
Политика масс, как ее практиковали начиная с 1917 г., была лишь продолжением тотальной войны другими средствами (воспользуемся еще раз, перефразируя ее, знаменитой формулировкой Клаузевица). Слово «фронты» уже свидетельствует об этом. К тому же тоталитарное государство есть не что иное, как состояние войны — продолжающейся или возобновляемой, но постоянно ведущейся внутри нации. Однако если тотальная война устраняет саму возможность страсти, то политика только то и делает, что перемещает индивидуальные страсти в сферу коллективного бытия. Всё, в чем тоталитарное воспитание отказывает изолированным индивидам, она переносит на персонифицированную Нацию. Именно Нация (или Партия) обладает страстями. Именно она берет теперь на себя ответственность за диалектическое развитие экзальтированного препятствия, за аскезу и бессознательное движение к обоготворенной героической смерти.
Если внутри и в основании личные проблемы обесцениваются, то вовне и на вершине изо дня в день возрастает потенциал страсти. В морали, касающейся всех граждан, торжествует теория наследственности: евгеника — это продуманное отрицание всего арсенала частной инициативы. Однако это лишь увеличивает напряженность массы, персонифицированной в Нации. Государство-нация говорит немцам: размножайтесь! А это есть отрицание страсти. Соседним же народам оно говорит: нас слишком много в наших границах, следовательно, я требую новых земель! И вот новая страсть. Таким образом, вся напряженность, подавленная на корню, аккумулируется на вершине. Итак, ясно, что эти сталкивающиеся друг с другом стремления к могуществу — ведь существует несколько тоталитарных государств — на деле могут со всей страстью бороться друг с другом. Они становятся друг для друга препятствием. Следовательно, подспудной реальной и фатальной целью этих тоталитарных самовозвеличений является война, означающая смерть. И, как мы видели на примере любовной страсти, эта цель не только энергично отвергается заинтересованными сторонами; реально она бессознательна; ведь и влюбленные в своей любви-страсти не говорят: я жажду смерти. Однако все, что они делают, готовит такой исход; все, что возбуждает, находит в нем свой действительный смысл.
Можно без труда умножить подтверждения этого нового параллелизма между политикой и страстью. Коллективная аскеза — это ограничения, налагаемые государством от имени национального величия, а рыцарская честь — обостренная чувственность тоталитарных Наций. Наконец, я хотел бы подчеркнуть такой поразительный факт: в данной стране толпы людей реагируют на диктатора так же, как женщины реагируют на домогательства мужчин. Французы удивляются успеху Гитлера у германских масс, но не меньше они удивляются его успеху у немцев. У латинян ухаживать за женщиной значило обрушивать на нее поток лестных слов: так же поступают наши политики, когда обхаживают свой электорат. Гитлер более брутален: он жалуется и сердится одновременно; он не уговаривает, а околдовывает; Гитлер, наконец, ссылается на судьбу и говорит, что он и есть судьба... Таким образом он освобождает толпу от ответственности за ее действия, следовательно, от гнетущего чувства моральной вины. Толпа отдается во власть ужасному спасителю, называя его своим освободителем в тот момент, когда он порабощает ее и овладевает ею. Не будем забывать, что народное слово, означающее в Германии сочетание браком, это freien, глагол, буквальный смысл которого: освобождать... Гитлер, вероятно прекрасно знал это.
«В большинстве народные массы по своему умонастроению и склонностям до такой степени находятся во власти женского начала, что их мнения и действия в значительной мере определены чувственными впечатлениями, нежели чистой рефлексией. Народные массы с трудом воспринимают абстрактные идеи. Ими легче овладеть в сфере чувств... Во все времена сила, приводившая к самым жестоким революциям, исходила не столько от пропаганды научной идеи, которая овладевала массами, сколько от слепого фанатизма и настоящей истерии, и увлекала их помимо их воли» («Mein Kampf»),
Да, «во все времена» так оно и было. Но новым в наше время является то, что страстное воздействие на массы, как об этом говорил Гитлер, теперь удваивается рациональным воздействием на индивидов. Более того, это воздействие осуществляется не каким-то там вожаком, а Вождем, воплощающим в себе Нацию. Отсюда беспрецедентная сила переноса, осуществляемого от частного на публичный уровень.
Какой сверхчеловек кроме Вагнера окажется способным оркестровать грандиозную катастрофу страсти, ставшей тотальной? *
Это подводит нас к заключению, от которого я был далек, начиная свою книгу. При исследовании эволюции западного мифа, посвященного страсти, в истории литературы и в истории методов ведения войны, вырисовывается одна и та же кривая линия. Мы приходим к такому же выводу, изучая долгое время игнорировавшийся аспект кризиса нашей эпохи, — распад форм, созданных рыцарством.
Именно в сфере войны, где любая эволюция практически необратима, в то время как в литературе возможны ее «обращения в прошлое», необходимость нового решения стоит на первом месте. Это решение носит имя «тоталитарное государство». Как раз такой ответ родился в XX в. под постоянной угрозой того, что страсть и инстинкт смерти будут оказывать воздействие на общество в целом.
В XII в. ответом было куртуазное рыцарство с его этикой и романтическими мифами. В XVII в. в качестве ответа выступал символ классической трагедии. 1 Ответом XVIII в. был цинизм Дон Жуана и рационалистическая ирония. Романтизм, однако, был ответом — по крайней мере, именно так считается, что вполне обоснованно, — только при условии, что его красноречивый отказ от ночных сил мифа не являлся крайним средством его подавления с помощью желаемой невоздержанности. Как бы то ни было, такая защита была слабой по сравнению с неукротимой опасностью. Силы, направленные против жизни, долгое время сдерживаемые мифом, распространялись на другие многочисленные сферы, результатом чего стало разложение, собственно говоря, распадение социальных связей. Европейская война была осуждением мира, который возомнил, что может избавиться от форм и путем анархии освободиться от смертного «содержания» мира.
Между тем я не считаю, что привлечение Нацией на свою сторону страсти является чем-то иным, нежели знаком отчаяния. Здесь непосредственная угроза отодвигается, однако она возрастает, оказывая воздействие на всю жизнь даже тех народов, которые сплотились в блоки. Тоталитарное государство — воссозданная форма, но форма слишком общая, слишком неподатливая и математически выстроенная, чтобы моделировать и организовывать в ее рамках сложную, пусть даже милитаризованную, жизнь людей. Полицейские меры не создают культуры, лозунги не рождают морали. Между великими государствами с искусственными границами и повседневной жизнью людей существует еще много неискренности, тревоги и — возможностей. Ничто реально не затвердело. Следовательно, либо нас ждет краткосрочная война, и проблема страсти будет упразднена самой цивилизацией, которую она вызвала к жизни, либо нас ждет мир, и проблема страсти возродится в тоталитарных странах, поскольку она не перестает преследовать нас в наших либеральных обществах.
Именно возможность мира я хотел бы рассмотреть в двух завершающих книгах: первую я посвящу конфликту в наших обычаях и нравах между мифом и заключением брака; во второй — не столько дам окончательный и конкретный ответ на рассмотренные проблемы, сколько выскажу собственную позицию.