когда во сне увижу матушкину могилу или вдруг вспомню: нынче день ее смерти.
Словно снова вижу тебя, мама.
Ты тихонько идешь ко мне, так медленно, что хочется тебе помочь. И улыбаешься,
совсем как я. Она моя, эта улыбка.
Мама родилась в Лиозно, это там я написал дом священника, перед домом -- забор,
перед забором -- свиньи.
Вот и хозяин: поп или как его там. Крест на груди сияет, он улыбается мне, сейчас благословит. На ходу поглаживает себя по бедрам. Свиньи, как собачки, бегут
ему навстречу.
Мама -- младшая дочь деда. Полжизни он провел на печке, четверть -- в синагоге, остальное время -- в мясной лавке. Бабушка не выдержала его праздности и умерла
совсем молодой.
Тогда дед зашевелился. Как растревоженная корова или теленок.
Правда ли, что мама была невзрачной коротышкой?
Дескать, отец женился на ней не глядя. Да нет.
У нее был дар слова, большая редкость в бедном предместье, мы знали и
ценили это.
Однако к чему расхваливать маму, которой давно уж нет на свете! Да и что я скажу?
Не говорить, а рыдать хочется.
Туда, к воротам кладбища, влечет меня. Легче пламени, легче облачка лечу туда,
чтобы выплакаться.
Внизу река, где-то вдали мостик, а прямо передо мной -- погост, место вечного
упокоения, могила.
Здесь моя душа. Здесь и ищите меня, вот я, мои картины, мои истоки. Печаль,
печаль моя!
Что ж, вот он, мамин портрет.
Или мой, все равно. Не я ли это? Кто я?
Улыбнись, удивись, усмехнись, посторонний.
Озеро скорби, ранняя седина, глаза -- обитель слез, душа почти не ощутима,
разум почти заглох.
Так что же в ней было?
Она ведет хозяйство, руководит отцом, все время затевая какие-то стройки и
пристройки, открывает бакалейную торговлю и берет целый фургон товара в кредит,
|
|
не заплатив ни копейки. Где взять слова, чтобы описать, как она подолгу с застывшей
улыбкой сидит перед дверью или за столом, поджидая, не зайдет ли кто-нибудь из
соседей, чтобы отвести душу, страдающую от вынужденного молчания?
По вечерам, когда лавка закрывалась и прибегали с улицы дети, дом затихал: вот, сгорбившись, сидит у стола отец, застыл огонь в лампе, чинно молчат стулья; даже
снаружи -- ни признака жизни: есть ли еще на свете небо? куда делась природа? --
и все не потому, что мы старались не шуметь, а просто наступало оцепенение. Мама
сидела около печи, положив одну руку на стол, другую -- себе на живот.
Голову ее венчала высокая прическа, укрепленная заколкой.
Она постукивала пальцем по клеенке, еще и еще раз, словно говоря:
"Все уснули. Ну, что за дети у меня! Не с кем поговорить".
Поговорить она любила. Умела так подобрать, так сплести слова, что собеседник
только диву давался да растерянно улыбался.
Не меняя позы, почти не открывая рта и не шевеля губами, не поворачивая головы
в остроконечной прическе, с величием королевы, она вещала, спрашивала или молчала.
Но рядом никого. Только я слушал ее, и то вполуха.
"Поговори со мной, сынок", -- просила она.
Я -- мальчуган, она -- королева. О чем нам говорить?
Сердитый палец стучит по столу все чаще.
И дом погружается в уныние.
В пятницу вечером, в канун субботы, неизменно наступала минута, когда отец,
на середине молитвы -- нсегда в одном и том же месте -- засыпал (я на коленях
перед тобой, папочка!), и тогда мама с опечаленным взором говорила своим
|
|
восьмерым детям: "Давайте, дети, споем песнь раввина, - помогайте мне!"
Дети принимались петь, но тоже скоро засыпали. Мама принималась плакать,
а я ворчал:
"Ну вот, ты опять, никогда больше не буду петь".
Я хочу сказать, что весь мой талант таился в ней, в моей матери, и все, кроме
ее ума, передалось мне.
Вот она подходит к моей двери (в доме Явичей, со двора).
Стучится и спрашивает:
"Сынок, ты дома? Что делаешь? Белла заходила? Ты не голоден?"
"Посмотри, мама, как тебе нравится?"
Один Господь знает, какими глазами она смотрит на мою картину!
Я жду приговора. И наконец она медленно произносит:
"Да, сынок, я вижу, у тебя есть талант. Но послушай меня, деточка. Может,
все-таки лучше тебе стать торговым агентом. Мне жаль тебя. С твоими-то плечами.
И откуда на нас такая напасть?"
Она была матерью не только нам, но и собственным сестрам. Когда какая-нибудь
из них собиралась замуж, именно мама решала, подходящий ли жених. Наводила
справки, расспрашивала, взвешивала за и против. Если жених жил в другом городе,
ехала туда и, узнав его адрес, отправлялась в лавку напротив и заводила разговор.
А вечером даже старалась заглянуть в его окна.
* * *
Столько лет прошло с тех пор, как она умерла! Где ты теперь, мамочка? На небе,
на земле? А я здесь, далеко от тебя. Мне было бы легче, будь я к тебе поближе, я бы
хоть взглянул на твою могилу, хоть прикоснулся бы к ней.
Ах, мама! Я разучился молиться и все реже и реже плачу.
Но душа моя помнит о нас с тобой, и грустные думы приходят на ум.
Я не прошу тебя молиться за меня. Ты сама знаешь, сколько горестей мне суждено.
Скажи мне, мамочка, утешит ли тебя моя любовь, там, где ты сейчас: на том свете, в
раю, на небесах?
Смогу ли дотянуться до тебя словами, обласкать тебя их тихой нежностью?