Рядом с мамой на кладбище




покоятся другие женщины, из Могилева или Лиозно. Упокоились чьи-то сердца. Они разорвались от горя, от болезней. Я-то знаю. Все дело в сердце, из-за него скончалась

молодой моя румяная бабушка, изнурявшая себя работой, пока дед просиживал

целыми днями в синагоге или на печке.

Добрейшее сердце ее остановилось в первое полнолуние нового года, после поста,

накануне праздника Иом-Кипур.

А ты, мой милый нестареющий дед!

Как я любил приезжать в Лиозно, в твой дом, пропахший свежими коровьими

шкурами! Бараньи мне тоже нравились. Вся твоя амуниция висела обычно при входе,

у самой двери: вешалка с одеждой, шляпами, кнутом и всем прочим смотрелась на

фоне серой стенки, как какая-то фигура -- никак не разгляжу ее толком. И все это --

мой дедушка.

В хлеву стоит корова с раздутым брюхом и смотрит упрямым взглядом.

Дедушка подходит к ней и говорит:

"Эй, послушай, давай-ка свяжем тебе ноги, ведь нужен товар, нужно мясо,

понимаешь?"

Корова с тяжким вздохом валится на землю.

Я тяну к ней руки, обнимаю морду, шепчу ей в ухо: пусть не думает, я не стану

есть ее мясо; что же еще я мог?

Корова слышит шорох травы на лугу, видит синее небо над забором.

Но мясник, весь в черном и белом, уже взял нож и вкатывает рукава.

Скороговоркой бормочет молитву и, запрокинув голову корове, взрезает ей горло.

Кровь так и хлещет.

Сбегаются собаки, куры и покорно ждут, не достанется ли и им капельки крови, не перепадет ли кусочек мяса.

Слышно только, как они тихо кудахчут, переступают лапами, да дед вздыхает,

копошась в крови и жире.

А ты, коровка, ободранная, распятая и воздетая, -- ты грезишь. Сияющий нож

вознес тебя над землей.

Тишина.

Дед отделяет потроха, разделывает тушу на куски. Падает шкура.

Розовое мясо сочится кровью. Пар валит от него.

Вот это ремесло у человека!

Мясо само просится в рот.

И так каждый день: резали по две -- по три коровы, местный помещик да и

простые обыватели получали свежую говядину.

 

* * *

Звуки и запахи дедова ремесла заполоняли его дом.

Повсюду, как белье для просушки, были развешаны шкуры.

Ночью в темноте мне чудилось, что не только запах, но и сами коровы здесь,

в доме: чудесное стадо, умирающее на полу и возносящееся на небо.

Коров убивали жестоко. Но я все прощал. Распятые, точно мученики, шкуры

смиренно обращали к небу-потолку молитву об отпущении грехов убийцам.

Бабушка всегда кормила меня как-то по-особому приготовленным -- жареным,

печеным или вареным -- мясом. Каким? Не знаю толком. Может, это была брюшина,

или шея, или ребра, а может, печенка, легкие. Не знаю.

Словом, в то время я был страшно глупым и, кажется, счастливым.

Вот что еще я помню о тебе, дедушка.

Как-то раз дед наткнулся на рисунок, изображавший обнаженную женщину, и

отвернулся, как будто это его не касалось, как будто звезда упала на базарную площадь

и никто не знал, что с ней делать.

Тогда я понял, что дедушка, так же как моя морщинистая бабуля, и вообще все

домашние, просто-напросто не принимали всерьез мое художество (какое же

художество, если даже не похоже!) и куда выше ценили хорошее мясо.

А еще мама рассказывала мне о своем отце, моем дедушке из Лиозно. Или, может,

мне это приснилось.

Был праздник: Суккот или Симхас -Тора.

Деда ищут, он пропал.

Где, да где же он?

Оказывается, забрался на крышу, уселся на трубу и грыз морковку, наслаждаясь

хорошей погодкой. Чудная картина.

Пусть кто хочет с восторгом и облегчением находит в невинных причудах моих

родных ключ к моим картинам.

Меня это мало волнует! Пожалуйста, любезные соотечественники, сколько

душе угодно!

Если потомкам не хватает доказательств того, что вы правы и я не в ладах со

здравым смыслом, послушайте, что еще рассказывала мама о моих чудаковатых

родственниках из Лиозно.

Кто-то из них вздумал однажды прогуляться по городу в одной сорочке.

Ну и что? Разве это так страшно?

Только представлю этого санкюлота, и солнечным весельем наполняется душа.

Как будто улица Лиозно вдруг превратилась в творение Мазаччо или Пьеро

делла Франческа. Я бы и сам пошел с ним рядом.

Впрочем, я не шучу. Если мое искусство не играло никакой роли в жизни моих

родных, то их жизнь и их поступки, напротив, сильно повлияли на мое искусство.

Знали бы вы, как я млел от восторга, стоя в синагоге рядом с дедом.

Сколько мне, бедному, приходилось проталкиваться, прежде чем я мог туда

добраться! И наконец я здесь, лицом к окну, с раскрытым молитвенником в руках,

и могу любоваться видом местечка в субботний день.

Синева неба под молитвенный гул казалась гуще. Дома мирно парили в

пространстве. И каждый прохожий как на ладони.

Начинается богослужение, и деда приглашают прочитать молитву перед алтарем.

Он молится, поет, выводит сложную мелодию с повторами. И в сердце у меня словно

крутится колесико под масляной струей. Или словно растекается по жилам свежий

сотовый мед.

Когда же он плачет, я вспоминаю свой неоконченный рисунок и думаю: может,

я великий художник?

 

* * *

 

Чуть не забыл упомянуть тебя, дядюшка Hex. Мы ездили с тобой за город за скотом

на убой. Как я радовался, если ты соглашался посадить меня в свою колымагу!

Худо-бедно, она ехала. Зато было на что поглядеть но сторонам.

Дорога, дорога, слоистый песчаник, дядя Hex сопит и погоняет лошадь: "Но! Но!"

На обратном пути я решаю проявить изобретательность и ловкость и тяну корову

за хвост, упрашивая ее не отставать. Когда мы переезжаем бревенчатый мостик,

в животе будто подпрыгивают деревянные котлеты. И стук колес здесь другой.

Дядя правит, не глядя на речку с камышами, кладбищенскую ограду вдоль берега,

мельницу; торчащую вдали церквушку, единственную на всю округу, лавчонки на

базарной площади, куда мы въезжаем, когда уже темнеет, и Бог знает что творится

у меня на душе.

Все торгуют, за прилавками сидят девушки.

Ничего не понимаю.

Едва завидев, они улыбаются, зазывают меня в лавки. У меня пышные кудри. Мне

суют рогалики, конфеты. Такой парнишка пропадает зря. Ну чем я виноват? Не могу

же я разорваться?

 

* * *

 

Я бы предпочел написать портреты моих сестер и брата красками.

Охотно соблазнился бы гармонией их кожи и волос, так бы и набросился на них,

опьяняя холст и зрителей буйством моей тысячелетней палитры!

Но описать их словами! Попробую разве что дать хоть какое-то представление

о тетушках. У одной был длинный нос, доброе сердце и дюжина детей, у другой --

нос покороче и полдюжины детей, но больше их всех она любила самое себя - а

что такого? У третьей нос, как на портретах Моралеса, и трое детей: заика, глухой и

еще неизвестно какой -- совсем младенец.

Тетя Марьяся была самой бледной. Ей, такой чахлой, было не место на городской

окраине.

Напротив ее дома лавка, там вечно толкутся мужики.

Торгуют селедками из бочек, овсом, пиленым сахаром, мукой, свечами в

синих обертках.

Звенит мелочь.

И мужики, и торговцы -- дети Божьи; целый день стоит гомон и густой дух.

Тетя лежит на диване. Сложив крест-накрест желтые руки. Ногти -- серо-белые.

Глаза -- желто-белые. Зубы матово поблескивают.

Под черным платьем -- худое изможденное тело.

Грудь впалая, живот -- тоже.

Ей внятны небесные звуки.

Наверно, она скоро умрет, и ее скрюченное тело с тихой радостью упокоится на

местном кладбище.

Сколько раз я мечтал, чтобы она уронила кусочек рогалика с маслом и он

очутился у меня во рту.

Стоял в дверях и взором нищего смотрел на слоистую корочку.

Совсем другое дело -- тетя Реля.

Бе носик похож на огурчик-корнишон. Ручки прижаты к обтянутой коричневым

лифом груди.

Она гогочет, смеется, вертится, егозит.

Из-под верхней юбки торчит нижняя, из-под одной косынки -- другая; вспархивает белозубая улыбка, в волосах запутались гребни и шпильки.

Вся будто на сметане и зовет меня попробовать свежего сыра.

Потому нее умер муж. Их кожевня закрылась. И все козы в округе горько оплакивали

эту потерю.

А тетушки Муся, Гутя, Шая!

Крылатые, как ангелы, они взлетали над базаром, над корзинками ягод, груш

и смородины.

Люди глядели и спрашивали:

"Кто это летит?"

 

* * *

 

Дядюшек у меня тоже было полдюжины: или чуть больше.

Все -- настоящие евреи. Кто с толстым брюхом и пустой головой, кто с черной

бородой, кто -- с каштановой.

Картина, да и только.

По субботам дядя Нех надевал плохонький талес и читал вслух Писание.

Он играл на скрипке. Играл, как сапожник.

Дед любил задумчиво слушать его.

Один Рембрандт мог бы постичь, о чем думал этот старец -- мясник, торговец,

кантор, -- слушая, как сын играет на скрипке перед окном, заляпанным дождевыми

брызгами и следами жирных пальцев.

Там, за окном, темно.

Спит в своем доме батюшка, а. дальше -- никого, одни дхи.

Hо дядя все играет..

Целый день от загонял коров, валил их за связанные ноги и резал, а теперь играет

песнь раввина.

Какая разница, хорошо или плохо! Я улыбаюсь, примериваясь к его скрипке, прыгая

ему то в карман, то прямо на нос.

Он жужжит, как муха.

Голова моя плавно порхает по комнате.

Потолок стал прозрачным. И вместе с запахами поля, хлева, дороги в дом проникают

синие тучи и звезды.

Я засыпаю.

Мне досталась ложка, корка хлеба, и я рад, что перекусил исподтишка.

Дядя Лейба сидит на лавке перед своим деревенским домом.

Озеро. На берегу, точно рыжие коровы, бродят его дочери.

Дядя Юда не слезает с печи. Даже в синагогу почти не ходит.

Молится дома, перед окном.

Бормочет себе под нос. Лицо у него желтое, и желтизна сползает с оконного

переплета на улицу, ложится на церковный купол. Он похож на деревянный дом с

прозрачной крышей.

Его я бы мигом нарисовал.

Дядя Исраель на своем постоянном месте в синагоге. Сидит, держа руки за спиной.

Закрыл глаза и греется у печки.

На столе -- зажженная лампа. Пол и алтарь тонут в темноте.

Дядя, раскачиваясь, читает и поет, бормочет и вздыхает.

И вдруг встает.

"Пора творить вечернюю молитву".

Уже вечер. Голубые звезды. Фиолетовая земля.

Закрываются лавки.

Скоро подадут ужин, поставят сыр, тарелки.

Почему я не умер там, среди вас, свернувшись где-нибудь под столом?

Дядя боится подавать мне руку. Говорят, я художник.

Вдруг вздумаю и его нарисовать?

Господь не велит. Грех.

Другой мой дядя, Зюся, парикмахер, один на все Лиозно. Он мог бы работать и

в Париже. Усики, манеры, взгляд. Но он жил в Лиозно. Был там единственной звездой.

Звезда красовалась над окном и над дверями его заведения. На вывеске -- человек с

салфеткой на шее и намыленной щекой, рядом другой -- с бритвой, вот-вот его зарежет.

Дядя стриг и брил меня безжалостно и любовно и гордился мною (один из всей

родни!) перед соседями и даже перед Господом, не обошедшим благостью и наше

захолустье.

Когда я написал его портрет и подарил ему, он взглянул на холст, потом в

зеркало, подумал и сказал:

"Нет уж, оставь себе!"

Да простит мне Господь, если в эти строки я не смог вложить всю щемящую

любовь, которую питаю ко всем людям на свете.

А мои родные -- самые святые из них.

Так я хочу думать.

 

* * *

 

Зеленые заросли. Здесь ваши могилы. Ваши надгробия. Заборы, мутная речка,

утоленные молитвы -- все перед глазами.

Слова не нужны. Все во мне: то притаится, то зашевелится, то взметнется, как

память о вас.

Белизна и худоба ваших рук, ваших высохших костей -- у меня сжимается горло.

Кому молиться?

Вас ли просить, чтобы вы вымолили у Бога чуточку счастья, радости?

Я часто смотрю в пустое синее небо, смотрю с печалью, с жалостью, но без слез.

Родные мои, я не тот, что прежде, невесел и разочарован.

Но довольно! Прощайте!

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-04-12 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: