С несчастным видом я уставился на собственное сооружение, лениво завалившееся на бок.
— Что? Изнутри? Нет! Зачем мне выворачивать ее наизнанку? Ах да, да, наверное, вы правы. Это, должно быть, э-э-э… Ну конечно, это, должно быть, новая модель. Какой же я дурак. Dummkopfl[29]Обычно я пользуюсь старой. А эта новая — классная штука, как вы считаете?
— Новая модель? С чего это вы взяли?
— Ну как же… Это ведь… — Я бросил взгляд на залоснившийся зеленый чехол и кое-как разобрал ярлык, пришитый снаружи. — Точно, новая — «Desert Dome 250». А я все больше пользуюсь сто пятидесятой моделью!
И сам удивился: надо же так бессовестно врать.
— Вы уверены? Вы, наверное, имели в виду не сто пятидесятую, а сто семидесятую модель?
— Ну, может, и так. Знаете, когда ставишь столько палаток, сколько приходится мне, поневоле запутаешься. — Все еще на четвереньках, я торопливо залез назад в палатку, выдернул стойки и, выбираясь наружу, вывернул ее наизнанку. Ко времени, когда я предпринял наконец-то верные шаги — процедура до обиды простая, — все, кто мог поставить палатку самостоятельно, уже покончили с этим делом. Остальные же печально улыбались своим попутчикам, которые — либо желая продемонстрировать свою походную доблесть, либо потому, что в данном случае не оказать им помощь было бы слишком грубо, — принялись оборудовать жилища своих спутников. Испытывая облегчение, я не стал им мешать. Быть может, именно благодаря этому и произойдет столь необходимое сближение.
Фил вытащил из автобуса внушительную на вид газовую плитку и неподалеку от нее расставил несколько складных столиков, на которые я поспешно навалил пластиковые тарелки, ножи и вилки, а также картофель, мясо и банки с горошком. В яме в нескольких ярдах в стороне бодро запылал разведенный Филом же костер, и члены нашей группы, накинув на плечи одеяла, куртки или шали, медленно подтянулись поближе. Рассевшись на стульчиках, все погрузились в созерцание пламени — в той самой первобытной манере, коей подвластны все мы. Убедившись, что я полностью захвачен готовкой, что для меня самого было удивительно, Фил поспешил собрать заказы на выпивку — предлагались пиво или же южноафриканский ром «Клипдрифт» (от одной лишь мысли о котором все мое существо содрогнулось), — и направился за ней к своему самодельному бару.
|
|
Хотя я никогда и не готовил более чем для четырех человек — размеры моего старенького кухонного стола не позволяют пригласить больше гостей, — я все же почему-то был уверен, что справлюсь. Один из подопечных Вольфа Дитера — нервный, однако весьма и весьма проницательный юноша двадцати с небольшим лет, с усами, которым доселе была неведома бритва (хотя им определенно стоило с ней познакомиться), — вызвался открывать банки с горошком. Поступок сей вряд ли был продиктован желанием помочь — скорее, стремлением извлечь из рюкзака свой новенький блестящий швейцарский нож, по размерам едва ли не достигавший рекламных муляжей на витринах. Молодой человек явно собирался использовать нож по назначению. Я не стал ему препятствовать.
Сидя на стульчике, я как каторжник чистил картошку и вскоре снял кожицу с двадцати картофелин и двух пальцев на левой руке — указательного и безымянного. Затем, применив пару довольно опасных показушных движений, которые я когда-то подсмотрел по телевизору, порезал картофель на ломтики. Облизывая пальцы, вытащил из костра огромный чайник, наполнил кипятком котелок астериксовских размеров и вывалил в него белые овальные ломтики. Потом поджарил лук и, когда картофель слегка сварился, смешал их на противне вместе с мясным бульоном и черным перцем, накрыл фольгой и поставил все на кромке костра.
|
|
Из-за телесного повреждения, которое я получил несколькими годами ранее, пытаясь произвести впечатление своей спортивной удалью, мне было несколько затруднительно отступить с места, откуда я веткой подгонял угли к противню. Потрещав и пощелкав хрящом и утихомирив наконец связку, я заметил, что из своей палатки вылез еще один немецкий юнец — долговязый парень по имени Отто, с большущими ушами и белокурой копной волос, колыхавшейся что пшеница в поле. Он был одет в форму мюнхенской «Баварии», а под мышкой держал белый футбольный мяч. После серии приседаний и махов ногами, один лишь вид которых причинил мне мучения, он, высоко задирая колени, прогарцевал на расчищенную площадку ярдах в двадцати от нашего лагеря. Несколько раз на пробу ударив мячом о песчаную почву, он ловко поиграл им на различных частях тела, а затем подбросил вверх и поймал на носок ноги.
Вскоре из палаток подтянулись и несколько других его соотечественников, облаченных сходным образом, и началась, как это стало понятно, привычная тренировка. Умиротворенная атмосфера лагеря, тишина которой до этого нарушалась лишь потрескиванием дров, немедленно наполнилась криками «Hier bin ich!» и «Schon, Willi!»[30], тут же привлекшими внимание стоявших вокруг под деревьями французов: те начали заговорщически перешептываться. И когда Отто не удалось принять мяч, плавно посланный Вилли из-за «Desert Dome 250», француз по имени Марсель — в парусиновом костюме и сандалиях с открытыми носками — перехватил его и исполнил ряд искусных трюков, закончившихся коварным ударом: он направил мяч прямо между рюкзаками, выполнявшими у немцев роль створок ворот. Боевые порядки выстроились, и экспромтом завязался международный матч. Все женщины, многие из которых до этого были заняты устранением повреждений, полученных в ходе суточного пребывания в автобусе, подтянулись к «бровке» и начали шумно болеть.
|
|
К моему тихому ужасу, в числе зрителей оказалась и стая бабуинов, которые, выстроившись строго по размерам, выбежали из какого-то укрытия у обочины дороги и теперь устроились на низком выступе неподалеку от облака клубящейся пыли, поднятой игроками. Их глубоко посаженные, совершенно непостижимые глаза живо следили за действом, и время от времени, выражая восхищение мастерством игроков, обезьяны обнажали мощные резцы — а они у них подлиннее, чем у львов. Я указал на животных Филу, но он лишь пожал плечами да вернулся к своему занятию, подразумевавшему операции с огромным гаечным ключом, который я скорее всего и поднять-то не смог бы, не говоря уж о том, чтобы орудовать им. Подобная реакция водителя меня несколько успокоила.
— Пока какому-нибудь педриле не придет в голову подойти к обезьянам, они будут вести себя тихо. А так бабуины могут быть еще теми говнюками, если к ним пристать, — пояснил Фил.
Уж в этом я нисколечко не сомневался, особенно когда увидел, что самый крупный из бабуинов поднялся на задних лапах и залепил затрещину одному из своих собратьев, который ему чем-то не угодил. Вдруг, к удивлению обезьян, мяч вырвался из всеобщей свалки, взлетел ввысь и плюхнулся прямо у их ног. Они в замешательстве переглянулись, воззрились на мяч и затем, словно ватага проказливых школьников, дружно ухмыльнулись. Старший самец схватил добычу, и обезьяны стремглав унеслись в сторону дороги.
Какое-то время игроки, потерявшие мяч, смотрели друг на друга с величайшим недоверием, заподозрив, что кто-то отколол злую шутку. Марсель уже взял куртку и хотел было направиться к своей палатке, но тут заметил обезьян-хулиганов и предупредил остальных. Моментально объединившись, они с Отто погнались за воришками. Отто, одетый более подходящим образом, нежели Марсель, нагнал было злоумышленников, но обезьяны, с их упругими мускулистыми телами, поставленными на мощные бедра, вскоре оказались вне поля его досягаемости. Однако немец бесстрашно продолжал преследование, постоянно поскальзываясь и продираясь по неровной местности. Низкорослый жесткий и колючий кустарник цеплялся за его гольфы, вырывая нитки, так что на них образовывались метелки, и сильно царапал его икры.
Словно в насмешку над Отто, бабуины лениво присели у кромки асфальта и лишь немного отступили, когда тот подковылял поближе. Внимательно рассмотрев свою добычу, бабуин-самец высоко поднял ее над головой, словно чемпионский кубок, однако не удержал и выронил за спину. Развернувшись и зарычав, как будто мяч пытался сбежать от него намеренно, он с яростью вцепился зубами в блестящий пластик, который не замедлил взорваться с оглушительным хлопком, заставив бабуина удивленно его выплюнуть, а прежнего владельца взвыть от досады. Отто нагнулся, подобрал камень и запустил им в своего мучителя. Хотя он и промахнулся, сей акт, понятное дело, был расценен как проявление агрессии, и на противника внезапно обрушилось его же оружие.
Начинавшаяся как весьма забавная и мультипликационная, сцена вскоре приобрела довольно опасный характер, когда одна из обезьян пустилась в погоню. Разъяренные бабуины — животные, несомненно, крайне агрессивные. Данный факт стал очевиден и для Отто, который, не особо жалея и без того уже пребывавшие в плачевном состоянии гольфы, теперь обратился в поспешное, если не сказать паническое бегство. Когда он и следовавший за ним по пятам бабуин приблизились к лагерю, Фил, после криков «Hilfe!»[31]наконец-то узнавший о происходящем, весьма резво выхватил из костра пылающую головню и принялся неистово размахивать ею перед носом обезьяны. Отто с воплями прыгнул за Фила, бабуин же, теперь тоже напуганный, встал как вкопанный, а затем с величайшей стремительностью развернулся и пустился наутек к своим товарищам. Оказавшись на безопасном расстоянии, он перешел на неторопливый шаг, всем своим видом давая понять, что вся эта суматоха ему всего лишь наскучила. И бабуину это явно удалось, поскольку вся стая в восхищении последовала за ним. Обезьяны скрылись в кустарнике.
Волнение улеглось, я огляделся и обнаружил, что остальные PAX’ы попрятались в своих палатках, — выбираться наружу они не очень-то спешили. И, к моему раздражению, которое я тщательно скрывал, почти весь следующий час наши пассажиры, в особенности женщины, провели, воспевая отвагу Фила. Еще более утомительно было наблюдать, с какой скромностью он принимал их благодарности. Только торжественного парада с серпантином не хватало.
К счастью, стоило только запахам стряпни начать разноситься по лагерю, как часть французского контингента вдруг проявила глубокую заинтересованность в происходящем на кухне. Когда я взял пластиковую миску, обхватить которую едва хватало руки, и принялся яростно взбивать два десятка яиц, тут же посыпались советы. Немного crème fraiche[32]— вот залог по-настоящему сочного омлета. А не думал ли я сначала взбить белки? А где же шнитт-лук?
Одновременно приготовить несколько блюд и подать их все сразу было делом непростым, однако на удивление все прошло довольно гладко, даже несмотря на то, что каждый мясоед потребовал приготовить ему бифштекс по особому рецепту. «Moi, par contre, je le prefere comme ils le mangent les Australiens — bien cuit»[33]. Или: «Ah, non, ah ca jamais! Je le mange que bleu»[34].Так и продолжалось, пока Фил не вручил всем им по вилке и не заявил, что они могут, блин, готовить себе сами. И вот, загоревшиеся — причем кое-кто даже буквально — гастрономическим рвением, они припали на колени перед стальной решеткой на углях, получая настоящее удовольствие, несмотря на ожоги, и принялись помешивать, протыкать, подбрасывать и сдавливать, пока их куски не стали comme il fault[35].
Испытывая некоторое удовлетворение — или, по крайней мере, облегчение — оттого, что полное отсутствие у меня опыта туристического гида до сих пор не обнаружилось, я взирал, как в почти полной тишине нее PAX’ы со счастливым видом жевали. Подмигнув Филу, я взял пальцами кусок мяса. И уже даже почти что был не против хлебнуть пивка.
Несмотря на усталость, я рассудил, что было бы весьма предусмотрительно заранее прочесть о тех местах, через которые мы будем следовать завтра, и поэтому, едва укрывшись в палатке, щелкнул фонариком, словно таящийся школьник, и раскрыл единственный путеводитель на английском, который мне удалось обнаружить. Вскоре, однако, буквы поплыли у меня перед глазами, я откинулся назад, погасил фонарик и сомкнул веки. Снаружи из буша раздавался хор странных животных звуков, хотя ни один из них не был столь странен или столь животен как те, что исходили из соседней палатки французов.
К счастью, на следующее утро Филу достало здравого смысла отвесить дружеский пинок в бок моей палатки еще до того, как проснулись остальные счастливые туристы, и мы, присев на корточки, разворошили и раздули тлевшие угли. Стальной рассвет разогревался, на гребнях каньона вдали уже были видны темно-фиолетовые проблески света. Только теперь, после первоначальных трудностей предыдущего дня, у меня появилось время осмыслить свое вновь обретенное положение в жизни. Я с грохотом поставил тяжелющий котелок на костер и только тогда-то полностью и осознал, что нахожусь в африканском буше и, несмотря на свои вполне мирные и домашние обязанности, испытываю радостное возбуждение и прилив простодушного предвкушения.
В Намибии, как я выяснил прошлой ночью, средняя плотность населения составляет два человека на квадратный километр. Когда я жил в одном из городов Индии, мне сказали, что у каждого человека там имеется лишь по два квадратных метра жизненного пространства. Здесь же, когда поднялось солнце, широкие просторы словно открывали нам свои объятия, а горизонт звал в бесконечный и вольный путь. Поскольку нигде вокруг не наблюдалось ограничений городской планировки, дорожных знаков и светофоров, не было ни малейшего намека на правила дорожного движения, у меня возникло чувство, будто я принадлежу к тем самым людям, кто первыми ступили на землю. Я словно шел по бесконечному Эдему.
Мир и покой, однако, отчасти были нарушены, когда разразился яростный спор, как использовать единственный металлический чайник: сварить кофе для группы де ла Розьер или же травяной чай с ужасным запахом для отряда фон Байнбруха. Наконец Фил уладил прения. Отбросив все нормы гостеприимства, он заявил, что если немцы и французы по-хорошему не договорятся об очередности, то он сгребет все их запасы и бросит в огонь. Потом я видел, как предводители группировок составляли «кофейно-чайное расписание».
Поскольку я пока не осмеливался опробовать себя в качестве хлебопекаря, мы обошлись безвкусным сухим печеньем для завтраков. Но дорога звала, и когда несметное количество вещей вновь загрузили внутрь и на крышу автобуса, все разногласия быстро забылись. Наконец Вольф Дитер, появившийся в необычайно коротких шортах, на вид сделанных из замши и, к смущению окружающих, демонстрировавших его весьма приличное достоинство, поднял свой зонтик, и вся немецкая группа упорядоченными парами забралась в автобус, за ними хаотично втиснулись и французы. Плеснув воды на сереющие остатки костра, издавшего вздох повергнутого и измученного вампира на рассвете, вкарабкался в автобус и я. В кабине Фил распростер свою власть на руль, сцепление и ручной тормоз, и мы двинулись в направлении пустыни Намиб.
Ну что вам рассказать про эту пустыню? Какой-то воистину лунный или марсианский ландшафт, пейзаж из фантазии или сна, окружает вас, и вы совершенно в нем теряетесь, через довольно короткое время приходя к убеждению, что всегда жили в таком вот мире рыжевато-коричневых гор и невероятно красных дюн, неожиданно усеянных буйными ярко-зелеными оазисами. Пространство между реками Кусейб и Свакоп — галечные равнины с редкой растительностью, на которых то и дело встречаются островки гор — отдельные останки совершенно иного древнего мира.
В неистовом полуденном зное на горизонте возникают миражи огромных озер, приобретает гротескные очертания одинокий сернобык или пустынный заяц, а во всем остальном долина представляется совершенно лишенной жизни. Это дикий ландшафт бесплодных земель, испещренный лабиринтом пересохших рек, тянущихся к Кусейбу. Хотя такие реки часто остаются сухими годами, после сильных ливней в нагорьях они преображаются в бурлящие массы воды, которые подобно змеям мчатся по песку через бесплодный пейзаж. Мощные потоки вымывают всяческий мусор, который надуло в безводные русла, и трудно сказать, сколько именно времени может течь вода: от всего лишь нескольких дней до сотни с лишним. Озерца в самом сердце пустыни, за многие и многие мили от каких-либо сосредоточий человеческой жизни, обеспечивают водой скитающиеся стада антилоп, горных зебр Хартмана, спрингбоков и даже три стаи бабуинов, которые отчаянно борются здесь за существование.
Мадам Де Ла Розьер справлялась со своими обязанностями из рук вон плохо. Члены ее группы, совершенно не подготовленные к условиям путешествия, только и делали, что жаловались на волдыри от ожогов, укусы москитов, потрескавшиеся губы и неудобства походного быта. Единственное, по поводу чего они пока, слава тебе господи, не скандалили, была еда. С другой стороны, все это не помешало ей зашвырнуть в середину огромной песчаной дюны ужаснейший воблер в виде наманикюренного ногтя, когда у нас второй раз за день лопнула шина. В первом случае пришлось толкать автобус и изрядно повозиться с заводом двигателя, но весьма кстати оказалась немецкая мускульная сила и занятая ими позиция «это-наше-общее-дело». Со стороны французской группы, расположившейся чуть поодаль, время от времени оттиравшей с костюмов воображаемые пятна маслада пританцовывавшей на раскаленном песке, было предоставлено лишь дополнительное воодушевление.
Когда через несколько сотен миль снова раздалось «пффф», взбунтовалась как будто уже вся группа. В который уже раз, содрогнувшись в душе, я принялся всех подбадривать.
— Ну, что ж, подобное частенько происходит в пустыне. И в таких вот путешествиях — это тоже часть приключения.
Фил, откручивая последнюю запаску, чертыхнулся:
— Вот, блин, горстка ленивых мудаков! — да так громко, что я испугался, как бы Вольф Дитер и Мари-Франс не услышали и не поняли его сантиментов.
Я продолжил с удвоенной силой:
— И вот мы здесь! В буше! Ну представьте, как это здорово! Только мы и стихия! А теперь давайте все поможем Филу? Надо ведь ему помочь? Как вы считаете?
Увы, в ответ — лишь тишина да вялые и, возможно, враждебные движения в задних рядах.
— Кто-нибудь слышал анекдот о двух статуях в парке?
Я вновь отважно замахнулся на эстрадное юмористическое выступление на двух языках.
К счастью, когда я дошел до середины немецкой версии — «der Taube» или «die Taube» — Вольф Дитер осознал, что его доблестная армия пребывает на грани дезертирства, и многообещающе воздел зонтик. Не без раздражения, бедные немецкие туристы поняли, что выбор невелик: им остается либо помочь водителю, либо же стоять и обливаться потом. И вскоре мы вновь были в пути, поднимая за собой эту изумительную, ни на что не похожую красную пыль. Да, мы были в пути. Все двадцать два участника приключения.
Свакопмунд — местечко весьма странное. Выглядит словно немецкий городок — да это и есть немецкий городок. Вот только расположенный на юге Африки на побережье Атлантики и окруженный высоченными дюнами да заброшенными шахтами. И все же, когда прибываешь туда, он пленяет. Вдоль золотой полоски берега стоит множество искусно построенных домиков с деревянными балками на фасаде и крутыми готическими крышами. За ними можно обнаружить все достижения современной цивилизации: больницы, школы, супермаркеты и офисы — а также множество «Bierkeller»[36]. И нет ничего удивительного, что сюда пришли поселенцы и основали эту «Siidwest Afrika»[37]— маленькую немецкую колонию у моря. Она красива, за исключением встречающихся время от времени и производящих весьма странное впечатление фотографий в рамках, на которых запечатлены Гитлер и другие нацистские вожди. Фотографии выставлены в кое-каких витринах, которые отражают волны Атлантики, обрушивающиеся на полосы песка, что пересекаются лишь торчащими подобно зубам старинными деревянными столбиками: они некогда служили опорами давно уже унесенным в море рыбацким причалам.
Африканцы, говорящие на безупречном английском — а зачастую это их второй или даже третий язык, — в городах вроде Лондона особого удивления не вызывают, и одно время, проживая в Марселе, я наслаждался певучим вариантом французского, на котором общались мои друзья из Мали и Конго. И тем не менее я был искренне поражен, когда мы уселись за сосновыми столиками на пропитанной креозотом террасе кафе, выходившей на аспидно-серое море, и к нам подошел довольно пожилой и доброжелательный официант и поприветствовал гостей на немецком.
— Guten Morgen, meine Damen und Herren[38], — склонил голову он.
Наши немецкие путешественники немедленно расцвели от удовольствия и не могли удержаться от того, чтобы не взирать на озадаченных французов со снисходительно-торжествующим видом. Вольф Дитер с немалым удовлетворением и с моей помощью перевел меню и порекомендовал различные, несомненно, очень вкусные, но все-таки не слишком уместные в Африке баварские фирменные блюда к вечернему чаю.
Мы провели ночь без всяких осложнений в постоянном палаточном лагере высоко над городком. Поужинали гигантскими порциями пропаренной ароматной кислой капусты в подвальном ресторанчике, что немедленно перенесло меня на пятнадцать лет назад: я вспомнил вечер, который однажды провел в Берлине. Тогда я, помнится, потерял зуб в огромном куске свинины и был вынужден сделать ноги, когда обнаружил, что очаровательная фройлейн, заигрывавшая со мной в баре, оказалась вовсе и не фройлейн. К счастью, в ту ночь в Свакопмунде с подобными проблемами я не столкнулся.
Рано утром, когда первые золотые лучи коснулись гребня Седьмой Дюны — самой высокой песчаной дюны в мире, — мы устало и почти в полной тишине погрузились в автобус и устремились по прямой дороге из города. Вскоре местность превратилась в рыхлую серую долину, практически начисто лишенную растительности и каких-либо других признаков жизни. Путешествие по подобному ландшафту, как мне открылось спустя некоторое время, становится сродни галлюцинации. Виды, которые мы лицезрели через запыленные окна, смахивали на кадры из фантастических фильмов семидесятых годов, снятые через загрязненный объектив. И довольно быстро все мы погрузились в своего рода транс — сон, от которого пробудились лишь через девять-десять часов, когда оказались на петляющем подъеме дороги в столице Намибии Виндхуке.
Поскольку окружающие холмы скрывают пригороды, сам город, население которого хотя и составляет около двухсот тысяч человек, кажется поразительно маленьким, словно игрушечным. Два-три высотных здания, выступающие из сетки улиц — на вид, похоже, три на четыре квартала, не больше, — вставлены меж двухэтажных домов в колониальном стиле — и под жестяными крышами с огромными окнами, выходящими на аллеи. Есть здесь и все внешние атрибуты современного города — международные отели, банки, агентства по прокату автомобилей, пассажи с магазинами, и все это представлялось каким-то неуместным и даже сюрреалистическим, стоило нам лишь вспомнить, каким пустынным было окружение.
Виндхук был основан всего лишь лет сто назад немцами, соблазнившимися рассказами о мифических пластах полудрагоценных камней, которые они вскоре и принялись с энтузиазмом разрабатывать, — драгоценности эти сказочно обогатили многих колонистов. Орудия каменного века, примерно пятитысячелетней давности, и окаменелые кости слонов, обнаруженные в безмятежном зоопарке в центре города, показали, что обильные источники, выходящие на поверхность в этой самой бесплодной части мира, привлекали сюда человека и животных на протяжении уже многих тысячелетий.
Колонисты быстро утвердили в данной местности свои архитектурные предпочтения, и за уличным рынком, заполоненным изделиями ремесленников, деревянными игрушками и тряпичными куклами (в момент нашего приезда лотки как раз сворачивали и складывали), тянулись здания, которые вполне сошли бы за декорации для фильма из немецкой жизни. Но всего поразительнее было то, что на одном из холмов, отделявших главный город от внешних деревушек, стояли три сказочных замка. Причудливые башенки и освинцованные окна, зловещие темные каменные стены, — словом, они выглядели так, словно их взяли напрокат в какой-нибудь киностудии.
Фил посоветовал нам вовсю пользоваться здесь удобствами, поскольку это последний аванпост цивилизации, который мы увидим в ближайшее время. Каким же разумным оказался этот совет.
Глава 4
Прибытие в Касане
На наше счастье, отношения между французской и немецкой сторонами потеплели, и когда мы подъезжали к ботсванской границе, я уже ощущал, что ситуация становится немного более контролируемой. Фил оказался не только в высшей степени сведущим во всех областях техники, но и, по-видимому, обладал нервами, сделанными из превосходного природного каучука. Вместе мы обхаживали, успокаивали и вообще ободряли каждого, кто в этом нуждался. Дни шли, мы все как будто приспособились к тяготам нашего путешествия, и — в истинности чего я убеждался довольно часто — Западный мир, для большинства из нас столь долго бывший единственным миром, словно растворялся в обширных открытых ландшафтах, скалах и пыли, странных, колючих растениях и деревьях и прятался в укромном уголке разума.
И вскоре уже не было ничего естественней, чем остановиться на обочине пыльной дороги с видимым во всех направлениях дрожащим горизонтом и без единого признака какого-либо другого человеческого обиталища. Уже не вызывало удивления, когда нам велели ставить палатки, набирать дров, чтобы хватило на ночь, и сооружать огромный общий костер, вокруг которого мы сидели либо за вялым разговором, либо в дружной тишине. И наконец, уже никто — или почти никто — не жаловался, если приходилось мыть посуду, упаковывать вещи или толкать автобус. Более того, по мере нашего продвижения через Намибию и дальше по Ботсване и окраинам великой пустыни Калахари меня не оставляло чувство, что некоторые были бы не прочь растянуть это путешествие до бесконечности. Настолько прекрасным было это ощущение — сплав свободы, приключения и товарищества, — что возвращение к обыденной работе (какой бы, в моем случае, она ни оказалась) представлялось все более и более невозможной перспективой. Правда, мне начинали надоедать эти народные песни с прихлопываниями по бедрам.
Пустыня Калахари, что и говорить, самая что ни на есть настоящая пустыня. Она, впрочем, не может претендовать на обаяние Сахары — la тег de sable[39]море песка, — или же на величественность Намиба, по которому мы только что путешествовали. Но зато Калахари поражала своим размахом, своими внушающими благоговейный ужас масштабами. Здесь не было блуждающих дюн, и ландшафт совершенно не менялся — лишь миля за милей плоской земли, однообразно покрытой низкорослым серовато-коричневым кустарником. Калахари словно бы создана для тех, кому по нраву преодолевать за день огромные расстояния. Некоторые из нас вели путевые заметки, день за днем записывая впечатления о путешествии, однако из-за бесплодного характера местности описания эти порой сводились к указанию количества холмов или хотя бы тех жалких подъемов, что встречались нам за десять часов езды. В один день, полностью проведенный в дороге, их число достигло двух. И все же воистину захватывал один лишь простор континента. Отслеживая тонкую фиолетовую линию на висевшей в кабине карте, я неизменно поражался, сколь же мало мы продвигаемся за день.
Изредка — это действительно бывало очень редко — мы все-таки проезжали через кое-какие селеньица. И чаще всего они состояли из всего лишь гаража, может, вкупе с меблированными комнатами, а порой даже наличествовал и ресторанчик. Хотя Фил неизменно настаивал на том, что надо спешить, мы все упрашивали его остановиться, чтобы дать отдых шее, рукам и ногам. И мы проявляли такой интерес к скудным сладостям, открыткам и ужасным сувенирам и выказывали такой восторг при покупке мороженого и прохладительных напитков, что вполне можно было подумать, что это действительно наш первый контакт с цивилизацией. Но все же наш бойкий руководитель вселил в нас такую целеустремленность, что, когда мы забирались назад в автобус, стон или жалоба раздавались весьма нечасто.
Шли долгие дни — дни, незаметно перетекавшие один в другой. Однако, когда уже казалось, что этот пустынный ландшафт действительно будет тянуться вечность, что мы каким-то образом безнадежно заблудились или вообще через некий временной портал угодили в параллельный мир, я получил напоминание о том, что, увы, этой нашей вселенной все-таки есть предел. Однажды, когда я как раз закончил подавать особенно удавшийся завтрак и наслаждался комментариями, которые довольные едоки отпускали с набитым ртом: «Ja, schmeckt gut!»[40], «Oui, tout a fait comme elle le prepare ma Tante Clair»[41]и т. д., я заглянул через плечо одному из путешественников, восторженно заносившему записи в дневник, и прочел, что мы уже пересекли всю северную Ботсвану и вскоре окажемся у зимбабвийской границы.
С тяжелым чувством я осознал, что приключение вот-вот подойдет к концу. Ухудшало настроение и то, что мне было доподлинно известно: когда я вернусь в Кейптаун и вылечу назад в Лондон — а с подобным за последние несколько лет я сталкивался не единожды, — то совершенно не буду представлять, что там по возвращении делать. Выливая воду из зеленой металлической канистры в большущий таз, я едва ли не раскаивался, что отправился в эту поездку. После пережитых приключений вновь взяться за бразды правления «реальной» жизнью будет много труднее. Быть может, пускаться путешествовать по свету вообще было крупной ошибкой — довольствоваться бы мне преподавательской карьерой, которую я начал после окончания университета. Вот ведь как все теперь обернулось: стоило мне лишь выяснить, что лежит за одним горизонтом, как тут же хотелось узнать, что находится и за следующим. И я уже осознал, к собственному ужасу, что потребность увидеть все новые и новые уголки нашей планеты для меня стала сродни наркотику, и всерьез опасался, что от этой привычки меня заставят отказаться лишь старость да немощь. А разве не было бы намного проще стать заместителем директора школы, как мне однажды предлагали, и со временем тихо-мирно уйти на пенсию где-нибудь на английском Западе? Теперь вернуться назад будет сложно, а включиться в обычную работу и вовсе практически невозможно.