“Как решето голова: одни только дырки!..”
Думает, думает так Иван Палыч, кувыркнется и захрапит… Ночью проснется Иван Палыч, словно шкнет кто, и глаза не знает куда девать: не спится!
Полезет разная чушь в голову, инда и въявь станет страшно…
— Прохор, не спишь?
— Нет, сон черту продал!..
— Дорого взял?
— За твою башку меньше дадут!..
— У моей башки, Прохор, ума есть лишки, а у тебя и впереду и сзаду ни складу ни ладу!
— Шея курья, голова дурья!
— Тьфу те в прорву!
Смотрим мы на них и за животы держимся, каждому подбивало ввязаться, да на язык так горазды не были.
Долго препираются оба, потом все уладится, и Пенкин вполголоса, чтобы нас не побудить, рассказку сказывать будет; хорошо было слушать Пенкина в полусне, вроде как видишь все тогда наяву, и у Пенкина голос становится то тише, словно уходит, то будто шепчет в самые уши, а перед глазами, утонувшими в сон, все, что ни скажет Прохор, стоит как живое:
— Во время иное и в месте ином,
Может, в конце, а может, в начале земном
Стояла Гора Золотая…
Стояло на этой горе в ин-времена большое село по прозванью Праведное; и жили в этом селе правильные люди. Гора была золотая, по селу шла золотая улица, на улице стояли золотые избы, и жили в этих золотых избах люди с золотыми сердцами — правильные люди.
И мы иногда в добрый час говорим про другого: золотой человек, скажем и сами после не верим, да и трудно как-то этому верить!
Жили так правильные люди, соблюдали свой правильный закон, пахали свою золотую землю и добро копили…
* * *
Однажды, не помню, в каком году, в каком месяце, сидели правильные старцы на завалинке у понятой избы, дела свои правильные решали… Сидят старцы, в бороды свои укутались… Глядят, идет по селу чужой человек.
Кликнули старцы чужого человека и спрашивают его: откуда и куда прохожий человек идет?
— Иду я, — говорит им прохожий, — по белу свету,
Ищу правду, а ее нигде нету…
— Как, — спрашивают правильные старцы, — нету? Мы, старцы правильные, и царь,
И псарь
У нас одинаково правду любят…
— Нет, — отвечает прохожий, — правда человечья
Что шерсть овечья:
Из нее можно валенки скатать и варежки сплесть,
У кого какая совесть есть…
— Как же так? — спрашивают правильные старцы.
— Очень просто, — отвечает прохожий, — правда человечья, что каша с салом,
В большом и малом
Пропитана ложью,
Не то что правда божья…
— В чем же тут различие:
— В смысле, — спрашивают правильные старцы, — или в обличии?
— Человечья правда — посох, а божья правда — крылья!
Сказал так прохожий, в сизого голубка обернулся, кверху турманом взвился, а потом сел на застреху и ворковать зачал…
Сидят старцы правильные, голубиную воркотню слушают, а сами про себя думу думают:
“Надо идти на старости лет правду божью искать, у разных людей ее поспрошать, в разных местах ее доглядеть…”
Только куда вот идти — невдомек никому…
— Пойдем, — говорят правильные старцы, — куда глаза поведут…
Вырезали старцы правильные по березовому посоху, бороды вокруг пояса обернули да — на большую дорогу; остались в селе Праведном одни только воробьи под застрехой да бабы с малыми ребятами на улице…
Только тронулись старцы правильные в путь, голубь с кровли сорвался, в синее небо за ними взвился, крыльями лоп-лоп захлопал, громко загургукал… Откуль ни возьмись налетел на него серый ястреб, крылья сизые голубиные смял, перушки мягкие выщипал, кровь сладкую выпил… Собрал ветер голубиные перья и понес их сизым облаком по поднебесью.
Летит по небу облако, словно платочком издали машет…
Летело так облако ровно три дня, шли так правильные старцы ровно три года, на третий год в Ерусалин-град пришли.
Видят старцы, что отдохнуть им пора,
Отдохнуть пора, постучать у чужого двора,
За чужим столом посидеть — закусить,
О правде божьей чужих людей расспросить…
Идут они по Ерусалину-граду, видят: навстречу им пузатый, поп!
Идет поп, как большая бочка катится, селезенка у него, у мерина, на ходу екает, а в брюхе бурлит, словно опара всходит…
— Скажи, ваше священство, — спрашивают правильные старцы, — где правда божья живет?..
Поп на них глазами уставился, словно никак дураков не разглядит, молчит, пыхтит, обеими руками за живот держится, словно лопнуть боится, потом на самую большую церкву пальцем утыкнул,
Громко икнул
И покатился…
Пришли правильные старцы в церкву, запружена церква народом, уставлена церква иконами, увешана церква лампадами, утыкана церква свечами, со всех сторон угодники смотрят: кто повиднее — под самый перед.
Кто победнее, так в самом углу…
Ходили старцы правильные по церкви ровно целый день, народ локтями толкали, лбами у каждой иконы стукали, пришли к вечеру в последний притвор, глядят: в притворе гроб стоит…
Гроб золотой парчой околочен, камнями драгоценными усыпан, а над гробом лампада большая светится — полтора пуда лампадного масла войдет…
Спрашивают правильные старцы:
— Здесь правда божья живет?
— Здесь, — отвечает им монах.
Склонились старцы правильные к парчовому гробу, в землю поклон положили, смотрят: нет ли где в гробу дырки какой, на божью правду взглянуть…
Глядели, глядели — нет нигде щелки никакой, глядь, только в одном месте черный таракан сидит, длинным усом водит, старцев правильных посмотреть в щелку манит. Прильнули старцы, смотрят, смотрят, ничего не видят, ни тьмы, ни свету,
Ровно как в гробу, ничего и нету…
Поднялись старцы правильные с приступок, монах лампадку поправил, лампадного масла подлил, в кадило ладану положил…
Крестятся старцы истово, на лампаду большую уставились, а в лампаде маленький бесенок купается, кверх брюхом в лампадном масле плавает и красный свой язычок поверх масла выставил, словно на старцев правильных дразнится.
Постояли правильные старцы, покумекали,
Спросить о правде божьей больше некого.
Говорят они монаху:
— Чтой-то в гробу нетути праху?
Чтой-то в лампадке гадёнок плавает, портит лампадное масло.
Смотри, монах, как бы лампада не погасла…
Осердился монах на правильных старцев.
— Не дает вам бог, — говорит — смерти,
Вот вам везде и видятся черти…
Подумали старцы, в уме все прикинули,
По последней полтине вынули,
Монаху на масло подали,
А сами встали поодали…
Постояли они так, пока в куполе звон не пошел, пока из церкви народ не повалил. Вышли и старцы правильные, смотрят, облачко сизое за град Ерусалин бежит, платочком машет…
Увидали старцы правильные платочек, стучаться на чужой двор раздумали, посидеть-закусить расхотели, завернули у пояса бороды да и снова в путь. Много ли, мало ли старцы правильные шли, оттянули им спины кошели, обшаркали они ноги о пырь-траву, надсадили глаза, дорогу разглядывая…
Шли так правильные старцы, шли и на Афон-гору пришли. Подошли они к Афон-горе рано по утречку, березовым посохом в ворота стучат…
— Кто там? — спрашивает сторож с колотушкой.
— Мы, — говорят старцы правильные, — по белу свету ходим, божью правду ищем, нигде не находим…
— Напрасно вы время проводите, — говорит сторож из ворот, -
Правда божья у черта в батраках живет…
— А в каком таком месте, — спрашивают правильные старцы, — это будет?
— Выйдите назад, тогда, — говорит сторож, — и скажу,
И дорогу покажу,
А то если кто сюда войдет да знать это будет,
Все равно выйдет — забудет.
— Ладно, — говорят правильные старцы…
Прошли правильные старцы в Афонские ворота, от ворот кверху ступеньки идут, на каждой ступеньке стоит церковка, на каждой приступочке — часовенка…
Поднимаются правильные старцы по ступенькам, а впереди их идет
Монах,
В гарнитуровых штанах,
Шелковую купчиху под ручку ведет…
Идут старцы за ними, на Афон-гору лезут, на самой на Афон-горе, видят, золотая клетка стоит.
В золотой клетке затворник сидит.
Подошли старцы к затворнику-притворнику, а он себя сыромятиной по заду бьет.
— Зачем это он? — спрашивают старцы правильные у монаха.
— Затем, — говорит монах, — чтобы на Афон-гору больше купцы подавали, в святые хочет попасть…
— Так, — говорят правильные старцы и три поклона в землю положили…
Встали старцы правильные с земли, на затворника-притворника смотрят, открылась у затворника-притворника крышка на голове, и все у него в голове старцам правильным, как в сундуке, видно.
Смотрят старцы правильные, а там из мозгов черт колбасу вертит.
Да на правильных старцев рогами крутит…
— Убивает плоть, — говорит старцам правильным монах.
В гарнитуровых штанах.
Старцы правильные ему ничего на это не сказали, боялись, что он их с горы вниз столкнет, три поклона еще ударили, бороды вокруг пояса закрутили, да и вон пошли…
Подошли они к сторожу у врат.
— Скоро же вы, — говорит он, — воротили назад…
— Говори, — просят правильные старцы, — куда нам теперь идти…
— Вот, — говорит сторож и колотушкой показывает, — идите все прямо полями и лесами,
Горами и реками,
Ко месту некому,
Убогому,
Калекому,
Низкому-пологому,
Где ель не растет, ива кудрей не ронит,
Где человечья нога во мху тонет…
— Ладно, — говорят правильные старцы, — как это место прозывается, под какой звездой это место находится?..
— Прозывается, — отвечает сторож, привратник-совратник, — прозывается это место Чертухиным, Антютик в Чертухине ходит за старосту, правда божья у него в батраках, в услужении, стоит то место вон под той звездой, что на землю глядит, как зеленый глаз.
— Спаси те Христос, а заодно и нас!
Поклонились привратнику-совратнику правильные старцы до самой земли
И в путь потекли…
Шли так старцы долгие годы, шли так долгие месяцы, сизое облачко в небе растаяло, разнес ветер сизые перушки в разные стороны, упали они на дальнем севере вместе с снежными хлопьями, — не так ли и душа человечья в смертный час
Скрывается с глаз?..
Шли старцы по темным ночам,
По дремучим лесам,
По ковровым лугам,
По речным берегам,
Шли по дорогам нехоженым,
По тропам проложенным,
По задам, по околицам,
Где трава колючая колется,
Где пески сыпучие ноги секут…
Шли правильные старцы потайно мимо сел, мимо деревень
И в какой час, в какой день
Пришли на Светлые Мхи, в наше Чертухино…
Сели правильные старцы у мокрыжины, на наш дремучий лес дивуются, воткнули в землю свои посохи; глядят, лежит у болота чекрыжина, а под чекрыжной корягой леший Антютик спит…
Обрадовались правильные старцы такой находке, позвали на ответ Антютика:
— Где у него правда божия тутытка?..
Сел с ними Антютик, слушает, как ходили правильные старцы по миру, что от него, старого лешего, требуется.
Слушал, слушал их Антютик, наконец говорит старцам правильным попросту:
— Проходили вы, видно, бороды, попусту,
Совратил вас, видно, привратник-совратник, указал вам отсель,
Где за десять верст кисель.
Хорошенько меня слушайте: мне-то вас обманывать незачем…
Я ни зверь, ни человек, ни баба, ни мужик, ничего не делаю,
Только по лесу бегаю…
Правда же на земле вот какова: кажное дерево на свой лад шумит, кажная трава свой голос подает, Кажная птица на свой манер поет,
В кажном монастыре есть свой звон,
У кажного есть свой закон,
По своему закону, по своей правденке всякий живет… Только закон с законом не сходятся, только правда на правду войной идет:
Волк ест козу,
Коза ест лозу,
А сидят все на одному возу,
Вот тут уж и я разобрать не мог,
Что правда, где ложь.
Тому хорош,
Этому плох,
Тому плох — этому хорош,
Тут ничего не разберешь,
Живи как хошь,
Потому — какая вошь
И та живет и жить хочет
И тоже о своей правде хлопочет…
Только над всей этой правдой, похожей на ложь, есть единый свет,
Ему ни конца ни начала нет.
Держит он над землей днем золотой фонарь, ночью серебряный, развешивает облаки днем, чтоб не жарило, ночью лампады теплит, чтобы было в лесу светлей.
Держит он в руках землю, как малое дитё, на все, что творится, сквозь пальцы смотрит; наклонит он над землей синие очи,
Росою луга намочит,
Деревья освежит,
Землю дождем напоит.
Прорастет на земле всяк
Зверь, злак.
Птица и гад.
И всякому он рад,
Всякого растит и холит,
Всякому мирволит…
Потому-то и дерет волк козу,
А коза Лозу,
А лоза Божью слезу
Из земли пьет.
Тем кажный и живет…
У всякого своя правда и ложь,
И всякий по-своему плох и хорош…
Ну, а теперь, — кончил Антютик, — давайте-ка с устатку да дорожки
Поедим клюквы да морошки…
Стал Антютик старцев правильных в плечи толкать- будить, да так и не добудился: вогнал он старцев правильных в такую дрему,
Что не разбудить никому…
С той поры прошло много-много лет,
Теперь уж и Антютика нет,
И от старой чертухинской рощи
Остались одни только мощи:
Пни да коряги, сучья да прутья, да корни что в земле!..
Остались только по сю пору божьи подожки, что и теперь стоят на мокрыжине, к которой ни подъехать ни подойти, можно только издали поглядеть, стоят березовые посохи, около них кочки мхом поросли, только с кочек тянутся бороды да ползет вьюн-трава по земле, окна-провалины прикрывает…
* * *
Так приходит в свой час и были, и выдумке, и жизни, и всякой сказке конец…
Хорошо спать, и хорошо всем спится после Пенкиной сказки: видится всем наш родной край, наш дремучий лес, полусведенный ни за грош богачом Колыгиным.
Проспишь до утра, словно по лесу этому нагуляешься, вольного елового духу в грудь наберешь, исходишь всю вырубку, увидишь издали Светлые Мхи: на мхах без листьев березовые посохи стоят, нет на них листика, только в прилетный день по весне мелкие птахи сидят, лес делят — кому где гнезда вить.
ПЕК ПЕКЫЧ
Зайчик тихо шагал по Тирульской дороге, торопиться теперь было некуда; на сердце — тревога, в душе — безнадежье…
Да и кругом не заметно умиротворенной человечьей руки: недорубленный бор смотрит вдали искаженным и обезображенным лицом, словно палач в середине казни сам испугался — вывалился у него топор из повисших рук, а жертва так и осталась с недорубленной головой лежать на помосте; уцелевшие ели и сосны смотрят уныло на вырубку, на отрубленные и брошенные без толку вершины соседей, на коренастые пни, откуда по капле течет смоляная слеза.
Стоит сосновая роща порублена, каждое оставшееся деревце на вырубке словно человек, раздетый ворами на дороге: не знает он, что ему делать, кому жалобу нести, кого просить.
Смотрит из-за них синим опечаленным глазом Счастливое озеро, трепыхает на нем быстрое парусное крыло, низко наклонившись к воде под неумелой женской рукой, и по берегу, где недавно еще стояли рыбацкие чистые хаты, теперь только пеньки да обугленные бока полусгоревших строений: бросил немец на рыбачье село с летучей машины в сухмень стальное, начиненное огнем, высиженное самой смертью яйцо, замутила чистые озерные воды ядучая сиротская слеза.
Летят по небу гуси с грудным настороженным гоготом, вытянув шеи, забирая все выше и выше при виде окопных дымков, тянут под самыми облаками с серебряным присвистом журавлиные стаи, оглашая дали печальным прощальным курлыканьем:
“Родина, родина, тебя скорей журавли могут унести на своих крыльях, чем огнем лютый неведомый враг выжечь из сердца, отнять и ввергнуть в небытие: нет для тебя погибели, потому что велика и величава полевая печаль от века, ни один народ ее не примет, ни одна душа не благословит, ни одно сердце песни о ней не сложит!..”
Летит стая за стаей, лента за лентой, и эти журавлиные ленты под небом разве только встречный ветер всколышет, а вожак впереди и крылом не дрогнет, и тревожного знака не подаст молодым, когда стосковавшийся в серой шинели мужик приложится желтой щекой к ложе винтовки, мушку на вожака наведет, потом зажмурит от солнца глаза и дернет курок:
В белый свет, как в копеечку…
Подморгнет товарищу, упершему в землю глаза, и тоже в землю молчаливую уткнется и больше не взглянет на небо с журавлиными лентами в синей косе…
Разорвет их только разве поутру да в вечер железная птица, вылетевшая из-за немецких берегов на разведку…
* * *
Пошел Зайчик к штабу полка и начал раздумывать, куда ему лучше сейчас заявиться — в штаб или прямо идти в свою роту.
К командиру пойти — налететь на разгоняй, в роту — на распаляцию к Палон Палонычу! Да и где теперь рота, тоже не известно, хоть и насидели место, а за такой срок все может случиться!..
“Пойду лучше к Пек Пекычу”, — подумал вдруг Зайчик, вспомнивши давнишнюю славу у нас старшего писаря Петра Петровича Дудкина, который тайно ворочал всеми полковыми делами.
“Только скверно: денег нет ни копейки…”
Сунулся он в карман гимнастерки, не завалилась ли где какая бумажка, нащупал в углу катушок, вытащил, развернул: сторублевка.
“Это Клаша, наверное, — подумал Зайчик, — а может, и та… впрочем, сейчас это не важно…”
Было еще довольно раннее утро, писаря еще не вставали, и Пек Пекыч в отдельном своем помещении в постели лежал, как генерал.
Зайчик постучал к нему и вошел. Пек Пекыч и головы не поднял…
— Доброе утро, Петр Петрович, — сказал Зайчик, присевши к нему на кровать, и руку ему протянул, в которой ловко был зажат катушок, — выручайте, голубчик…
Пек Пекыч глаза чуть приоткрыл, катушок учуял ладонью, сунул его себе под подушку и недовольно сказал:
— Откуда же это вас присадило?.. Я вас исключил…
— Как исключил!..
— Без вести.
— Как же, Петр Петрович, голубчик, надо бы это исправить!..
— Да, конечно, не беспокойтесь: будет все в самом наилучшем виде.
— Вот и ладно.
— Завтра же водворим на прежнее место…
— Вот и ладно: поменьше бы только хлопот да представлений!
— Уж будьте — уверочки…
— К полковому ходить?..
— Ни-нни… — Пек Пекыч поднял маленький пальчик, — обтакается так: он, ваша светлость, и так как очумелый!
— У него больные печенки.
— Нет, это от двинской воды. Разве вы ничего не знаете?
— Петр Петрович, я ведь только что…
— Понимаю, у нас, батенька, следствие, суд будет!
— Вот как, с чего бы это? Казалось — командир не из последних: “Георгия” носит.
— Только что разве вот Жоржик поможет. Кажется, за все ваш Таракан будет платиться усами…
— Капитан Тараканов?..
— Ну да, ваш командир: недосмотренье, — Пек Пекыч скуксил в комочек лицо и поднял бровку одну выше другой, — недосмотренье…
— Петр Петрович, что же случилось?
— Как “что случилось”? Вот тебе раз! У него полроты водой унесло, а он и не знает!
Зайчик вскочил как ужаленный и обеими руками схватил себя за глаза.
— Правда это, Петр Петрович, что вы говорите?
— Сущая правда, ваше благородие… Вот уж да!.. Такой был водополь: синаево море! Да ведь и про вас-то подумали, что утонули вместе со всеми… хотя Таракан ваш говорил, что вы… того… деранули к немцам будто бы вплавь… давно, дескать, случая ждали!
— Осподи боже! Да я…
— Этот, говорит, навряд-офицер давно у меня на замете!
— Да?.. Час от часу, вижу, не легче!
— Ну да ведь кто теперь ему поверит… Таракан наш срахнулся — суд, батенька, следствие будет, потому — недосмотренье! Шутка — Двину прозевал!.. Солдаты небось не щепки; надо было вовремя убрать и распорядиться… и… и донести!
Стоит Зайчик, смотрит на Пек Пекыча, словно чего-то никак понять не может, а Пек Пекыч ноги под одеялом обхватил и сжался в комок, стал совсем тоненький, маленький, жухленький, на промокашку похож, вот положи его в синюю папку с надписью “Дело”, что на столе, и никакого Пек Пекыча на свете не будет.
— Что это вы, — спрашивает он, — глаза-то на меня так вылупили?
— Да так, ничего, удивляюсь…
— Чего удивляться?.. Можно сказать, везет, как утопленнику: теперь-то мы вас как-нибудь отрапортуем, а вот если здесь в эту потопицу попали, то ли с головой бы скрыло, то ли под суд тоже… потому хоть и боевой вы офицер, а против Таракана все же ведь чином не вышли!
— Выходит, Петр Петрович, я в самом деле в выигрыше?
— Ясно. Таракану-то теперь не отвертеться! Полковник Телегин вывезет, у того Жоржик, а у Таракана, кроме усов, ведь ничего нету. Вот что, вас спрыснуть нужно!
Пек Пекыч спустил ноги с кровати и показал ручкой на рабочий стол, на котором лежали грудой папки с делами.
— Потрудитесь, ваше сиятельство, достаньте, там под нижней папкой штабс-капитан сидит!
— Что это еще, Петр Петрович, за штабс-капитан?
Пек Пекыч залился тонким смешком, ноги за голову загнул и в таком положении отрапортовал Зайчику:
— Его благородие штабс-капитан 1-го шустовского полка… четыре звездочки носит.
— А…а… — протянул, улыбаясь тоже, Зайчик, — насилу понял…
Достал Зайчик коньячную бутылку, а Пек Пекыч из ящика под кроватью чайный стакан и наперсток. Налил Зайчик полный стакан, хотел его Пек Пекычу из вежливости первому предложить, да тот замотал головой и руками:
— Нет, нет, — пищит, — я из портняжного наперстка пью, меня бог ростком обидел…
Взял наперсток и выпил его потихоньку.
— Зато, — говорит, — умом ублаготворил…
Вкатил Зайчик в утробу чайный стакан, все у него позеленело в глазах, и Пек Пекыч стал какой-то зеленый, как травяная лягушка, а Пек Пекыч смотрит на него зелеными глазами и квакает:
— Где это вы, говоря между нами конечно, времечко провели?
— Я-то, — задумался Зайчик с ответом, — я — то, Петр Петрович, где был — там меня нету…
— Бабёшки, наверно, — осклабился Пек Пекыч.
— Бабёшки не бабёшки, а что-то вроде того: я всю эту неделю, Петр Петрович, на Счастливом озере в лодке проплавал.
— Это где же, далеко отсюда?
— Да нет, отсюда только не видно… Получил я тогда, видите ли, Петр Петрович, приказ… приказ-то ведь вроде как был?.. — встрепенулся Зайчик.
— Ка-ак же, был… Вот еще, если бы не был: погонки- то у вас полетели бы, пожал что, теперь вместе с галками!..
— Да и слава бы богу, Петр Петрович, я ведь не очень. — Зайчик придвинулся к Пек Пекычу поближе. — Получил, значит, приказ ехать на побывку, пошел в самый памерек напрямик на самом виду, а немец меня, проклятый, и спутал с дороги… К тому же, признаюсь, Петр Петрович, за мной бежала вода!
— Водополь! Знаем… знаем эту историю… Таракан в штабу все описал в полной подробности: брюшеньки все надорвали, как он вас изображал в лицах.
— Да?.. А тут еще ливень пошел, пролило меня до костей, трясучка взяла, а я все иду да иду… К утру, гляжу, пришел в одно место, и идти больше некуда… перед глазами вода… я вдоль по берегу: ни души… Потом гляжу, в стороне под кустом дымок, как шерстинка, висит, я к кусту, под кустом сидит женщина, ни старуха ни молодуха, а только такая красавица, Петр Петрович, каких теперь нам больше и не увидеть.
— Н-но, — говорит Пек Пекыч, приставши на локтях, — хороша?..
Слаб был по женской части Пек Пекыч.
— Чудо… Спрашиваю: как, красавица, называется это море… Да это, говорит она, вовсе не море, это озеро, это ты ростом не вышел, что его берегов не видишь.
— Вот так бабец, — крякнул Пек Пекыч.
— Да… как же, спрашиваю, красавица, эго озеро называется?.. Называется, говорит она, это озеро Счастливое, только на нем теперь несчастные люди живут… Чего тебе, говорит, офицерик, надобно?.. Или у тебя своего горя недостает, что нас пришел навестить? У нас, говорит, в озере с сиротских слез вся рыба сдохла… Сел я к ней возле огня… Нечем, говорит, мне тебя, окромя воды озерной, попотчевать, был, говорит, у нас домик вон на том берегу, да и тот солдаты на костры растащили, вот, если хочешь, садись со мной в лодку, бери в руки парус. У меня, бывало, говорит, — а у самой слезы кап-кап, — муженек об чем ни соскушнится, выйдет с парусом в озеро, все горе забудет…
— Верно, из здешних солдаток, — заметил равнодушно Пек Пекыч, — лихой народ!
— Лихой, целую неделю к берегу не подъезжали… Накатался, Петр Петрович, досыта!..
— Ну и бабец!
— Да… бабочка, можно сказать!
Зайчик налил себе еще полстакана, Пек Пекыч плутовато надел наперсток на палец, сделавши знак, что больше нельзя и не хочет.
— А то нитку в иглу не проденешь! Пейте сами, ваша светлость, на доброе здоровье, у меня хороший запасом!
— Ну, так как, Петр Петрович, дальше-то будет? — осторожно Зайчик спросил, поморщившись и обмахнувши губы.
— Будьте покойнички, получите роту!
— То есть как это, Петр Петрович?..
— Да так, очень просто! Таракана отставим, а вас назначим!
— Право бы, лучше, Петр Петрович, по-прежнему, какой я командир!
— Ну, уж это, батенька мой, никак невозможно… после такой истории. Таракана в щель! Сиди и усом не води!
— Тогда назначьте кого-нибудь другого. Право же, я…
— Полноте, вы боевой офицер, боевой офицер! Вот что, берите-ка штабс-капитана в карман… да нет, это допейте, а там вон… возьмите еще, у меня запасон!.. Вот так… теперь идите в резерв… До свидания, господин подпоручик, — помахал Пек Пекыч ручкой.
— Какой еще, Петр Петрович, там подпоручик? Что вы?..
— А как же?.. Вы исключены, можно сказать, с повышением в чине… представили вас!.. Потому пострадали, можно сказать, за отечество… Ну, а назад козла рогами не ставят… То-то, будьте покойнички!
Петр Петрович подал Зайчику руку, ухмыльнулся, как кот свернулся комочком и, помахавши из-под одеяла расправленной сторублевкой, фальшиво захрапел.
Зайчик вздохнул, засунул в нутряной карман свежую бутылку и, немного шатаясь, вышел.
МНОГОБОГ
Нагадала, значит, цыганка Зайчику в ручку!
Он и не видал, когда возвращался на позицию по Тирульской дороге с побывки, что проходит как раз мимо той самой рощи у озера, в которой стояли мы после водополицы в глубоком резерве, забытые, кажется, и богом, и до время нашим начальством.
Начальству было в ту пору совсем не до нас.
Вышла такая история, что в самом деле было для него лучше припрятать остатки двенадцатой роты куда-нибудь к сторонке от лишних разговоров. Вначале-то взялись было всерьез: действительно, суд вроде как савастожить, следствие навести по закону, а полковник Телегин, полковой, был не дурак, знал хорошо, что пройдет неделя-другая, оботрется, что-нибудь новенькое случится, да еще почище нашего водогона, и делу конец!
Да так оно потом и случилось! Только Таракану остригли усы!
Распоместились мы в конюшнях в каком-то имении, неподалеку от озера, где и вправду стояла деревушка, как наврал о том Пек Пекычу Зайчик, почему-то не захотевши ему сказать о себе правды.
От всех барских построек уцелели только эти конюшни; должно быть, барин жил тут богатый, а может, был у барина конский завод… От барского дома торчком только подымалась средь сада большая труба над голландкой, в которой уже навили себе гнезд воробьи, да в стороне на самом въезде в имение стояла сторожка без окон и без дверей.
Туда мы ходили.
Окол сторожки под кустом валялась статуя, голая такая баба, станушка сползла с нее на коленку, и видно, что обе руки держала она посередке, как будто собиралась купаться, да кто-то из нашего брата из озорства или любопытства на одурелый глаз вздумал взглянуть, отбил ей обе руки, но ничего не увидел, повалил ее сапогом и напихал в ноги соломы.
* * *
Что Зайчик вернулся, и мы долгое время не знали…
Да, правду говоря, и не думали об этом, в суматохе да расстройстве решивши после водополя, что Зайчик или утонул, заблудившись в дороге, или попал все же не в ту ямку во время обстрела и ему оторвало задние ноги.
Узнали мы только от Сеньки, денщика командира.
Как-то день на шестой, когда всем получшало, Иван Палыч встал с утра очень в хорошем благорасположении духа. Брюки почистил, пуговицы мелком натер, сапоги смазал колесной мазью, которую ему кто-то из ленивой роты принес, нестроевой сродни был там у него, долго молился богу перед чаем, а за чаем сидел приглаженный, чистый, под кружку откуда-то блюдце с голубыми цветами по краю и золотой каемкой достал.
— Должно, что после барыньки — в саду нашел, — сказал Иван Палыч.
— Хорошее блюдце… ты не забудь… не равно — домой захвати! — усмехнулся Прохор.
— Думаю так, Прохор Акимыч, что скоро… по снежку, может…
— Нешто бы!
По небу, чистому и глубокому, словно приподнятому осенними ветрами, прогнавшими перед скорым снегом непогоду, летели гуси беспрерывной лентой. Смотрели мы на эти ленты, сидя на лавочке возле конюшен, и на душе у каждого вставали чертухинские наши родные места, опавший лес неподалеку от села, синий купол, и синее небо, и у окна привычная рябина, с которой треплют дрозды переспелую и хваченную морозцем ягоду, и уже почернелые кусты крыжовника и смородины на огороде в задах, где как-то по-особенному в последние осенние деньки попискивают синицы, подвешиваясь и боком и вниз головками к облетевшим веткам.