И не заметили мы в этой задумчивости, как к нам подошел Сенька Кашехлебов. Подошел от тихо, степенно снял фуражку и подал всем руку:
— Честной компании! — Странно даже было взглянуть на Сеньку.
На этот раз он не только не был под мухой, но смотрел как-то необычно серьезно, и около рта его не было так всегда и прыгавшей складки, готовой сложиться в беспричинную усмешку или рассыпаться в мелкие ниточки веселых морщинок по щекам, похожих у глаз на заячьи лапки.
— А-а… Семен Семеныч! — сказал Иван Палыч, раскуривая трубку. — Как ноги таскаешь?..
Сенька только рукой махнул, подсаживаясь к нему. Все так и уперлись в Сеньку.
— Что же ж такое больно не весел?..
— Откомандировали!
— Кого… тебя?..
— Да меня-то что: капитана нашего откомандировали!..
— Ну-у?.. — протянул, скрывая удовольствие, Иван Палыч. — А мы тут ничего не знаем… приказа неделю в руках не держали! Куда же?
— Да в лазарет…
— Что же такое, Семен Семеныч?..
— Хорошо не поймешь! — неохотно ответил Сенька.
— Жар, что ли, зашел?..
— Нет… в голове что-то… такое!
— Перепил, значит… Да ты расскажи по порядку…
— Да расскажу… теперь торопиться некуда… мать их за заднюю ногу, уж как капитан просил оставить меня при себе, а не выгорело!
— Полно, Семен Семеныч, у нас веселее! — утешил Сеньку Прохор.
— Мучает меня, Прохор Акимыч, места не нахожу… привык, как теленок к пойлу, а теперь, значит, — ша!.. Засну — нечистый веревку сует…
— Да, плохо-то плохо тебе без их высоко! Да что случилось-то с капитаном!..
— А я и сам хорошо не пойму… Пришли мы тогда, значит, после этого водогона в офицерский лезерв, прекрасно все, как быть не может, сбегал тут же за заливухой и только вернулся, взошел, гляжу — их-высок катается по полу в растяжку и бормочет такое несуразное, чего и до сих пор понять не могу…
“Никаких чертей я, — кричит их-высок, — не признаю!.. Признаю только одного всемогущего бога!.. Вон… вон… вон! — кричит. — Чтобы духу твоего, многорогий черт, не было!”
Я бросился было его подымать, чуть заливуху не пролил, их-высок выпучил бельмы, перевернулся на спинку и… на меня:
“Ты, — говорит, — кто это будешь, позвольте вас расспросить?”
— Значит, уж узнавать перестал, — заметил было в сторону Прохора Иван Палыч, но тот и не обернулся, уставившись в Сеньку.
“Да… чего вы, — я говорю, — ваш-высок, спятили, что ли?.. Или уж я очень долго ходил, что у вас не хватило терпенья?..”
“Извольте, — говорит, — извольте мне отвечать: кто вы такой?.. Кто вы такой?”
“Да я же это… я, ваш-высок!”
“Многобог?”
“Вы лучше, — говорю, — выпили бы… а не то меня побили! Пейте, — говорю, — ваш-высок, пейте и мне немножко оставьте!”
Глотнул он чутельку, гляжу, в глазах прочистилось, зубы оскалил, смеется.
“Дурак, — говорит, — ты, Сенька, ничего не понимаешь!”
Известно, дурак, я уж к этому привесился, с дурака меньше спрашивается, лишь бы не дрался.
“Ты что, — говорит, — Сенька, можешь на это сказать?..”
“Ничего, — говорю, — ваш-высок, окромя хорошего!”
“Тогда, — говорит, — садись и стукнем! Ты, — говорит, — Семен Семёныч, самый умный мужик есть на свете!”
“Лестно, — говорю, — слышать от ваш скородия такие слова…”
Сенька остановился и взял из рук Иван Палыча трубку, чтоб прикурить “козью ножку”, которую заворотил толщиной чуть не в палец, запыхал сразу, глубоко вдыхая в себя махорочный дым и понемногу выпуская его из ноздри. Мы, мало что толком разобравши, глядели на Сеньку, да и Сенька был сам на себя не похож.
— Ну-к что ж, — сказал Иван Палыч, принимая трубку обратно, — я еще во всем этом ничего такого худого не вижу!
— В том-то и дело, все пошло как и надо: выпили, закусили, потом опять выпили, два раза в этот день бегал за заливухой, а потом… сызнова все зачалось!
Иван Палыч трубку положил на коленку, нас оглядел, да и мы все переглянулись: видно по всему, что Сеньке на этот раз не до шуток.
— Ну? — поторопил Иван Палыч.
— Ну… только это было мы к вечеру с их-высок расположились, слышу — в дверь кто-то скубется… Их-высок обернулся с походной кровати, будит меня разутой ногой, а я спал возле на полу, на шинели, побледнел и заорал во всю глотку:
“Кто там, в рас-пруды-на-туды-твою вас?..”
А из-за двери кто-то чужим голоском, инда и мне стало страшно.
“Это я, — говорит, — господин капитан… пришел доложиться по случаю приезда!”
“Какого приезда?.. — кричит их-высок. — Кто там еще может приехать?..”
“Да я, — говорит, — я!”
“Да кто там за “я”, в рас-пруды-на-туды?”
“Да я же, — говорит, — навряд-поручик Зайцев”.
Их-высок так и подернуло, привстал он с кровати, смотрит на меня и вроде как сказать ничего не находит, а мы как раз перед этим приходом говорили о Миколае Митриче, потому что в этот день было в приказе: пропал!
А мы и того не знаем, — перебил Иван Палыч.
— Как же… по приказу он исключен… как без вести… и в чин произведен!
— Семен Семеныч, что-то больно нескладно выходит!
— Да ж я же не знаю, как там решило начальство… только в тот самый вечер их-высок как раз мне и говорил, что Миколай Митрич вовсе не без вести, а просто учесал к немцам и теперь у них служит шпионом…
— Ну, городи! Вроде как что-то не больно…
— Их-высок так говорил… Это, говорит, так уже беспременно верно, потому что все на это похоже… Ну, значит, каково же было его удивленье, когда сам Миколай Митрич пришел, да еще преставляться по случаю производства.
“Входите, — кричит их-высок, — господин навряд-офицер, я к вашим услугам!” — а сам за стакан да за шашку, в одной руке стакан, а в другой — шашка:
— Ну, думаю, да-а-а!
Дверь потихонечку отворилась — и Миколай Митрич… в натуральном виде… Чуть малость выпимши.
Сенька опять прикурил у Ивана Палыча и посмотрел на всех исподлобья. Мы подвинулись ближе, а у Сеньки складка у рта совсем подобралась и в глаза уткнулись три желтых морщинки.
— Да рази Миколай Митрич вернулся?.. — спрашивает Пенкин.
— Выходит, что да, хотя опосля того вечера он мне не попадался… так что, пожалуй, я даже толком не знаю, потому уж больно в тот вечер мы были все трое сизо!
— Скоро-ти обернул, — протянул Иван Палыч.
— Ну так и вот… входит, значит, их благородье, их-высок разинули рот, я, братцы, потому уж больно не ждали, тоже малость подобрался, — что дальше будет?
Он молчит, и мы молчим!
“Здравия желаю, господин капитан, — говорит Миколай Митрич, чуть шатаясь, а руки по швам, — здравия, — говорит, — желаю!”
“Нет… не-ет, — закричал их-высок, — вы скажите сначала, навряд-офицер, живой вы сейчас… али мертвый?..”
“Что вы, господин капитан?.. Как же так можно… я, можно сказать, преставляться!..”
“Извольте, — говорит, — по всей дисциплине мне отвечать: живой али мертвый? С того света аль с этого изволите прибыть?..”
“Что вы, — отвечает Миколай Митрич. Видно, что тоже не в себе, в глазах словно дым, губы трясутся, и подбородок дергается, — что вы, — говорит, — господин капитан, разве на том свете есть штабс-капитаны?..”
“То есть как это так, господин навряд-офицер? Вы изволите… что… смеяться надо мной?” — еще пуще закричит их-высок и — за шашку. Я сзади за кончик держусь, думаю, отсадит руку — отсадит, а драться не дам.
“Никак нет, — говорит спокойно Миколай Митрич, — и не думал даже, не капитаны, а… штабс-капитаны. — Достал из кармана бутылку и на четыре звездочки капитану показал, взял табуретку, сел и говорит: — Как вам известно, у капитана погон чистый, а у штабе- капитана четыре звезды! Да-с! Налей-ка нам, Семен Семеныч!”
Ну, думаю, пронесло! Их-высок даже выронил шашку и тоже сел.
Налил я им по стакану, себе чашку под столом набурлыкал, смотрят они друг на друга пронзительно, и, вижу, в руках стаканы дрожат.
“Я, — говорит Миколай Митрич, — больше вас, господин капитан, не боюсь. Мне теперь ничего не страшно, окромя во… воды!”
“Ну, мне это, — отвечает их-высок, — это только приятно… я трусов да мертвецов терпеть не могу!”
“Тогда за ваше здоровье”, — обрадовался Миколай Митрич и потянулся чокаться, не донес стакана и так его пропустил в один дух, что их-высок свой оставил и “Здорово! — говорит. — Гдей-то вы так расхрабрели?”
“Долго рассказывать, господин капитан… Давайте, — говорит Миколай Митрич, — поговорим лучше о чем-нибудь таком душеполезном… Я ведь знаю, что вы совсем не такой солдафон! Ведь вы в семинарии были…”
“Да, — говорит их-высок, — метил в попы, а оказался, как видите, лоцман!”
“Очень, — говорит Миколай Митрич, — даже приятно… Вот… вот… Как вы, — говорит, — полагаете, господин капитан, есть у нас теперь бог или остались одни только черти?..”
Их-высок как вскочит и — за шашку, а Миколай Митрич ни в чем, только малость привстал на табуретке…
“Ага, — закричал их-высок, — черти?.. Черти? Ага, я знаю теперь, кто вы такой!.. Что, есть бог, господин навряд-офицер?..”
“Прах! Прах, унесенный буйным ветром! Смерть, господин капитан! Смерть — бог над нами!..”
“Я так и думал, так и думал, — шепчет мне капитан, — так и думал, слышишь, что говорит?”
Я только головой ему мотаю: дескать, как нам не слышать, уж так-де хорошо понимаю, а сам на обоих гляжу и вижу, что дело пустое, а как с ним сообразиться — не знаю!
“Знаю, — еще раз повторил их-высок и руку к самому носу Миколаю Митричу протянул, — знаю теперь, кто вы такой!.. Вы… вы…” — но не докончил.
Миколай Митрич даже вскочил.
“Позвольте, — говорит, — мне течение мысли вашей, господин капитан, не очень понятно…”
“Непонятно? Вы смеете говорить: непонятно?..”
“Непонятно, господин капитан!”
“Непонятно… так сядем… налей-ка нам, Сенька, — говорит их-высок, отбросил шашку и сел. — Вам непонятно?.. Значит, вы и в самом деле живой человек, прапорщик, тьфу, подпоручик Зайцев, значит, вы того… не черт и не дьявол?”
Допились, значит, оба, — говорит Иван Палыч, но Сенька не взглянул на него и продолжал:
“Позвольте чокнуться, господин капитан”, — говорит с улыбочкой Миколай Митрич.
“Да я с удовольствием, если так… только позвольте, позвольте, как же вы это сказали?”
“Что изволите, господин капитан?” — опять улыбается Миколай Митрич.
“Да ведь, по-вашему, так и выходит, что на свете теперь ничего, кроме чертей, не осталось?”
“Это уж точно, господин капитан… бога не стало, остались одни только черти… разного вида!”
“А вы, — говорит спокойно их-высок, — хилозофию, господин навряд-офицер, изучали?..”
“Нет, — отвечает Миколай Митрич, — у меня мечтунчик с детства пристал к голове, как у некоторых бывает родимчик!”
Их-высок опрокинул стакан и — об пол.
“Так-с… слушаю, господин навряд-офицер! Хорошо-с! Извольте теперь отвечать мне по всей дисциплине: бога нет?..”
“Был!”
Умственный разговор, — перебил Иван Палыч наше общее молчание, но Прохор на него рукой махнул, как на муху, а Сенька словно не слышал:
“Так-с! Хорошо-с, господин навряд-офицер! Что нам остается?”
“Боженята, господин капитан!”
“Многобог! Вот кто”, — поднял руку их-высок, разжал пальцы на кулаке и бросил их книзу.
“Никак нет, — упирается Миколай Митрич, — боженята!”
“Многобог!”
“Никак нет: боженята!”
“Как боженята, — шепотком прошипел командир, — какие такие еще боженята?..”
“Очень простые, господин капитан, ко всякой нации теперь приставлено по божененку… Оттого, — говорит Миколай Митрич, — и войну ведем, что эти самые боженята спать людям не дают хуже, чем блохи!”
Что тут произошло, и рассказать невозможно: их-высок за тубаретку, размахнулся — хвось по столу.
“Вы, — кричит, — немецкий шпион! Вон, распросукин сын! Вон! Сенька, вяжи его! Вяжи сукина сына! Шпиона пымали!..”
Ну, братцы, я в сени, скорее в штаб, Миколай Митрич, гляжу, за мной бежит, еле одышится, а там уж стекла звенят, пальба поднялась нам вдогонку, пули только под ногами: вжик… вжик… Спятил, рехнулся! А все из-за пустого дела, — прибавил Сенька, выбивая из трубки, — выпили бы, как добрые люди, закусили, а то нет… Ну, за то и додрыгались!
— Вот ведь какое дело, — передохнул Иван Палыч, — что же дальше-то было с капитаном?..
— Да известно: сообщил Миколай Митрич в штаб, связали их-высок и откомандировали в… лазарет!
— Нескладно вышло! Теперь их-высок, наверно, в отставку, зато полковника с косой полоской получит! — закончил Иван Палыч. — Интересно бы знать, кого теперь назначат нам в командиры?..
— Найдутся, — сказал Прохор, — об этом тужить нечего! Это у них всё, — похлопал он Сеньку по плечу, — от беспривычки, с богом-то так вышло!..
— Да уж нескладно! — согласился Сенька.
Закинул Прохор кверху голову и заулыбался во все скулы: над самой у нас головой высоко летела журавлиная стая, унося с собой под крылом загубленные, трудные солдатские души.
Глава восьмая
СМЕРТНЫЙ ПЕРЕВОЗ
ПЛАВУЧИЙ ОСТРОВ
Как говорил Пек Пекыч, так все и случилось.
Получили мы еще в резерве полковой приказ, который Иван Палыч долго вертел сначала в руках, а потом приставил к самым глазам и расстановисто всем нам прочел:
§ 17. Следствие по делу командира 12-й роты капитана Тараканова по обвинению его в бездействии власти и упущении по службе в боевой обстановке временно приостановить ввиду тяжкой болезни означенного обер-офицера.
— Эна, как нашего капитошу завалили, — пыхнул дымом Иван Палыч и палец поднял, а глаза у самого смеются и под козлиной бородкой довольный калачик собрался. — Знаете, кто теперь командир?
— Нам что ж, нам кто ни поп — все батька! Однако мы все в один голос спросили: а кто, господин фельдфебель?
Иван Палыч собрал гармошку на лбу, опять поднял указательный палец и пробасил:
— Его благородие господин подпоручик Миколай Митрич Зайцев…
— Вот это да!
— Проведен по приказу… выходит, и в сам деле вернулся!.. Вернулся… да еще с чином!
— Ну и слава с Христом, что не черт с хвостом! — крикнул радостно Пенкин…
— Говорить тоже надо по делу, — ревниво наставлял Иван Палыч, — командир — дело не махонькое…
— Да нам-то што за беда?..
— Вам-то известно… только знаете, отчего так все случилось? Я вечерысь Пек Пекыча ветрел, про Миколая Митрича, видно, он из хитрости да малого почтения ничего не сказал, а мне, видишь ли, говорит: здравствуйте, говорит, господин фельдфебель — всему голова! Да-а!
Враскосок идти на этот раз Иван Палычу даже Пенкин не стал, все были этой переменой довольны, да и не о том каждый из нас думал.
В полдни, дня через четыре, заявился и сам Зайчик.
Поздравили мы его с благополучным возвращеньем и ротой, а у него и радости-то от этих поздравлений никакой на лице…
Уставился на Пенкина и первым долгом сказал:
— Вы извините, — говорит, — меня, ребята, пожалуйста, что писем ваших я не довез: я их в почтовый ящик бросил, вот только письмо Пенкина у меня как-то за обшлаг завалилось, вот и конверт еще цел. Пенкин, вернуть тебе, что ли?
Пенкин покрутил головой.
— Вы, значит, ваше-высоко, и домой не попали?.. — спрашивает осторожно Иван Палыч.
— Нет, Иван Палыч, попал я совсем в другую сторону, — печально отвечает ему Зайчик.
— Ну и то слава богу, что целы, мы думали тогда, что немец вас прикокошил… Изволите роту принять?..
— Да, согласно приказу… Сегодня к вечеру, Иван Палыч, придет пополнение, произведем тут же разбивку и…
— Неужели ж, ваше высоко, и в отпуск не пустят после такого купанья? — отрывисто проговорил Пенкин.
— Сегодня говорил Пек Пекычу. Ни в каком, говорит, виде, потому — нету солдат…
— Чтоб у него, у черта, рога отвалились…
Зайчик вдруг заторопился уйти, и мы все подумали, что это он от повышения так гнушается нами, и не знали причины: трудно было Миколаю Митричу лгать перед нами, а сказать правду труднее — жалко было ему Прохора Пенкина!
— Послали письма, Иван Палыч?.. Известили?.. — спросил он, обернувшись.
— Как же… мы уж об этом забыли.
— Обсохли! — злобно пробурчал Пенкин.
Ночью в новом составе — хорошо еще и не разглядели наших новичков, сброд какой-то совсем непонятный: кто из Луги, кто из Калуги, народ мореный, по два раза, по три под огнем побывали, — ночью перешли мы на линию, только на новое место, не хотело начальство остатки прежней двенадцатой мокрыми окопами пугать, выбрало местечко посуше.
* * *
Место это нам мало по духу пришлось, та же Двина, те же окопы на том берегу, хотя у немцев ни деревца, ни кусточка, а у нас за спиной высокие сосны, ели по земле подолами пушатся, кое-где у них сбиты макушки, как ножом обрезаны пулеметным огнем сучья с боков, сперва можно подумать, что в этом месте стрельбы большой не бывает, но в первую же ночь оказалось иначе.
На левом фланге у нас, посредине Двины, был небольшой островок, принесло его бог знает откуда в этот последний разлив и, словно на грех, остановило против нашей двенадцатой роты; немцы на нем успели уже укрепиться, с обоих углов островка глядели бойницы, вылупившие на наши окопы ничем не прикрытые раструбы, островок был забит пулеметами, минометами, и житье в этом месте у нас было совсем горевое…
Хорошо, что Иван Палыч с разбивкой так подгадал, что островок больше пришелся на пришлых.
Зайчик показывался редко в окопах, больше сидел в блиндаже, чему мы мало дивились, незачем было зря высовывать нос: тому руку оторвет, тому ногу минометом выхватит, а то так и совсем разнесет, подметок от сапог не оставит, плохие прогулки!
Пробовали было наши артиллеристы раза два или три по этому островку пострелять, да сначала все перелет брали, потом, как вздумал молодой подпоручик взять островок этот в вилку, так и вкатил чуть ли себе не в затылок.
И как только немцев на этом острове угораздило укрепиться?
Должно быть, в первый же день, как у нас беготня была по случаю наводнения.
Правду-то говоря, и немец не страсть что от этого островка получал, только снаряды попусту изводил да себя беспокоил, выбил он у нас человек двадцать солдат за все время, попортил малость блиндажи да окопы, одна докука только, но, видно, уж надоело пивному немцу стоять на двух верстах одному да на нас глаза без толку пялить, обрадовался он развлеченью: как-никак, а игра природы, под самый нос подставила нам Двина поганый островишко, на котором и мышке побегать негде, а немец и его приладил на зло и погибель нашу.
СЕНЬКИНА КОШКА
Однажды сидели мы в блиндаже, Иван Палыч только что благополучно воротился с обхода, залегли мы было все по-хорошему спать, иные уже спали, разинувши рот до ушей и вызывая храпом дремоту другим на глаза.
Пенкина было что-то давно не слыхать, он все больше спал иль притворялся, что спит. Сенька с тех пор, как его отчислили после болезни Палона Палоныча в роту, тоже как скис, мучился без заливухи, и если говорил, так больше ругался заковыристой бранью, да и в денщиках Сенька ходил у Палон Палоныча не по закону, потому Сенька был кавалер, сам же капитан Тараканов, хоть и по пьяному делу, но крестик навесил, а кавалеру в денщики никак нельзя. Ну да какой же закон, если его нельзя обойти? Капитан же без Сеньки ни часу не мог обойтись, потому и сходило до время…
В этот же вечер и Сенька, и Прохор молчали, лежа на нарах, у прочих же разговор не ладился и приходил к концу, каждый ворочал слова, словно большие колеса из кузницы катил, круглые, тяжелые, окающие, не скоро их изо рта выпихнешь языком, но только Иван Палыч пожелал храпевшему Пенкину спокойного сна, который ни “да” ни “нет” на это пожелание ему не ответил, Сенька вдруг прямо к Иван Палычу в ноги, сел у него в ногах и кричит:
— Иван Палыч, немцу островушному — ша!
— Подожди ты орать, а то связать прикажу! — говорит ему Иван Палыч, со всего размаху толкая его в бок кулаком.
— Постой, Иван Палыч, — кричит расходившийся Сенька, — давай мне веревку подлиннее… я ему докажу!..
— Да что ты, спятил, что ли?.. Вешаться, что ли, хочешь? — смеется уже веселым, заливистым смехом Иван Палыч. — На глазах у смерти вешается кто же, заливушное брюхо?..
— Нет-нет, Иван Палыч, я бы за бутылку бы, да что — за глоточек один, сейчас его искоренил без остатку…
— Это кого же, черта, что ли?
— Нет, Иван Палыч, островушного немца искореню…
Иван Палыч поднялся на локтях, глядит на Сеньку: что у него, клепки, что ли, из головы выпали? Так не похоже — Сенька как Сенька, глаза только так и горят как уголья и руки на коленях трясутся…
— Ты что это, Сенька, мелево мелешь, ложись сию же минуту, а то назад руки скручу и шомполом по сидячему месту…
— Иван Палыч, — тихо говорит Сенька, — послушайте вы меня, дурака, ведь дурак, да не очень, семь лет управлял большим перевозом, ты это только пойми…
— Да это мы всё понимаем; ты ведь не на Волге сейчас, а на Двине, тут, брат, несь не бабы полощут белье — он те так полоснет!
— Вода, Иван Палыч, по всему свету по одному закону бежит…
— А… это верно, — говорит Пенкин спросонья, повернувшись к Сеньке лицом и полой протирая глаза…
— Знамо дело, что верно, — торопливо подхватил Сенька…
— Ты, Иван Палыч, послушай Сеньку, он ведь ба-альшой кесарь, да командиру доложь, может быть, толк какой будет…
— Ну, бреши, Прохор Акимыч…
— В нужде, Иван Палыч, человек в два раза умнее…
— Ну, так и быть, рассказывай, Сенька!
Мы все приподнялись с нар, закурили, приготовились все заранее вдосталь от новой Сенькиной выдумки посмеяться, а Сенька только всего и сказал:
— Надо мне, Иван Палыч, для всего дела веревку подольше, пороху побольше, ночь потемнее да артиллериста поумнее… Вот, и больше ничего не скажу…
Лег на нары и только потом, когда все угомонились, он опять тихонько подошел к Ивану Палычу и прошептал ему на ухо:
— Вы спите, Иван Палыч?
— Нет, не сплю, решаю твою задачу, — говорит ему миролюбиво фельдфебель…
— Все равно не решите…
— Почему? Что же, у меня, по-твоему, ума твоего меньше?..
— Да нет, ума-то у вас больше, да я самого главного не сказал, что еще для этого нужно…
— Ну, а что еще, Семен Семеныч? — приподнялся Иван Палыч и воспаленными глазами посмотрел в воспаленные Сенькины хитрые глаза…
— Усё узнаете, скоро захвораете!..
— Слушай, Семен Семеныч, коли наладишь такое дело, так ведь я не знаю какую награду получишь… Скажи, Семен Семеныч, что еще надобно?..
— Ин ладно, давай полтинник, скажу…
— Дам, собачий сын, говори!..
— Дашь?
— Дам!..
— Дашь?
— Дам, ей-богу же, завтра дам и за заливухой пущу…
— Ну тогда, Иван Палыч, хорошенько слушай.
— Ну, — пригнулся к Сенькину уху Иван Палыч.
— Нужна еще для этого дела — кошка…
— Ну, это уж ты врешь, Сенька, какую там тебе тут, на позиции, кошку, тут и котенка-то не достанешь…
— Вот теперь и подумай, а к завтрему с вас полтинник… дозвольте!..
— Выкусишь!
Иван Палыч повернулся на другой бок и скоро захрапел, а Сенька долго еще сидел на нарах ножка на ножку и о чем-то очень упористо думал…
* * *
На другой день, когда рассвело и косой лучик нас на ноги поднял, Иван Палыч никакого полтинника Сеньке, конечно, не отдал, а только поднял Сеньку на смех.
— Кошка кошке розь, — сказал Пенкин Иван Палычу, — одна кошка мышей ловит, другая кошка ведро достает…
— А ведь и в самом деле, Прохор Акимыч, — говорит, приподнявши брови, Иван Палыч… — А? Что ты тут скажешь?..
— Ну, вот то-то и дело, у Сенькиной кошки железные ножки…
— Доганулся, Сенька, знаю. Получай полтинник!..
В это время пришла смена из Акулькиной дырки, из наблюдательного против плавучки, куда время от времени Иван Палыч, чтоб не было очень заметно, что он своих однодеревенцев бережет, назначал кого-нибудь из чертухинцев. Смотрим мы, лица у Голубков сильно помяты, губы трясутся, бороды скомканы и словно заворочены в рот…
— Что, Голубки? — спрашивает Иван Палыч, ничего еще не подозревая.
— Одного Голубка ястреб склевал, перушек даже не оставил…
Мы перекрестились. История эта стала знакомая: шли неосторожно с поста, подшумели, немец с этого чертова поплавка услыхал и из миномета мину пустил. Говори — вечная память!..
Иван Палыч не нашелся даже что и сказать, снял только фуражку и крест на лоб положил.
— Разнесло?..
— Искали-искали, лоскутинки нету нигде: схоронил, только креста не поставил!
— Ну, Иван Палыч, на твой полтинник назад, — отрубил Сенька, соскочивши с места как кошка, — пойдем к командиру…
Иван Палыч взял полтинник, положил его почему-то на стол, а не в карман и сказал:
— Верно, Семен Семеныч, пойдем: может, что и надумаем… А? — обернулся он недоверчиво к Пенкину…
* * *
Пенкин молчал, сурово нахмуривши брови и заломивши на затылок картуз…
…Зайчику Сенькин план пришелся очень по духу; сперва он сидел и словно не слушал, глядя поверх Иван Палыча куда-то в темный, завешенный паутиною угол, думая будто о чем-то давнишнем, чему никак не мог найти разрешенья, отчего на чистом белом лбу у него пролегла горько изогнутая, еле заметная черточка крест-накрест, когда же Сенька все рассказал про кошку с железной ножкой, про то, как он служил на Волге перевозчиком и как им хозяин дорожил за большую сноровку и знание дела, несмотря на то что Сенька любил заливать, — одним словом, сразу про всю свою жизнь и ту удивительную затею, которая ему спать не дает, — у Зайчика глаза прояснели.
Поглядел он на Сеньку, будто только что разглядел, а допрежде и не видел. Сенька же Зайчику смотрит в глаза, а Иван Палыч засел в стороне и водит своими усами, как таракан из щели.
— Ты, Сенька, — герой! — сказал Зайчик, поглядевши в сторону Иван Палыча… — Сегодня же пойду к артиллеристам и посоветуюсь с ними…
— Узнайте, ваш-высок, а я за всякое время, — застенчиво, не похоже на Сеньку, проговорил он, поднимаясь со скамейки и делая знак Иван Палычу.
— Только не забудьте, ваш-высок, заливухи еще, сами знаете: осень, вода!..
Сенькин план был очень простой: надо было плот сколотить или что-то вроде корыта, которое бы могло поднять на воде пуда два или три, корыто это привязать на веревку, веревку утвердить на остро отточенную кошку, чтобы сразу лапами врезалась в дно и в песке закрепилась, к корыту приделать круто поставленный руль, так чтобы в него било теченье и относило корыто с пироксилиновой бомбой к берегу немцев, — такое устройство часто увидишь еще и теперь на Волге на большом перевозе: баржа на канате ходит сама, хочешь — на тот берег, хочешь — на этот, как руль у баржи повернешь, туда ее волной и погонит…
Как только Иван Палыч с Сенькой ушли, Зайчик тоже заторопился, почти вслед им вышел из блиндажа и, размахивая руками, пошел па ходам сообщения на батарею, с которой так неудачно стреляли по островку.
Офицер, который командовал ею, был еще совсем молодой человек, слушал он Зайчика, покусывая розовую безусую губку, а когда Зайчик кончил, восторженно начал крутиться из угла в угол по крошечному блиндажу, заложивши за спину руки…
— У вас есть человек, кто эту кошку закинет?..
— Есть, он все это и придумал…
— А ведь знаете, подпоручик, из этого должен бы выйти очень немалый эффект: едва ли мы сковырнем немца с этого островка, но что мы его испугаем, так это как пить дать, все будет зависеть, по моему мнению, от того, есть ли у немца на острову огневые припасы иль нет… Если есть… тогда… — Юноша обеими руками показал, как немцы полетят кверху на воздух.
— Ну, а если припасы найдутся, они ведь на них не скупятся, минометных бомб на острову, я думаю, пропасть: три ночи стояла луна, мы очень хорошо следили за лодкой — никакого намека…
— Я думаю тоже, что они в первый же день завалили весь остров этим добром… Тогда!.. — Юноша опять всплеснул кверху руками.
— Давайте попробуем и без всяких реляций…
— Да нет, я и не думаю, бомбу мы сами сготовим… я думаю для этого газовый баллон подыскать…
— Ну, а мы тогда будем сегодня же сколачивать плот и закидывать кошку…
— Давайте, давайте — без дела ведь скучно, целый день только и знаешь что спать…
Зайчик поднялся и пожелал артиллеристу успеха…
— Какие солдаты, однако, у нас молодцы, — говорит Зайчику юноша, — и отчего неладиха такая?..
— Сам черт не поймет!..
Зайчик пожал ему руку и вышел…
* * *
…У нас закипела работа, каждый хотел что-нибудь сделать, тот тащит бревно, тот волочит доску, которою выломил в нарах, всем пришелся по вкусу Сенькин задор
Пенкин с утра ушел с ним в кузницу в нестроевую команду, где до обеда они сварганили кошку.
— Ну-ка, попробуй, какие у этого котика лапки, — сказал Сенька, когда они с Пенкиным вошли, а Иван Палыч недоверчиво их оглядел: дескать, хватили наверно, ну тут и делу конец. Но не только Пенкин, но и Сенька был ни в одном глазу.
— Насилушки достали канату… Говорим, что вернем, дьяволы-черти, а они не дают… так мы думали, думали с Пенкиным, а потом взяли да и украли…
— Н-но?.. — протянул Иван Палыч.
— Каптер и не сведает. После, потом объясним, экая важность!..
— Да, важность какая — казна!..
Позвали мы Сеньку плот поглядеть, сколочен он был в три ряда из комлистых бревешек и два человека легко мог поднять на воде…
— Ай да плот, вот это я понимаю, да я на нем на тот свет съездил бы в сутки…