Хотя не знаю, насколько точны эти прогнозы и вправе ли мы их делать. Однако – для нашего, чисто театрального дела – мне думается, нелишне позабавить себя, свое воображение будущим из Эрастовой биографии.
Значит, что?.. Мы «оправдываем» Эраста?
Мы только подводим его к очищению – точно вослед Карамзину.
Итак, наш интерес: добро и зло в человеческом характере. Другое дело, добро есть результат праведной трудовой жизни, а зло – плод неправедной, нетрудовой.
Вот почему, не упуская из вида столь важный социальный момент, мы в то же время должны в своей работе попытаться покопать и вширь и вглубь, и тогда при всем ужасе рассказанной со сцены трагедии она будет прекрасна.
Ибо прекрасна на сцене только правда человеческая. Но как тяжело, как, бывало, неимоверно тяжело эта правда достигается в театре.
ЗАПИСИ РЕПЕТИЦИЙ
3 мая 1983 г. Все участники.
РОЗОВСКИЙ. В наш век существует ироничное отношение к сентиментальной прозе. XX век – век жестоких интеллектуалов, и мы, актеры, пришли к вам, зрителям, чтобы начать играть с ваших позиций. Мы чуть‑чуть улыбаемся, мы смотрим в XVIII век с доброй иронией. Но по мере показа столько будет вложено сердца и истинных чувств, и Она бросится в пруд, и Она будет права! Потому что все это заложено в Карамзине.
А пока – начало – старинные гравюры… Боже, как это было прекрасно! И мы чуть‑чуть грустим по поводу того, что все это ушло, мы осторожны к хрупкости и нежности тех времен…
Почему Карамзин написал «Бедную Лизу»? Он был просвещенным человеком своего времени, был во Франции, наблюдал Французскую революцию, Конвент, гильотину. Вернулся в Россию – розги, крепостное право, салтычихи. Какой путь избрать? Путь революционный – не для Карамзина, время декабристов еще не настало. Надо как‑то переделать эту жизнь. Но как? И Карамзин выбирает просветительский путь. Надо распознать свой народ. Карамзин пишет многотомную «Историю государства Российского». Цвет нации обязан знать свою историю и осознать свое место в мировой истории.
Только что были Петр I и Екатерина, – как донести до сознания современных ему людей идеи добра и гуманизма? И Карамзин пишет «Бедную Лизу», в некоторой степени подражание Стерну и Руссо. А на самом деле это не что иное, как камуфляж художника, который сознательно, как бы уходя от реальной жизни в сентиментальную прозу, в этой «смешной книжечке» (определение Белинского) ведет страстный рассказ о ценностях, основополагающих для человека. Это – попытка пробудить у современников христианское сознание, святые человеческие чувства, которыми нельзя пренебрегать. Что есть город? Что есть труд? Что есть Эраст? Наслаждение – вот принцип, которым он руководствуется в своих поступках.
Итак, сам Карамзин использовал сентиментализм как средство дать порченному обществу мораль – впервые дать урок нравственности – вот что такое «Бедная Лиза». А значит, это все должно перейти и в нашу театральность. Не автоматические ахи и изысканная стилистика – а хрупкость фарфоровых ваз, на которые брызнет живая кровь! И идиллическая пастушка Лиза первой разорвет эту стилистику, она окажется игрушечной и деланной для ее живого сердца.
Что вещь странна для наших дней,
для нас отнюдь не тайна:
но есть достоинство и в ней:
она – сентиментальна!
Это петь надо вполголоса, трепетно… Таратина, тара‑тина, тара‑тара‑тара‑тмна‑тэнн! Вслушайтесь! Тэнн! Как натянутая струна. Почувствуйте! Тэнн! Чуть дотронешься – и она порвется…
Все очарование карамзинской прозы в туманной дымке прошлого, время это исчезло… Таких, как Карамзин, Лиза, Эраст – таких уж больше нет… Но вся вещь, ваша игра докажут – есть! Есть кровь, азарт, трагедия человеческой души, страсть и боль. Есть жизнь. Просто жизнь в карамзинской «Лизе» камуфлируется этим стилем. Я считаю, что сентиментализм – не знак Карамзина – это его методология. Он одевал эту личину, чтобы выполнить определенную задачу. Элементы стилизации были присущи этому литературному языку. Лиза кончает с собой – и сразу уходит вся витиеватость сентиментальной фразеологии.
«Тут она бросилась в воду».
Ни одного лишнего слова. Неслыханная простота, с которой начинается весь русский реализм XIX века – Пушкин, Толстой, Чехов. Далее лаконизм Хемингуэя.
Вы – четверка артистов, – вы несете этот стиль, но вы и знаете секрет. Ваша задача – поначалу обворожить, очаровать зрителя. Создать театральные чары. Отсюда – изыск формы. Должен быть элемент показа стиля, языка. Но пластика должна стать продолжением ваших переживаний. Только глубокое проникновение в характеры героев в сочетании с филигранной формой условного театра могут дать желаемый результат.
Замечу в скобках, что такая задача кажется на первый взгляд неразрешимой для неопытных актеров. Станиславский в своей книге «Моя жизнь в искусстве» писал: «Голос, дикция, жест, движения, легкий ритм, добрый темп, искреннее веселье – необходимы в легком жанре. Кроме того, нужны изящество и шик, которые дают произведению пикантность вроде того газа, без которого шампанское становится жидкой водицей. Преимущество этого жанра еще и в том, что он, требуя большой внешней техники и тем вырабатывая ее, не перегружает и не насилует души сильными и сложными чувствами, не задает непосильных для молодых актеров внутренних творческих задач».
Это рассуждение Константина Сергеевича вполне справедливо для жанра оперетки или водевиля. Но оно стало бы животворным и для нашего спектакля «Бедная Лиза». Первейшая опасность для молодых актеров в этом труде – уйти в дешевый красочный шик «милого представления» – с песнями, шутками, танцами – в эдакий «сентиментальный лубок», где и поплакать в конце не возбраняется. А надо было, не пренебрегая элементами показа, заданной статуарности, сохранив дух карамзинской прозы, прожить за полтора часа на сцене истинную любовь, боль и трагедию человеческой души…
КОЧЕТКОВ. Какова роль Леонида в общей концепции спектакля?
РОЗОВСКИЙ. Леонид говорит в прологе: «Ах, я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби…» Это программное заявление. Леонид – персонаж, которого впрямую нет в тексте карамзинской «Лизы». Он взят мною из «Чувствительного и Холодного». Там два друга – Эраст и Леонид – антиподы. Эту расстановку я перенес в свою пьесу. Но в «Бедной Лизе» есть элемент, дающий нам право на введение этого персонажа. Вот концовка повести: «Эраст был до конца жизни своей несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не мог утешиться и почитал себя убийцею до самой своей смерти. Он сам рассказал мне сию историю и привел меня к Лизиной могиле. Значит, у Эраста и в этой повести есть друг. Он же рассказчик. Он же действует и выступает от лица автора.
Самое главное в концовке «Бедной Лизы» – появление (впервые в последнем абзаце) лица, которому рассказана сия грустная история любви. Значит, Леонид не надуман мною, а выведен из карамзинского финала: он знает историю до того, как мы начали ее разыгрывать. Он действует от имени Автора, потому что облечен правом судить… Таким образом, через Леонида можно дать весь повествовательный массив повести, не потеряв ни одного слова из нее при сценизации прозы. Отдав Леониду текст как бы от автора, я должен найти ему драматургический ход, который должен позволить ему действовать внутри рассказываемой истории, как бы воспроизводя ее на театре. Но «чувствительность» Леонида столь велика, что он не может удержать себя в рамках собственно рассказа и начинает так называемый рассказ с показом. Увлекается и разыгрывается сам настолько, что забывает иногда о трагическом конце, а когда вспоминает, начинает ему решительно противоборствовать.
В этом случае проявляется его высшая мораль и такт: с одной стороны, он ничем не может помочь Лизе как персонажу, но, с другой стороны, он доводит свой рассказ до конца, проявляя мужество и авторскую отчужденность от излагаемой им реальности! В этом весь фокус этого персонажа!.. Леонид постоянно проявляется, так сказать, надперсонажно. Вот почему он может исполнять, кроме своей собственной роли, еще и функции «цани»[3]– подставлять стул для Эраста, готовить детали декораций, подпевать несвоим песенкам, то есть участвовать не только в своих эпизодах, но – во всех, где его сопереживание рассказу перерастет в откровенный комментарий. Леонид объективизирован от троицы других исполнителей, но в любой момент оказывается на сцене, прислушивается к диалогу, когда хочет, вступает в него сам и вообще чувствует себя на сцене хозяином. Он может и прервать ИХ сцену, может перенести действие в другое место… Другими словами, его «конферанс» – это не только слова и не столько карамзинское повествование, отданное на откуп этому персонажу, но это еще и главный судья сюжета, хранитель смысла, ради которого ведется рассказ. Лицо значения первостепеннейшего.
А кто такой Эраст? На какой позиции стоит герой Карамзина? Самая первая ошибка актера – если он будет играть «нехорошего человека». Позиция Эраста – самая естественная и человеческая: какая красивая девушка! Какая чистота, какая прелесть! Какое счастье любить! Если Эраст с самого начала не влюблен искренне, не азартен, не заражен и не берет в сообщники зал – он не образ, и все будет разрушено. Будет водевильчик о любовнике‑злодее и невинной жертве. Эраст – на позиции. Да, я любил, да и сейчас люблю, но «обстоятельства сильнее человека!». Есть в пьесе второй конфликт: Эраст – Леонид. Леонид – особый персонаж. Он с самого начала знает конец истории. Он – живой обличитель: Эраст, ты будешь виновен! Тема Эраста – тема жеребца Милого и князя Серпуховского у Толстого, Свидригайлова у Достоевского. Эраст, повторяю, любит искренне, но эротическое наслаждение – его бог, у него нет Бога в душе, наслаждение кончилось – он уходит. Тут главное – ответственность за грех. Точнее, безответственность. Отсюда и обман, и трагедия, как результат обмана.
Лиза – гармоническая личность. Она – само божество, в том смысле, что несет Бога в душе. В веселье, в труде, в горе и радости, в любви дочерней и в преклонении перед любимым – она чиста и непосредственна, как сама природа. Но вот гармония нарушена – любимый предал ее, – «Он выгнал меня! Он любит другую! Мне нельзя жить!» Иначе поступить она не может. Поступок Лизы – не поступок бедной брошеной девушки. Это сознательный поступок сильного человека, у которого растоптали в душе Бога. Если в этом мире за копейку продают любимых, это мир не для нее. Если врут кругом, зачем жить?
И наконец, последний дуэт Леонида и Эраста. Конфликт человека, прошедшего через любовь, растоптавшего ее и познавшего цену страдания:
ЭРАСТ.
Я был заражен себя любьем и скверной,
Но мне доказал невеселый мой путь,
Что лучше сто раз обмануться в неверной,
Чем верную душу хоть раз обмануть…
ЛЕОНИД.
Тоска бесполезна, слеза – бесполезна,
Любовь – бесполезна, коль есть в ней печаль.
Лишь хладная мудрость нужна и любезна –
Ее лишь одну перед смертью и жаль.
И как ни странно, в этом последнем споре, перед лицом Бога и смерти, выигрывает Эраст:
ЭРАСТ.
Тоски не отымешь, слезы не отымешь,
Любви не отымешь у плоти людской.
И взгляд свой тоскливый на юность подымешь,
Махнув напоследок ей слабой рукой…
20 мая. Все участники.
РОЗОВСКИЙ. В «Бедной Лизе» необходимо создать, точнее, воссоздать мир старинной картинности, чувственность которого обостряется рыданием души на фоне красоты и прелести. «Женский плач» – фольклорен, он один в этой образной фактуре не поддается стилизации. Слеза не может быть стилизована, она должна остаться подлинной. Вот почему, вводя в ткань спектакля стихи, стилизованные в сугубо сентиментальном ключе, я решил вместе со стихами Юры Ряшенцева, блестящими, между прочим, стихами, дать подлинный причет, с народными словами. Жанр – вопль. О «горлице, горемыке‑девушке», и должен исполняться не Лизой, а актрисой‑вопленицей, как бы комментирующей Лизино переживание, но, конечно, без «выхода из образа», без видимого отстранения. Специфика этого исполнения:
1. Долгое держание строки на одной ноте с повышением интонации на последнем слоге последнего слова. Так называемый «всплеск».
2. Начинать следующую строку следует именно с этой повышенной ноты. Это дает «эффект лестницы», подымаясь по «лесенкам» которой (буквально!) интонация делается все нервнее, напряженнее – появляется необходимый надрыв. Чем больше ступенек, тем выше, тем больше диапазон. Затем – сброс в нижний регистр. Эффект так называемой звукоречи.
3. Необходимы всхлипы‑отбивки после каждой строки. Они повышают общую естественную «надрывность» рыдания, делают откровенность актерского изъявления еще более чувственной, заразительной.
4. Творимая на глазах зрителя музыка «плача» есть звукоречь, то есть голосовой аттракцион, подчиненный определенной форме. Отклонения от этой формы категорически невозможны. Рисунок «плача» должен быть виден, смысл уловим.
5. «Плач» – форма кризисного изъявления персонажных чувств, это пограничная с безумием психологическая анормальность. Следовательно, в исполнении «плача» актрисе следует выйти из бытового решения к обобщенно‑трагическому патетизму в передаче своего переживания. Не завывание, не вой – вопль. То есть активно‑действенное, трактующее сюжетный поворот и изменившееся в связи с этим поворотом поведение персонажа придает этой форме глубокий человеческий смысл, зовет к сочувствию.
6. Важнейший при этом прием: сброс‑огрубление патетизма до прозаических, так называемых «мужественных» нот. Именно эти суровые интонации должны приходиться на ударно‑смысловые узлы звукоречи.
7. Состояние «вопленицы» – сомнамбулическое. Впав в него, исполнительница перерастает самое себя, освобождается от своего «я», делается бесконтрольной с точки зрения логики обычного поведения. Градус изъявления столь высок, что зритель‑слушатель должен быть смущен и раздражен открытостью чувства. В какой‑то момент ему даже может быть «стыдно» за свое присутствие при таком мученичестве. Именно этот «стыд» и есть форма его душевного очищения, психологического рассвобождения, то есть – художественная цель причета.
В текстовой форме литературного первоисточника мы с Ряшенцевым всегда ищем и находим так называемую опорную фразу. Ищите ее и вы, актеры.
Опорная фраза – это нечто самое выразительное и по смыслу, и по стилю – нечто самое характерное, определяющее, фокусирующее и мысль, и форму произведения. Это то, что заставляет споткнуться при чтении: наш восторг отмечает какую‑то важную деталь или мелочь, достойную нашего внимания. Опорная фраза – акцент нашего читательского сопереживания, заметка «на память» – это, мол, не должно пропасть в театральной игре. Наоборот, театральная игра должна обнаружить обязательность опорной фразы, из которой возникает как продолжение, скажем, тот или иной зонг или номер.
Наш труд при чтении обычно начинается с выписывания этих отдельных «опорных» фраз, которые потом могут быть развиты театральной игрой в целые сцены.
К примеру, слова Эраста в повести о том, что «восхищенья нет уже» и о переменившихся обстоятельствах, дали повод для создания соответственных музыкальных сцен. Эти «опорные фразы» сделали толчок к поэтическому или, если хотите, к философскому осмыслению образа Эраста. Бытовая их рядность была преодолена, превращена в театрально кристаллизованную незаурядность. Нет, не только акцент – здесь целью нашей будет программно выраженная безнравственность Эраста. Вместе с самой опорной фразой возникает и поэтический комментарий к ней, возможность игры вокруг этой фразы.
Этим методом мы пользуемся каждый раз, когда необходимо высветить авторское слово – то или иное, – превратив его с помощью театрально‑поэтического оформления в соответственное художественное обобщение.
Актер обязан знать опорную фразу, чтобы увлечься нашим развитием ее в идейно‑художественное кредо персонажа. Оттолкнувшись от опорной фразы, актер будет рьяно доказывать ее важность перед зрителем, в момент спектакля не держащим книгу в руках. От того, насколько зритель будет захвачен актером, которого в данное время следует считать Автором, ибо именно его, авторская, воля и концепция сейчас программируются в изображаемом персонаже, – зависит точность идейно‑художественного потока в театре.
27 мая. Все участники.
РОЗОВСКИЙ. Эраст и Эротика. Нет ли тут многозначительной связи? И вообще…
Откуда у русского человека имя – Эраст?.. Русский дворянин или иностранец?.. Нет ли определенного намека в карамзинской системе персонажей, где взаимоотношения по линии Лиза – Эраст могут быть условно‑расширительно метафоризованы в понятийный конфликт Восток – Запад? При том, что Восток – девствен, Запад – испорчен. Или тут просто влияние Руссо и Стерна?
Портфель Эраста – важнейшая деталь. Она делает его «родственником» современных горожан с «дипломатами», которые приходят на свидание с девушкой и гуляют, держа в одной руке черную коробку с блестящим металлическим замком, а другой – под руку ее, даму. Из этого «дипломата» Эраст достанет букетик ландышей и захлопнет крышку. С треском от замка!
«Дело» Эраста – причина, которую он выдумывает, только чтобы не видеть больше Лизу. Символ этого «дела» – портфель. Тема Города, противостоящего человеку. В 1972 году в Литературном музее я увидел… портфель Державина. И сразу понял, что у Эраста мог бы быть такой же портфель!..
* * *
Прошло два месяца. Подготовлены два состава. Состоялись два просмотра и их обсуждение. Работа продолжается…
29 июня. Все участники.
Сегодня я окончательно укрепился в своем мнении – спектакль будет. Видел два состава – спектакли разные. Сегодня актеры взяли верную тональность в смысле соотношения юмора и трагедии. Ключ к первой части спектакля – это природная радость Лизы. Она – как дерево. Цветет, потому что пора пришла цвести. Ее счастье, улыбки, врожденная пластика, прозрачная чистота даны природой, а не почерпнуты из умных книг. Это, Вика (В. Заславская), надо прочувствовать, а твоя Лиза немножко запланирована на самоубийство с самого начала. Об Эрасте. Все та же опасность – играешь впрямую соблазнителя. Для Эраста важно – «ой, красота какая!». И никакого волчьего света… Володя Ануфриев в конце как раз меня убедил. Высоконравственный Леонид пришел к опустошению, а Эраст оказался человечным. Правильно прочувствовали и сыграли последний зонг… Ире Морозовой необычайно сложно сыграть старуху. Но в этом и закавыка. Тут просто старость нельзя играть. Кстати, Ира, я помню, аналогичные замечания ты делала Наташе Драйчик – нельзя здесь играть возрастную роль. Но ты ударилась в другую крайность – бегаешь по сцене молодкой. Надо середину искать…
Из двух показов видно – распределение ролей – правильное. У нас имеются два состава на этот спектакль. Это актеры доказали. Но я был бы горяч и легкомыслен, если бы считал, что у нас два состава и два спектакля. Спектакль у нас один, распределение по составам – условное. Очень может быть, что мы в интересах дела перемешаем составы.
Над спектаклем работает Студия, а не отдельные группировки. В нем заняты восемь человек, которые работают под руководством режиссера, простите, Марка Розовского. Я говорю об этом неспроста, у нас уже возникли определенные тенденции. Мне непонятен неприход на показ Кочеткова и Чухаленок. Это – пренебрежение к работе ваших друзей. Между прочим, во время вашего показа этот состав не только присутствовал в полном «составе», но и сделал вам ценные замечания. Позор вам!
Теперь по существу актерских работ: каждому актеру необходимо оправдание позиции своего персонажа. Вы же даете готовый знак характера и лишаете зрителя возможности разгадывать человека.
История на первый взгляд крайне проста: Лиза с Эрастом встретились и полюбили друг друга. Он ее разлюбил. Она от отчаянья бросилась в пруд. Все. Но вы должны понять и показать два человеческих характера. Эраст в своих действиях руководствуется позицией «эго» – своего собственного «я». Он добр, но легкомыслен. С религиозной точки зрения легкомысленный и пустой человек – это антихрист. Эраст пренебрег основами жизни. Его природа – отсутствие веры. Лиза – напротив. Ее внутренний свет, ее радостная открытость к жизни и любви, ее сила основаны на вере. «Бог дал мне руки, чтобы работать» – это слова человека с рациональным мышлением и сильного духом. А произносит их трепетная «пастушка» Лиза. Но эти характеры распознаются в процессе. Первая же встреча Эраста и Лизы – это апофеоз любви. Встретились два юных прекрасных существа, ничто не может разделить их. Их захлестнула любовь. И потому сцена любви, завершающаяся воплем Леонида: «Ах, Лиза, Лиза! Где ангел‑хранитель твой? Где твоя невинность?» – это сцена такого безумия счастья, чувственности и света, когда малейшая фальшь и пошлость невозможны. И тут нужен свой градус переживания и нежности, который не может вам задать никакой режиссер, если вы не вырежете это из своего сердца. И не бросите сей жанр на сцену.
А дальше вступают в силу два разных характера. Эраст, служащий богу наслаждения, то есть черту, может петь:
Уж восхищенья нет, ведь тайны нет уже.
А там, где тайны нет, там кровь течет спокойно…
«Что принадлежит до Лизы, то она, совершенно ему отдавшись, им только жила и дышала… и в удовольствии ЕГО полагала СВОЕ счастье…» Через это обнажение страстей, разных жизненных кредо и возникает трагедия.
А у вас – медленный ток крови, то ли от зажатости, то ли от неточности задач. Если настоящая слеза не течет, водицу не выжмете. Повторяю, осталось две недели. Репетируем ежедневно (не исключены ночные репетиции). Играть будут все восемь человек: Чухаленок, Рассказова, Кочетков, Хеидзе, Заславская, Ануфриев, Морозова, Иванов. Вперед!
* * *
Началась памятная десятидневка перед сдачей (11 июля 1983 года). Фактически за эти дни и была поставлена «Бедная Лиза». Работали «как звери» – с утра до вечера и с вечера до утра. Приведу записи нескольких репетиций.
1 июля. Все участники.
РОЗОВСКИЙ. Поговорим о Леониде. Он рассказывает эту трагическую историю. Нарастает трагедия – нарастает его включенность и горячность. А поначалу он упивается стилем Карамзина. Сердце Леонида принадлежит этой красоте, этой форме. Леонид – эстет сентиментализма… «Везде царствовала тишина. Но вскоре восходящее светило дня пробудило все творение: рощи, кусточки оживились, птички вспорхнули и запели, цветы подняли свои головки, дабы напитаться животворными лучами света…» Ах, ах, ах, ах, ах! Лиза уколола пальчик. Эраст на него дует… Ах! Упоение чувственностью… Герои счастливы – счастлив Леонид. Герои страдают – он умирает от горя… Ему бы очень хотелось не допустить трагедии, изменить сюжет. Это его сквозное действие в роли. Но он навеки повязан книгой, которая все время у него в руках. Он по‑прежнему один знает конец этой истории. А потому Леонид выходит на сцену, чтобы получить и дать урок – урок нравственности. Он должен заставить зрителя задуматься. Как надо быть осторожными в общении друг с другом! Не стремиться только к наслаждениям и удовольствиям, чтобы не погубить живую душу. Если не нести эту духовную идею, то останется банальный, набивший оскомину сюжет, который не обязательно пересказывать. Задача Леонида доказать – эта история страшна! Потому живите иначе!..
Леонид – образ не однозначный. Его трагедия еще и в том, что он сам влюблен в Лизу…
ЭРАСТ. Ведь я люблю тебя, друг мой!
ЛЕОНИД. Ах, да ведь и я люблю… Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!
Это самый пронзительный кусок в роли Леонида. Он влюблен и от этого страдает и мучается вдвойне. Но тут вступает еще одна важная тема «Бедной Лизы». Ее надо уметь прочитать. Эраст и Леонид. Два подхода к жизни. Через мудрость и чувство. Карамзин «чувствительный» и Карамзин «холодный». И в конце концов в Леониде побеждает философ и созерцатель. Финал – его проигрыш по сюжету, но зато нравственную, нравоучительную задачу он выполнил.
Ко всем актерам: надо физиологичнее существовать на сцене. Больше трепетности и любви. Упоение чувств, чувств, чувств… Ясность, легкость, обоснованность. Надо вам обязательно посмотреть старинные гравюры, прочитать «Леду» Баратынского. Умиляться, улыбаться, рассмеяться, пережить и содрогнуться…
И если у Андрея Кочеткова слова Леонида звучат холодно и рационально: «Сердце мое обливается кровью. Я забываю человека в Эрасте – готов проклинать его, но язык мой не движется, смотрю на небо, и слеза катится по лицу моему…» – грош цена всем нам.
Да ты, Андрей, должен в этом месте умыться слезами! Каждый раз, на каждом спектакле! Иначе все, что ты играл до этого момента – обман! Почувствуй музыку и силу карамзинского слова!
«Когда мы Там, в новой жизни увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза!» Так мог сказать только глубоко верующий человек… Он страдает от того, что допустил Лизину гибель. Но это рок, всевластная судьба.
Образ Матери вызывал у нас на обсуждении много споров. Это образ иррациональный. С одной стороны – символ, несущий тему Рока, предчувствие Смерти, с другой стороны – практичная крестьянка, живая душа, горюющая о муже, живущая воспоминанием о нем и горячо, до безумия любящая свою дочь. И, безусловно, образ, несущий христианское начало. Как мы уже отмечали, первые слова Лизы начинаются словом БОГ: «Бог дал мне руки, чтобы работать». Первые слова Матери: «Божеская милость! Отрада старости моей! Кормилица – доченька моя!» Эту тему, тему расплаты и смирения, Мать проносит через весь спектакль.
Сцена начала II действия. Лиза счастлива: «Он меня любит, любит, любит!» Лиза и Мать вместе радуются прекрасному утру и чистому небу. И Мать произносит слова, которые являются выражением христианской морали не только Матери, но и самого автора: «Кто бы захотел умереть, если бы иногда не было нам горя?.. Видно, так надобно. Может быть, мы забыли бы душу свою, если бы из глаз наших слезы не капали». Это же – весь Достоевский проклюнулся тут, в Карамзине.
Поначалу смирение – «Видно, так надобно»… Бог за меня решает. Но главное – если я не страдаю и не сострадаю, значит, я забываю душу свою. И потому, чтобы сохранить свою душу, надо принять чужое страдание на себя, во имя счастья. Позднее это выразилось в формуле Достоевского и Сонечки Мармеладовой.
Это важнейшая для понимания образа Матери и всей карамзинской повести фраза. И ни в коем случае она не может пробалтываться или проскакивать у актрисы. В каком‑то смысле эта фраза – ключ к пониманию «Бедной Лизы»…
Что же отвечает Матери Лиза?
«Ах, я скорей забуду душу свою, нежели милого моего друга!» Вот начало Лизиного конца. Дочь вступает в полемику с Матерью и самим Богом – так велико ее чувство. Это – первый шаг к гибели. Обратите внимание, что даже в радостных, ничем не замутненных любовных сценах сквозит предчувствие трагического конца. Казалось бы, милый любовный лепет: «Чудно, чудно, мой друг, что я, не знав тебя, могла жить спокойно и весело!.. Теперь мне это непонятно, теперь думаю, что без тебя жизнь не жизнь…»
А ведь вся дальнейшая история отношений Лизы и Эраста – подтверждение этих слов. Как только Лиза лишается Эраста, она уходит из жизни. Это не поступок взбалмошной девчонки, совершенный в состоянии аффекта. Это трезвое понимание того, что «без тебя жизнь не жизнь»… Поэтому призываю вас, чувствуйте смысл и силу слова. Между влюбленными вздохами, позами и ахами не пропускайте важных психологических моментов. Взаимодействуйте. Партнерствуйте. Двигайтесь по своим внутренним линиям. Добивайтесь друг от друга того, что нужно вам в каждом микроэпизоде.
Любовная идиллия. Чисты и непорочны объятия влюбленных. Но вслушайтесь в Карамзина – он ни на секунду не упускает свое сквозное – как эгоизм Эраста разрушает любовь. Так и вы все время должны держать свое сквозное действие.
«Эраст восхищался своей пастушкой – так он называл Лизу, – и, видя, сколь она любит его, сам себе казался любезнее».
Но вот случилось неотвратимое, то, что должно было случиться, ибо «сильна, как смерть, любовь и стрелы ее – стрелы огненные…». Появляется Мать, вся в черном. И снова звучит тема Рока, тема предчувствия беды:
Сколь над нами неба,
Сколь на небе туч‑то,
Сколько в тучах грому‑то!..
Чью же это душу доставать из глуби,
из глухого омута?
Что же это, доченька?
Рита Рассказова, ты произносишь эти слова с некоторым пафосом, но достаточно холодно, не подключаешь свою душу… Заметьте, в каждой народной сказке описанию смерти предшествует описание предчувствия смерти. Это характеризует народное сознание. Мать, предвещая смерть Лизы, говорит о смерти души дочери, что для христианского сознания страшнее, чем смерть тела. Вслушайтесь в страшные и вещие слова: «Чью же это душу доставать из глуби, из глухого омута?»… Хочется, Рита, чтобы ты почувствовала эту музыку народного плача.
В народе – плакальщицы, или, как их еще называют, «вопленицы» – это почти профессионалы. Структура такого плача очень сложна: он гармоничен и дисгармоничен одновременно. Это музыка визга, вопля.
Твой «плач», Рита, очень важен и потому, что здесь пьеса переходит свой экватор. До этого момента можно и нужно было смеяться. А отсюда начинается трагедия – очищение – финал.