Как будут без нас одиноки вершины
Альпинизм
Вступление
Мы сидели с Володей перед стеклянным журнальным столиком и пили кофе. Выбирая свободные вечера, встречались так раз восемь или десять. Вспоминали жизнь, прожитую в горах. Собственно, речь шла о жизни Володи — Владимира Дмитриевича Кавуненко, большого альпиниста.
Я тоже мастер спорта по альпинизму, но, слушая Володю, ощущал себя его младшим братом, даром что старше на десять лет. Мастера спорта тоже разные бывают. У меня всего семь «пятёрок», а у него сорок восемь. Да еще восемнадцать «шестёрок».
Мы мало ходили вместе, были в разных спортивных обществах. Одна веревка связывала нас разве что при восхождении на высшую точку Альп вершину Монблан да на Маттерхорне. Но что значат эти маршруты по сравнению с его восхождениями на Кавказе или Памире?
Владимир Кавуненко, как и другие наши товарищи, с которыми мы ходили на вершины, — это эпоха в альпинизме. Вторая половина XX века. Она ушла, и вместе с ней исчез советский альпинизм. Явление уникальное и неповторимое. Тысячи и тысячи наших соотечественников ежегодно занимались этим видом спорта за счёт профсоюзов. Система наших альпинистских лагерей с обязательным начальным обучением технике альпинизма и профилактикой несчастных случаев, регламентацией постепенного спортивного роста, определяемого спортивными разрядами, делали наш альпинизм беспрецедентным. Нигде в мире такого не было и ничего подобного не будет. Наше поколение начинало в конце 40-х годов. А перестали мы ходить на вершины уже в 90-х годах. В последнее десятилетие не только сама организация альпинизма, но и вся техника его изменились. Мы смотрим теперь старые альпинистские фильмы «С добрым утром, горы снежные» или «Синие горы», с чувством сладкой ностальгии и грустной улыбкой, ибо техника альпинизма нынче уже иная, нет советской организации нашего вида спорта. За восхождения теперь надо платить большие деньги, они стали недоступны студентам и всем простым людям. Правда, наши ребята — люди с большим напором. Они находят спонсоров и совершают восхождения на вершины Гималаев и Каракорума, такие восхождения, о которых мы и не помышляли. Но это единицы, а не тысячи.
Вроде бы альпинизм нашего времени — уже история. Но неизменно главное — дух. Стремление к вершине, освоение новой техники восхождения. Выработка тактики и стратегии в достижении цели. Самоутверждение. В этом весь альпинизм. Так было вчера, так оно сегодня и таким будет всегда. Этот дух самоиспытания звал Владимира Кавуненко то на вершину пика Коммунизма, то на стену зимней Ушбы, то на Северный полюс, то в Африку на Килиманджаро, то бросал его в разрушенную землетрясением Армению, то в Южную Америку, в Перу на спасение людей, то сводил его с белыми медведями, то с интереснейшими, самыми достойными людьми века. Его жизненных впечатлений хватило бы человек на двадцать, не меньше. При этом он всегда оставался верным другом и весёлым, остроумным человеком. Иногда излишне горячим, нетерпимым, но всегда стремящимся к правде и справедливости.
На Владимира Дмитриевича всегда можно положиться. Вот что пишет о нём его напарник по связке Владимир Николаевич Шатаев: «Кавуненко перекинул верёвку через ледоруб и несколькими сильными ударами вколотил его в фирн, я не оглядывался, не смотрел, как он это делает, только слышал звук ударов молотка. За надёжность страховки я был спокоен. Кавуненко из тех, для кого это дело никогда не становится надоевшей, монотонной, формальной обязанностью. Он вбивает страховочный крюк или вяжет узел, никогда не теряя свежести понимания, что это есть крюк или узел, на котором держится жизнь».
Почему люди читают книги и смотрят фильмы? Не потому ли, что им хочется узнать, как живут другие, как всё бывает у других людей? Сколько раз нам задавали вопросы: «Зачем надо подниматься на вершину горы? Да еще не по самому простому пути? Если это опасно, зачем, ради чего рисковать жизнью? Что вам даёт альпинизм?» Может быть, в данной книжке удастся в какой-то степени ответить на эти вопросы.
Мы приняли несколько необычный жанр. Можно было бы красиво и завлекательно описать жизнь и приключения Владимира Кавуненко. Но беллетристика не имеет ничего общего с жизнью, это, как теперь говорят, виртуальная действительность. Мы сознательно отказались от ремарок, пояснений, от описания жестов или интонаций говорящего, оставив лишь чистый диалог. Думается, он сможет дать истинный автопортрет, без приукрашиваний и преувеличений.
Не хочу утверждать, что никто лучше не расскажет о человеке, чем он сам. Но, во всяком случае, он расскажет о себе то, что хочет, как хочет и как может. Моя же роль в этом диалоге только помочь автору в качестве собеседника.
Александр КУЗНЕЦОВ
Начало
— Ну, Саш, с чего начнём?
— Начинать надо с начала
— Начало, начало... Началось всё с Карпат, с зимнего восхождения на Говерлу. С Александром Владимировичем Блещуновым. Знал его?
— А как же?! Работали вместе в альплагере «Варзоб» на Памире, да и так часто виделись. Сошлись близко, можно сказать, дружили. Удивительный человек!
— Не то слово, Саша. Он изменил и сделал не только мою судьбу, но и судьбу очень многих ребят. Надо было видеть банду одесситов, которые впервые встали на лыжи. Естественно, все рассыпались в лесу, растерялись. У нас был Каналов Витя, лицо его то ли медведь поцарапал, то ли ошпарено. И он решил зайти в посёлок узнать дорогу. Хозяин сторожки отвёл его под ружьём на заставу. Доложил, что задержал подозрительного человека, по-русски говорит с акцентом (одессит!). Там его стали допрашивать, сколько с вами ещё человек? Он говорит, что тридцать. Документы на всех у Блещунова. Долго разбирались.
Блещунов для нас был царь и бог. Свою послевоенную жизнь он посвятил воспитанию молодых альпинистов. Весь одесский альпинизм создан им. Блещунов находил ребят на вокзалах, в подворотнях, в ремеслухах. Вот есть такой Коля Кот. Привёл его Блещунов с вокзала, взял в секцию. Сейчас Коля Кот инструктор альпинизма, немного не дошёл до мастера,
— Музей Блещунова на Гарибальди, дом 1?
— Да. Его квартира и при жизни уже была музеем.
— Ты знаешь, Володя, в 80-х годах я привёз из Кампучии, Лаоса и Вьетнама коллекцию буддийской бронзы. А заразил меня этим Блещунов. Когда перед войной громили буддийские дацаны в Монголии и Бурятии, он собрал и сохранил бронзовые скульптурки, не дал им погибнуть. И так рассказывал мне о буддийской бронзе, что через двадцать лет я её стал собирать в Кампучии.
— Из Средней Азии после сезона мы в 58-м году возвращались в Одессу около двух месяцев. Поехали в Фергану, потом в Ташкент, прокрутили там все музеи. Мы тогда не понимали, зачем нам это нужно. Когда Блещунов увидел меня в музее спящим, он чуть не убил меня. «Как ты можешь?! Смотри, какая красота!» Затем через Красноводск переехали в Баку, оттуда попали в Армению, Ереван, Гарни-Гегард, ну ты знаешь... Я столько узнал за эти поездки об истории, религии, природе и даже об электронных ускорителях, что по сей день всё помню. И подобным образом мы ездили каждый год.
Первая из женщин, поднявшаяся на пик Ленина, на семитысячник. Хрупкая такая девушка. С рюкзак ростом. Шли мы двумя группами, вторая группа Сергея Савона. Стартанули с Луковой поляны через Раздельную. В нашей группе ни одной пуховки, мешки ватные, тяжёлые, с продуктами напряженка. Очень трудно далось. Я потом ещё не раз был на пике Ленина, но так тяжко, как в тот раз, не было. А Савон не взошел, не получилось. В 1957-м была страшная непогода. Когда спускались вниз, наткнулись на лагерь Вадима Эльчибекова. Вадим спустился вниз, и на 6900 оставил всё хозяйство. Мы тут впервые увидели пуховые мешки и попользовались продуктами. Наелись так, что все страдали желудками. А когда спустились вниз и пришла машина с фруктами, то персики нас окончательно добили.
За это восхождение мы стали чемпионами Украины. Мой значок за пик Ленина имеет номер 59. Сколько теперь людей побывало на вершине, не знаю, но, думаю, несколько тысяч.
— Володя, про Катю Мамлееву я впервые слышу. Почему так?
— Потому, что тогда у Савона гора сорвалась, и Катю нигде не засветили. В прошлом году я в Питере подводил итоги года, и сказал, что у них живёт первая в мире женщина, покорившая семитысячник. А это достижение мирового класса. Ленинградцы ничего не знали о ней.
Кому напиться воды холодной?
— Давай начнём с самого начала. Расскажи о детстве.
— Подробности раннего детства я уже не помню, но зато хорошо помню конец 39-го и 40-е годы. Мне было около пяти лет. Мы жили в Одессе на Херсонской улице, на чердаке. Летом была невероятная жара, а зимой холод. Запомнилось, как мы выбросили с чердака книги моего дяди, и когда он пришёл, то чуть не умер, они ему были очень нужны. Помню городской сад, львов на Дерибасовской, дальше — провал. Затем помню Западную Украину, Дрогобычскую область. Уехали туда, чтобы прокормиться всей семьёй: отец, мать, сестра и я.
Начало войны помню поминутно. Четыре часа утра, бомбежка, невероятная паника. Ведь это граница. На следующий день начали бежать на Восток. Сначала были даже какие-то машины. Остановились мы в хуторе Верхнедуванском и здесь нас догнали немцы. А мы, всем «колхозом», на арбах, на быках, с какими-то патефонами, узлами, чемоданами, с животными. Недоенные коровы мычат, вымя у них распухло, сплошной поток беженцев, и стар и млад, все бегут. Отсутствие воды, жара несусветная. Мы умывались молоком. Тут стрельба, пальба. Рядом со мной сидел под арбой мужчина и вдруг ему осколком, прямо на моих глазах, отрывает плечо и полголовы. Я заорал и бросился бежать с подушкой на голове. Мама нам с сестрой дала обычные подушки, чтобы мы ими накрывали головы от осколков. Всё это было намного страшнее, чем то, что описывал Фадеев в «Молодой гвардии». Добрались до Дона. Надо как-то переправляться.
— Лодки были?
— Ничего не было.
— А как же?
— А как хочешь. Пытались наводить мосты для техники. Оказались какие-то брёвна, сделали плоты. Стихийно, неуправляемо. Всё бросали, стада коров так и остались на правом берегу. Опять стрельба. Помню, попал я между нашими и немцами. Наши кричат: «Ложись, стрелять буду!», а немцы не кричат, просто стреляют. И я, как заяц, бегу, прикрываясь подушкой.
Потом оказались мы в городе Проскурове. Добирались туда в товарных вагонах, в ящиках для собак и угля, которые размещаются под вагонами. Голодные, холодные, грязные. Отец уже был на фронте. До Проскурова мы добрались втроём — мама, сестра и я. Нас приютила там сердобольная русская женщина. Мать устроилась работать на мясокомбинат, иногда ей удавалось вынести кусочек мяса оттуда. Она привязывала его вокруг живота. Тогда у нас был гигантский праздник. Потом она работала на сахарном заводе и приносила иногда, как мы его называли, «маляс» — полуфабрикат сахара. Это жидкость, которую мы выпаривали, и получали сахар.
Однажды вечером мы вдруг стали наспех собирать свои пожитки и ночью ушли в никуда. Потом я узнал, что к моей матери приставал староста, она ему отказала, и он заложил нас, как еврейских детей. А мы уже знали, чем это пахнет. И опять вагон для скота, станции, неразбериха. Мы пробирались в Одессу. Тогда по реке Буг проходила граница между Румынией и Германией. Там нас прихватили румыны. Цель у них одна — выжать деньги. Но какие у нас деньги? Подержали нас румынские мародёры и отпустили. Вернулись в Одессу. А там оставались еще родственники, дяди и тети.
— Расскажи про родителей.
— Считаю, что я очень счастливый человек и в первую очередь счастлив тем, что у меня были такие родители. Отец столяр и плотник, всю жизнь работал. Уже после войны, гуляя со мной по Одессе, он показывал здания, в которые был вложен его труд.
Мама родилась в глухой белорусской деревне. Родилась в поле. Моя бабушка жала рожь, когда начались роды. Она сама серпом перерезала пуповину и под проливным дождем в подоле юбки принесла мою мать домой. И через два дня уже вместе с ребёнком опять работала. Сейчас этому никто не поверит. Но вот так началась жизнь моей мамы. Семья была гигантская — 12 человек детей, выжило 5.
Мать приехала в Одессу в поисках работы и устроилась на стройку. Там они и познакомились с отцом. Он коренной одессит. Дед был кузнецом. Под Одессой есть село Московка, там половина жителей носит фамилию Кавуненко (это от слова кавун — арбуз). Там живут мои двоюродные братья и сестры. Но я о них узнал только в 50-х годах. Мой дед элементарно гнул подковы. Всю жизнь работал молотом и имел свою кузницу. В 17-м или 18-м году его раскулачили, он запил горькую и сгорел от белой горячки. Отец и его братья были очень сильными людьми, старший его брат, мой дядя Пётр, пошёл по стопам деда, тоже стал кузнецом.
Одесса во время войны была румынской территорией. Правили румыны. После чердака мы жили втроём в комнате метров десяти. Конечно, никаких удобств, вода, туалет на улице, топили углём, но чаще — чем придется. Такое считалось нормой. Мать продавала соль, это был большой дефицит. Где она её доставала, я не знаю. Крупная соль — тридцать рублей стаканчик. Я продавал на Дерибасовской газету «Буг» и кричал: «Есть газета Бух, кто не купит, тот лопух!» А сумка с газетами тяжелее меня. Потом перед кинотеатром продавали витамины поштучно, питьевую воду стаканами. Всё бывало в той жизни голодных пацанов. Стоишь у гастронома и смотришь: кто покупает и выносит. Затем мы выбирали жертву, вырывали что-нибудь съестное(особенно любили коврижку) и в бега.
Пошёл в школу при румынах. Заставляли учить Закон Божий. Что-то я натворил, и святой отец так влупил мне в лоб металлической линейкой, что пришлось сказать ему всё, что я о нем думаю. Я взрывной с пелёнок и наговорил ему такое, что чуть не остался без ушей. Естественно, в школу я больше не пошёл. Это было в 44-м году, перед самым освобождением Одессы. Перед этим распространился слух, что калмыки и другие каратели вырезают население. В Одессе слухи распространяются быстро и, как правило, всегда преувеличенные. И вот мы стали прятаться в катакомбах, в подвалах и старались не выходить на улицу. Однажды ночью кто-то из ребят увидел солдат-патрульных. Никто не знал, кто они такие, а они оказались русскими солдатами. Наутро в Одессе этих солдат стало больше. Так в апреле 44-го года началось освобождение Одессы. Городских боев не было. Помню эту картину: солдаты шли усталые, грязные... Городские жители выносили им что у кого было: хлеб, воду, сигареты. Радость, объятия, море слёз. Потом возник самосуд, кого-то повесили, кого-то зарезали, кого-то застрелили.
Немцы успели взорвать Беляевский водопровод, и Одесса осталась без воды. Не дали им взорвать Оперный, хотя они успели его заминировать. Не дали уничтожить крупные заводы, порт. Румыны увозили из Одессы всё, что было под рукой, например рельсы и кресла из театра.
После войны удивительные отношения были между людьми, тёплые, дружелюбные. Если в нашем дворе на Короленко, 30 у кого-то был праздник, то весь двор пробовал пирог и выпивал хоть глоток вина с праздничного стола. Это наша, русская, советская, как хочешь, система отношений между людьми. Мы с сестрой уходили в порт за водой, там единственное место, где можно было набрать воды. Стояли в очереди четыре часа, чтобы набрать чайник.
— Володя, стой! Я тебя видел!
— Как это?
— Боже мой! Подумать только! Это 45-й год. Тебе было десять, а мне двадцать. Меня взяли на флот, и я попал в полуэкипаж. Ты знаешь, что это такое, не мёд. Но я тогда снялся уже в главных ролях в двух фильмах и должен был играть матроса Егорку в фильме «В дальнем плавании». Режиссер Браун был другом контр-адмирала Октябрьского, командующего Черноморским флотом. В 20-м году их, как гардемаринов, расстреляли вместе с морскими офицерами. Но оба оказались ранеными и ночью вылезли из-под трупов. Браун совершенно лысым, а будущий адмирал — седым. Во всяком случае, так рассказывал Браун. Вот что их связывало. Браун попросил адмирала отдать меня для съёмок. Мне дали лычки старшины 2-й статьи (нужно было для пайка) и после съёмок демобилизовали.
Так вот, я ходил в 45-м году по Привозу, слышал и видел мальчишек, которые звонкими голосами кричали: «Есть холодная вода со льдом! Кому напиться воды холодной?!» Эти ребячьи голоса запомнились мне на всю жизнь. Я где-то писал об этом. Как сейчас их слышу. Звонко и как-то напевно: «Есть холодная вода со льдом!»
— Колоссально!
— А ты помнишь, из Румынии, из Констанцы, пришёл тогда в Одессу трёхмачтовый парусник «Принц Мирча»?
— Спрашиваешь... Бегали смотреть хоть в порт не пускали.
— Так вот, на этом судне, на яхте румынского короля Михая, и снимали мы наш фильм. Одновременно там же снимался фильм «Адмирал Нахимов».
— Ну, ты даёшь! Надо же!
— Да... Чего только не бывает в жизни. Ну ладно, давай дальше.
— Летом из Германии приехал друг отца дядя Саша, мы с ним пошли в парк имени Шевченко, и я умудрился съесть столько мороженого, что свалился с воспалением легких. Двухсторонняя пневмония, затем туберкулезный диспансер, из которого я вышел полным дистрофиком. Не то что бегать, ходить толком не мог. Пошёл в спортивный зал и записался в секцию гимнастики. Тренер внимательно на меня посмотрел и сказал, если я не буду пропускать тренировки, то из меня выйдет толк. Особого толка из меня не вышло, но через пару лет я уже работал по первому разряду. В каком месяце вы снимали в Одессе?
— Начали в конце мая, и всё лето.
— Ну да... А осенью 45-го я пошёл в школу. Как я перепрыгивал через класс, не помню. Я был переростком, но в принципе окончил семь классов в 50-м году и получил аттестат, позволяющий поступать в среднее специальное учебное заведение. Надо сказать, я не был прилежным учеником. Слишком много появилось соблазнов. В то время отец с матерью работали уже проводниками на железной дороге.
Чего мы только не вытворяли на уроках, и оружие приносили и патроны, и стреляли. Оставшееся от войны оружие прятали в катакомбах. Катакомбы — удивительно сложное по конструкции сооружение из известняка с множеством пещер, входов и выходов. Если не знаешь точного расположения этих лабиринтов, то можешь и навсегда остаться в катакомбах. И мы, пацаны, там играли, стреляли. Представляешь?
— Интересно, Володя, вот ты вырос у моря. Море — такая же стихия, как горы. Может быть, даже большая. Почему ты не связал себя с морем, почему стал не моряком, а альпинистом?
— Люди, выросшие в горах, не становятся альпинистами, исключение составляли у нас сваны — Миша Хергиани, Иосиф Кахитани, Шалико Маргиани, Джумбер Кахиани... Море я очень люблю, его нельзя не любить. Но после войны мы все мечтали стать лётчиками. И я поступал в одесскую спецшколу при авиационном училище. Тогда после семи классов принимали в спецшколы при разных родах войск.
Вот я и сдал вступительные экзамены в авиационную спецшколу, у меня в аттестате за семь классов только одна четверка, причём по физкультуре, остальные тройки.
Пятерка только по поведению, иначе аттестата не давали. А в спецуху я сдал все экзамены на «пять», такое у меня было желание поступить. Кстати, мои тройки ничего не значили, в школе получил такую сильную закладку, что до сих пор помню, чему меня учили. Школа была украинская, а экзамены я сдал по-русски и считал себя королём. Осталась только мандатная комиссия. Сидят три человека: майор Калинин (я на всю жизнь запомнил этого козла) и еще два младших офицера. И вот они меня спрашивают: «Вы были на оккупированной территории?» — «Да, был». Майор Калинин говорит: «В таком случае мы не сможем доверить вам авиационную технику».
Со мной истерика. Я схватил гранитную чернильницу со стола и хотел влупить ему в лоб, но меня схватили. Вызвали отца и сказали ему, что колония мне обеспечена: хулиганское нападение на лиц, исполняющих служебные обязанности. Мне кажется, что их остановило только то, что стыдно стало отдавать под суд четырнадцатилетнего мальчишку за нападение на трёх здоровых офицеров. Короче, в спецуху меня бортанули, не приняли. Я неделю круто переживал, для меня было трагедией, то, что я неполноценный человек.
Поступил я в одесский железнодорожный техникум имени Ф. Э. Дзержинского. Все экзамены сдал на стипендию, у меня была только одна четвёрка по математике. Помню, сдавал Конституцию Циле Захаровне Лимбенбаум. Она говорит: «Товарищ Кавуненко, а вы не хотите получать повышенную стипендию?». Я обалдел: «А как это?» — «У вас только одна четверка по математике. Я напишу записку, вы отнесёте её учителю». Пришёл к математику. Он прочитал записку и спрашивает: «Вы считаете, что знаете на «пять»?» Я ответил, что ничего не считаю. «Ну ладно, идите». Вот так я поступил в техникум.
Весь первый курс я висел на Доске Почета, у меня не было четверок, потом погорел со своими выкидонами, в начале третьего курса выгнали, но потом восстановили и я окончил одесский техникум железнодорожного транспорта. Ездил на паровозе СОК (Серго Орджоникидзе). Сейчас уже таких нет. Представляешь, в один конец надо было отбросать в топку 14—15 тонн угля. Тут я здорово накачался. После техникума меня распределили на Амурскую железную дорогу, город Свободный. Проработал там несколько месяцев, а потом меня забрали в армию, на флот, в Севастополь.
Служить надо было пять лет. но в 1955 году срок службы сократили. Никакой дедовщины, как сейчас, не было. Новобранцы уважали «дедов», а они, в свою очередь, не позволяли унижать салаг. Служа, я поступил в военно-морское ордена Ленина авиационное училище имени Сталина в городе Ейске. Но случился какой-то психологический перелом, не знаю почему. Мы с Витей Танчевым решили уходить из училища. Представили, что кем бы ты не стал, всегда найдётся человек, которому будешь подчиняться. Будешь лейтенантом, подчиняйся майору, майор — полковнику и т. д. Уйти просто так невозможно, я ведь на действительной службе, но всё-таки удалось, и я стал вольной птицей.
Домбай
Значок «Альпинист СССР» получил в Закарпатье. Третий разряд я поехал закрывать в Домбай вместе с Блещуновым в 53-м году. Ехали мы безовсяких путёвок, остановились в пихтовом лесу Аманауза, там, где было кладбище. Разбили палаточный городок. Сгущёнка в вёдрах, верёвка сизалевая (капроновой ещё не существовало), ботинки обычные, не окованные. Если удавалось найти трикони, то сами набивали. Старые точили, всё, что находили, шло в дело.
Когда нас выпускала спасательная служба, то проверяла состояние ботинок, набор необходимого снаряжения и питания. Но поскольку мы были нищими, из лагеря выходили при полном снаряжении, затем половину продуктов приходилось возвращать и мы уходили с минимальным грузом. Именно там я в первый и в последний раз дал зарок никогда больше не ходить в горы. Мы спускались с задней Белолакаи и попали в жуткую грозу. Темно, мокро, страшно, противно. А Блещунов бегал и говорил: «Вовка, посмотри какая красота, огни святого Эльма!». А я думал: «Какие огни?! На мне нет ни одной сухой нитки, волосы дыбом, ледоруб поёт, а он восхищается».
— Люблю грозу, когда внизу.
— Ну да. А он в восторге. Мы, слава Богу, вскоре попали в палатку к медикам, свою палатку не нашли. От холода сводит ноги и руки, все друг друга растирают. Я лежу, судороги сводят ноги, мокрый, как лист, и думаю: «В гробу я видел эти горы. Чтоб хоть раз в жизни кто-нибудь заманил бы меня сюда ещё. Да пропади они пропадом». А утром спустились вниз, нашли свои палатки, отогрелись и больше я таких заклинаний не делал. Закрыл третий разряд. На следующий год с третьим разрядом я поехал в школу инструкторов в Джантугане. Алексей Малеинов — начальник школы. Это был 54-й год.
— Наверное, Володя, каждый из нас говорил себе: «Всё! Это в последний раз». Помню, сидел ночью на стене Талгара в верёвочной петле и смотрел, как вдали мерцают огни Алма-Аты. Талгар далеко от города, но виднелось, словно зарево от него, оно переливалось от колебания воздуха. Я вспоминал свой письменный стол и лампу с зелёным абажуром, говоря себе: «Если я останусь жив, то никогда больше не полезу на стену». Но в том же сезоне сделал еще «пятёрку». Такие моменты заставляют больше любить жизнь, Что такое стакан воды? Да ничего. А в безводной пустыне? После трудного восхождения жизнь всегда казалась такой прекрасной!
— Это верно. Ну ладно. Блещунов на майские и ноябрьские праздники всегда вывозил человек 100—150 на Буг, там прекрасные скалы. Новички получали первые навыки, и скалолазание развивалось, как спорт. У меня сохранилась ещё подготовка от гимнастики, где-то на уровне 1-го разряда. Руки, ноги были крепкими, хорошая растяжка, координация. Я, когда стартанул, то так завёлся, что проиграл по технике только одному уже бывалому скалолазу. После этого я уже не мог жить без скал.
После окончания школы инструкторов я попал на флот. Стал писать, куда только можно. Напоролся на золотого человека, Виктора Некрасова и в Ейск пришла из Министерства обороны разнарядка о командировании меня в Терскол. Там проводил армейские альпиниады известный тебе полковник Юхин. Идёт Иван Васильевич в сатиновых трусах ниже колен, животик свисает, ноги кривые. Я иду навстречу. Тоже в трусах, бескозырке и тельняшке. Спрашиваю, как найти начальника Юхина. Он отвечает: «Вы оденьтесь сначала, а потом доложите». Я понял, что напоролся на самого Юхина. Отошёл в сторону, оделся и тут на меня напал смех. Как только подхожу к Юхину, начинаю смеяться. И так несколько раз. Юхин рассвирепел и сказал, что отчисляет меня со сбора. Спас меня опять Некрасов. И я начал инструкторскую деятельность в ЦСКА. Дали отделение, без стажировки работал со значкистами. Идём на траверс «Кзгем-баши — Советский воин» с майором Миленковым. Он майор, а я старший матрос. Пошли по пиле, а все её обходили. Майор кричит: «Владимир Дмитриевич, держи — падаю!» Меня прорвало, поскольку я не сильно управляемый, пошёл разговор на повышенных. Послал я его. После восхождения он докладывает в лагере Юхину, куда я его послал. Дословно. Юхин снова хотел меня выгонять. Опять Витя Некрасов за меня заступился.
Сделали мы там Кюкюртлю двумя группами, Некрасов и Живлюк делали чуть левее. Сошлись на Кюкюртлю. Гора паршивая, страховку организовать очень сложно. Витя говорит: «Давай на радостях тихо-тихо постреляем» (ракетами). И постреляли. Поднимаемся на Западную, стоит Одноблюдов и спрашивает: «Что случилось?» — «Да ничего». — «Ну тогда снимайте штаны, вас сейчас пороть будут». Мы как глянули вниз, а там идет спасотряд на наши ракеты. Вот так шла моя срочная служба на флоте.
Когда демобилизовался, жил в Одессе, работал на заводе Октябрьской революции. Сначала слесарем, потом монтажником-высотником. Зарабатывал неплохо, но не мог ездить в горы. Ведь каждая поездка с Блещуновым — это два-три месяца отсутствия на работе. Пять смен в лагере. Не получалось совмещать работу и горы, и в 59-м году поставил крест на гражданской работе и переехал в Домбай.
— Была у нас такая шутка: «Если альпинизм мешает тебе работать, брось работу». Инструктора ведь все имели основную работу по своей специальности, их освобождали на два-три месяца по специальному постановлению, подписанному самим Сталиным в 52-м году.
— Было такое постановление, но кому нужен работник, который на три месяца в году выбывает. Да мы ещё и задерживались, справки привозили разные о травмах.
— Шестой раз справка о сотрясении мозга. А то и почище.
— Я стал профессионалом. Начальником на КСП был Фердинанд Алоизович Кропф. Он пригласил меня к себе на работу. Там же я познакомился и с Риммой Владимировной. Она работала в «Белолакаи», была инструктором и хорошей горнолыжницей, не то что я, «чайник». Когда я показал Кропфу свои альпинистские документы, то там тянуло почти на мастера спорта, а у меня был оформлен всего 3-й разряд. Посмотрел он на мои справки и отослал в Москву оформлять следующий разряд. В Москве я познакомился с Ануфриковым. Он помог оформить 1-й разряд, и я вернулся в горы, стал работать на КСП у Кропфа.
Пахали мы как негры, но с удовольствием. К маю уже промаркировали все тропы, поставили знаки-указатели. Отметили переправы, лавины, все опасные участки. Дежурство круглосуточное установили. Кропф поручил мне промаркировать маршрут до Алибекской хижины. Через каждые 50 метров я должен был делать краской отметку. Я взял краску и пошёл. На следующий день вызывает меня Кропф и говорит: «Владимир Дмитриевич, вы лодырь». Он сказал мне делать отметины через каждые 50 метров, а я маркировал через 100. Я оправдывался, говорил, что там автомобильная дорога, заблудиться невозможно. Слово за слово. Договорились до того, что он меня выгнал из КСП. Подошёл ко мне Борушко, начуч из «Белолакаи», предложил остаться у него. В дальнейшем наши отношения с Кропфом наладились и сохранились до сих пор. Я его очень уважаю.
Я тоже. Фердинанд Алоизович и меня кое-чему научил. Однажды, я дал ему на подпись письмо, а он сказал, что так страницу письма складывать невежливо. Надо сложить лист сначала вдоль,а потом поперёк. Так удобнее адресату будет его разворачивать. В этом весь Кропф — воспитанность, требовательность и предельная австрийская аккуратность. Пустяк, кажется, а вот запомнилось на всю жизнь.
— Кропф заложил первый КСП. Это особый человек. Работает скрупулёзно, размеренно, всё по системе, но, тем не менее, к людям, к нам хорошо относился. Когда брал нас на работу, предложил написать, что каждый из нас хотел бы сделать в горах в этом сезоне, какие восхождения. А это для нас главное.
На КСП у него была профилактика высшего класса, всё поставлено на предупреждение несчастных случаев. К нему мог прийти любой за советом, за консультацией, за помощью. Любая группа могла получить полную информацию по лавинам, камнепадам, переправам.
— Кропф уехал из Австрии в 18 лет, и больше за границу его не пускали. Откуда у него были такие профессиональные знания? Ведь для того, чтобы поставить так спасательную службу, надо было иметь и знания, и опыт, и примеры. Откуда у него всё это?
— Он очень организованный человек, это заложено у него в генах. Видимо, изучал материалы западных служб. Ведь у нас ничего не было, акии (средство для транспортировки пострадавших в виде метьаллической лодочки) сами делали. Это уже позже мы получили их образцы из Австрии.
Домбай для меня стал местом жительства. Отработали сезон, сделали ряд интересных восхождений с Игорем Бандуровским. Пришла осень, решили остаться на зимовку. Мы жили с Риммой в инструкторском бараке (сейчас там стоят «Горные вершины»), жили без воды, без туалетов, но нас это не смущало. По тем временам зарабатывали приличные деньги. Ремонтировали снаряжение альплагерей, чинили древки у ледорубов и молотков, переоковывали ботинки, латали штормовки, палатки зашивали. Поставили первый в Домбае горнолыжный подъёмник. Возле «Красной звезды». Мы валили лес, корчевали, пилили. В зимний сезон все базы работали в альпинистском режиме.
Я одессит, на лыжах — можешь себе представить... Ни одного поворота. Чтоб не было отдачи при подъёме, обматывали лыжи репшнурами. А мне надо было давать обучаемым технику передвижения. Теорию я знал, но когда надо было спускаться, чувствовал себя закомплексованным. Когда в первый раз спускался с поляны ЛИИ, получил два столкновения с деревом, одно очень сильное с сотрясением.
Следующим летом Римма приехала уже с сыном Игорем. Ему тогда было два месяца. Домбай стал для нас домом родным, единственным заработком, а альпинизм - хлебом насущным. Идеальный вариант, когда хобби и работа совпадают. Спустя годы, неоднократно прокручивая свою жизнь, я с полной уверенностью считал, что Домбай — самые лучшие мои годы. И, если бы мне предстояло прожить еще одну жизнь, то я бы хотел, чтобы в ней был Домбай.
— Хорошо понимаю тебя, Володя. Мы с женой и маленькой дочкой зимовали в альплагере «Ала-Арча» на Тянь-Шане. И тоже считаем, что это было самое счастливое время в нашей жизни.
— А теперь несколько слов о Домбае в настоящее время. Домбай сегодня — самый спокойный регион на Кавказе. Удивительно доброжелательные отношения всех служб к туристам. Для размещения много гостиниц до 5-звёздных включительно. Приличные условия предлагает частный сектор.
Зимой Домбай — рай для горнолыжников. На склонах трасс регулярно дежурят спасатели высокого класса. Отлично работает большой коллектив тренеров. Через 3—4 дня новичок спокойно спустится с самого верха. Особенно удобно с детьми. Утром сдал ребенка тренеру, вечером забрал с заметными успехами в горнолыжной технике. Лучшее место для начинающих горнолыжников - «Алибек». База расположена в 9 км от Домбайской суеты. Абсолютная тишина и спокойствие, мягкие, пологие склоны и нормальные условия быта. Домбай летом — это альпинизм, туризм и просто активный отдых. Альпинистские маршруты любой сложности, до шестой включительно.
Рассказать обо всех хороших людях Домбая невозможно, но не могу не сказать о Тикееве Олеге Османовиче. Много лет он командовал «Алибеком», а сейчас директор ММЦ «Горные вершины». Здесь есть всё: бассейн, парилка, дискотека, бары и т.д., а главное, хорошее отношение к людям.
Братья Байчоровы — Альберт и Назир. Чотчаев Сапар делают всё, чтобы возродить добрые традиции альпинистов и туристов. Дружелюбно и доброжелательно относятся к людям. Был застрельщиком в проведении сбора афганцев, кинофестиваля, который стал традиционным. Проводил соревнования дельтапланеристов, соревнования по горным лыжам памяти Хаджика Магомедова.
Хаджи Мурат Курман Алиевич Магомедов ходил с нашей командой на восхождения. Много лет был начальником альпбазы «Домбай». И пока он был в лагере, ни один гвоздь не ушел на сторону. А после его ухода всё пустили с молотка, в том числе и саму базу. К сожалению, есть и такие, у которых кроме наживы нет ничего святого.
Домбай
— Да, Володя, нет на свете ничего прекраснее зимних гор.
— Согласен. Зимнее солнце прямо упирается в тебя. Снег — без очков ни шагу. Небо! Внизу такого не видели, синее, аж лиловое. А воздух?! Что ты!
— Повидали мы, благодаря альпинизму... Альпы, Татры, Карпаты, Кавказ, Тянь-Шань, Алай, Памир, Алтай... На Саянах был?
— Конечно.
— И Камчатка.
— Альпинизм, Саша, много нам дал. И гор и людей. Любят говорить, что в альпинизме было много великих людей, академиков....Ну Тамм, Летовет, Делоне, Александров, Хохлов... Это так, с ними бывало интересно, но самые простые люди какими были мужиками! Ребята, наши товарищи.
— У меня недавно был разговор с одним хорошим русским писателем, который сказал: «Альпинизм — это занятие для себя. Для своих собственных интересов. Ты сделал восхождение, это тебе нужно, тебе интересно, ты чего-то добиваешься, а что это значит для других людей, что ты сделал своим альпинизмом для Родины, для народа?» Я сначала не нашёлся, что ответить, но потом подумал и решил, что он неправ. Наше занятие тоже было служением Родине. Если 20 тысяч человек занимались альпинизмом ежегодно, значит, мы совершенствовали их, воспитывали в них силу, волю, целеустремлённость, закаляли их физически и психически. Мы все были тренерами. Ведь это служение.
Прикладной альпинизм опять же. Ведь ни одна гидроэлектростанция без нас не строилась. Спасательные работы, производственный альпинизм, когда надо было на Петропавловской крепости снимать ангела, ставить кресты и прочее. Без альпинистов не обходились и теперь не обходятся. Если что-то случается недоступное для других, зовут альпинистов, и мы работаем.
Наша жизнь в альпинизме - это служение Родине. Так мне надо было ответить тому писателю.
— Я бы ответил шире. Я 27 лет проработал в «Спартаке» старшим тренером по альпинизму. Через меня прошло очень много людей и очень много разных судеб. В горах они менялись на глазах. То, что мы делали с людьми, переоценить невозможно.
В отношении прикладного альпинизма. Когда строили Тактагульскую ГЭС, меня вызвали неожиданно в ЦК партии (9 подъезд) и сказали: «Владимир Дмитриевич, нужна помощь альпинистов в строительстве Тактатульской ГЭС». Тогда Хрущёв заявил, что ГЭС белое золото, главное богатство страны. Строители обогнали проектировщиков и изыскателей, и вдруг у сведущих людей возникает опасение, что в результате тектонических изменений могут разойтись берега и тогда грош цена всей плотине. Топографическую съёмку не могут зак