Прославившие Оруэлла строки, авторский комментарий к сексуальному акту Джулии и Винстона Смифа: «Это был удар, направленный против Партии. Это был политический акт»,— есть лишь напыщенная красивость. Все партии с удовольствием отправляют гражданина в постель. (Общность жен в Утопиях будущего осталась лишь мечтой сексуально не удовлетворенных утопистов прошлого.) Разумеется, администрация возражает против того, чтобы гражданин задерживался в постели надолго, дабы не страдала основная активность, к которой он предназначен в санатории,— трудозанятость (employment). Однако «Travail, Famille, Patrie»[171]было предпочитаемым кредо пред-санаторных обществ Европы и зародилось за тысячелетия до того, как было сформулировано. И в санаторном обществе «Работа, Семья, Родина» не потеряло смысла (через полстолетия после Петена его повторили Раймон Барр и Рональд Рейган), ибо, чтобы содержать семью, необходимо трудиться, и именно этого же хочет от гражданина Родина. Лозунг будет звучать более разумно, если подчеркнуть его смысл простейшей вставкой частиц: «Travail pour Famille et Patrie» — работай для поддержания маленького коллектива (сексуальный союз с последствиями) и большого коллектива (духовно-экономическое содружество миллионов семей в Родину).
Существует гипотеза, что оседлое земледелие вовсе не являлось в свое время самым передовым и выгодным методом производства и добычи питания и переход к оседлости был совершен насильственно. Оседлость была вызвана к жизни необходимостью политической — она облегчала администрирование. Оседлое население куда легче контролировать, потому кочевника одомашнили. Именно для этой же цели в 50-е годы в СССР пытались создавать цыганские колхозы. (Чингисхановские завоевания в XIII в. имели в основе своей восстание кочевников против оседлых цивилизаций Азии. Куда более осмысленное, нежели антимашинизм луддитов в Англии XIX в.)
По тем же причинам секскочевничество не приветствуется администрациями, и феодалы средневековой Европы предпочитали, чтобы крестьяне жили семьями, а администрация СССР охотнее отпускала за границу семейного функционера.
Famille есть узаконенная, ответственная, оседлая форма секса с желательными администрацией последствиями: дети, новые граждане. (Она же есть и самая нездоровая форма насильственного секса: продолженного в постсексуальное общежитие.) Мирно сосуществуя в течение тысячелетий со второй сексуальной реальностью, контркультурой секса — конкубинажем[172]и проституцией, традиционная семья подверглась в XX веке двум крупным атакам. Первая, теоретическая, была ведома Фрейдом. Секс, область, где обыкновенно человек мог укрыться от общества и его социальных законов, был завоеван Фрейдом для общества и присоединен к домену социального. Ошибочно и карикатурно подчинив секс зависимости от отношений между родителями партнеров, смоделировав отношения, свойственные семье восточной, еврейской, представив их как универсальные, Фрейд лишил человека свободы секса. Фрейд подложил тушу общества в постель между секспартнерами.
Вторая атака произошла в 60-е годы. Именно тогда под давлением молодежи санаторные общества осмелились наконец модернизировать ежедневную жизнь. Вынуждены были освоить (резким скачком) уже имевшиеся в наличии технологические достижения и продукты prosperity: пластинки, теле, новый стиль траты свободного времени, открывшиеся возможности передвижения — авто и мото. (В не пострадавшей от войн и потому забежавшей вперед Северной Америке это произошло чуть раньше.) Закономерным образом модернизация жизни повлекла за собой изменения в области нравов, привела к новым моделям поведения и к новой сексуальной морали. Отношения между полами сделались более свободными, promiscuity восторжествовало, по крайней мере, среди городской молодежи санаториев. Главным же толчком к сексуальной революции (так тогда называли отступление от старой модели сексуальности: семья — конкубинаж — проституция) послужило изобретение противозачаточной пилюли.
Сексреволюция бушевала, утихая, примерно два десятилетия, вплоть до появления таинственного вируса СПИД. Все 80-е годы наблюдается процесс, обратный сексреволюции,— возрастает супружеская (или конкубинажная) верность, уменьшается количество секспартнеров… Разумеется, эти явления в первую очередь есть результат страха СПИДа, поощряемого администрациями, а не результат коллективного вдруг возврата к консерватизму. Но уже в самом конце 70-х годов, еще до появления фатального вируса, сексреволюция стала затихать. Очевидно, каким бы сильным импульсом секс ни являлся, он не основной и не самый сильный в человеческом существе, и Фрейд создал лишь (как и Маркс) увлекательную гипотезу. Испытав promiscuity, немногие остались его адептами, и каждый устроился согласно своим потребностям.
Откуда бы ни появился вирус (точнее, вирусы) СПИДа, из лесов Африки, из пробирок ЦРУ, несомненно, что появился он к удовольствию администраций санаториев. Пройдя сквозь опыт 60-х годов, администраторы поняли, что «революционность» свободного секса — нонсенс, однако внесемейный секс лишал их граждан. Серьезное снижение рождаемости в санаториях озаботило головы футурологов-администраторов нешуточными видениями расплодившихся афро-азиатских масс, наступающих на испуганные несколько миллионов бледно-белого населения санаториев. За 1.500 лет Европа не забыла судьбу Рима, поглоченного, залитого морем варваров (среди них и «наши предки» галлы). Залитие Европы афро-азиатами — реальная перспектива. Варвары же они или, напротив, воспитаны в восхищении санаторной цивилизацией, имеет значение подчиненное. Рим был захвачен не сразу, но в результате многих перипетий истории, смешений крови. Вначале варвары были допущены на военную службу… Многие варвары обожали Рим, как сейчас они обожают Париж… Санаторные страны, с Европой-метрополией во главе, стабилизировали свою рождаемость, следуя машинной, сознательной логике распределения доходов в семье, эмоциональные же «неразвитые» населения чудовищно разбухли. Грозные человеческие массы колышутся в нескольких областях планеты, грозя вылиться и растечься в чужие пределы в поисках пищи, подобно стадам саранчи. Разумный в году «0» от рождества Христова, на слабо заселенной Земле, лозунг церкви «Плодитесь, размножайтесь!» сегодня — преступен. В свое время, в XVIII—XIX веках, индустриальная революция способствовала демографическому взрыву (куда более скромному) в Европе. Но тогда было куда выселяться. Была Америка. Принеся в жертву прогрессу американских индейцев, европейцы затопили континент.
Сегодня выселяться некуда. А прогресс медицины выразился в катастрофической перенаселенности неразвитых стран. Наладить медицинское благополучие человеческих коллективов много легче, чем накормить их. Именно неравномерность различных видов прогресса привела к волнам голода, прокатывающимся каждый год в Африке и Азии. Эмоциональная озабоченность европеян (Фронт насьеналь) ростом населения стран южных берегов Средиземноморья обоснованна. Когда дело касается хлеба и жизненного пространства, нежности, присущие словарю либерального времени, упраздняются мгновенно. То, что сегодня с неприязнью называется расизмом, завтра благородно станет «идеологией» и будет означать ПАТРИОТИЗМ и защиту от нашествия варваров, со всеми на то основаниями. Пример Средиземноморья можно расширить примером Китая, безуспешно сражающегося со своей рождаемостью. Алчным глазом глядит Китай на слабо заселенную российскую Сибирь. Расстояние от четырех миллиардов до пяти (численность населения планеты) человечество преодолело с такой впечатляющей скоростью, что рассуждения о будущем все более похожи на чтение вслух Апокалипсиса.
Свободные сексуальные нравы, да, расшатывают мораль и, очевидно, волю населений, но так как не армия, а орудия extermination охраняют сегодня санаторий, то расшатавшиеся сексуальные нравы не причиняют его безопасности (стабильности) большого вреда. Санаторий может себе позволить декадентство в очень большой дозе, ибо охраняется он не солдатами — гражданами. Более того, декадентство в определенной степени поощряется и предпочитается воинско-солдатскому мировоззрению. Сегодня администрации санаториев включают семью в лозунг фундаментальных ценностей не по причинам охранения моральности населений, но дабы не прекращалось производство будущих граждан. Это единственная функция семьи в санаторном обществе. Функция воспитания детей переместилась в значительной степени от родителей к телеящику и к школьному коллективу.
Секс же (и семейный тоже) употребляется в санаторном обществе в качестве substitute.[173]Он отлично отвлекает внимание и энергию от куда более мощного биологического импульса — инстинкта к доминированию. (Для разных особей в различной степени и на разного размера территориях, в прямой зависимости от генетических возможностей.) Не сексуальные функции являются первичной характеристикой человеческого самца (как нас пытается заставить поверить культурпропаганда санаториев, вооруженная бездоказательным фрейдизмом), но способность подчинить себе других самцов, сила, агрессивность, способность создать и охранять (управлять) семью, клан, племя. Отдавая сексу не принадлежащее ему первенство, литература, кино, теле, радио санатория толкают массы молодежи в секс, отвлекая их от ЕДИНСТВЕННО РЕАЛЬНОЙ проблемы — отъема власти у старых самцов. («Совокупляйтесь, а мы будем иметь власть!» — очевидно, так могли бы сформулировать ситуацию администраторы, размышляй они о подобных вещах.) Только в искусственном санаторном климате утверждено первенство сексуальности над инстинктом доминирования. В несанаторных обществах секс находится на отведенном ему месте среди других активностей. И как доказывает опыт, санаторные больные, оказавшись в чрезвычайных условиях катастрофы: в джунглях, в пустыне или на необитаемом острове,— мгновенно излечиваются от цивилизации. Биология тотчас, и без труда, одерживает победу, и знаменитый (справедливый) закон джунглей торжествует. Женщина достается сильнейшему (во всех смыслах, не только физически) вместе с единственным карабином, рыболовной сетью и увеличительным стеклом для зажигания огня.
Новые разрешения и новаторства в области индустрии секса, от «революционного» в 50-е годы журнала «Плейбой», прогрессируя в «Пентхауз», к куда более непристойному «Хастлеру», через фильмы «Эммануэль» и «Калигула» к сексобъявлениям в прессе (кульминация процесса: сексобъявления на экранах минителей и порнофильмы на КаналПлюс теле), производятся с молчаливого разрешения администраций. «Неспособные на наш собственный бунт (цитируя опять «Белый бунт» группы «CLASH»), мы бродим по улицам слишком цыплята даже попытаться » (отнять власть). Свой секс можно иметь в санатории, но не свой бунт. Возможно иметь почти любой мыслимый секс, ибо желание отвлечь молодых мужчин от «своего бунта» заставляет администрации разрешать ранее запрещенные виды секса. Из когда-то длиннейшего списка извращений исчезли мало-помалу гомосексуализм, лесбийство, анальный секс, умеренный садомазохизм, и только педофилия и инцест являются никем не отмененными табу.
Певец мужественности Хемингуэй заметил:
«Секс и южная кухня чрезмерно overrated.[174]Безусловно, есть нервное удовольствие в любви, нервное удовольствие (thrill) в сексе, но существует и множество других удовольствий. Мужская жизненная сила и потенция может быть продемонстрирована, когда вы наблюдаете ракету, покидающую пусковой механизм на мысе Канаверал, или глядите на хрупкого мужчину, противостоящего быку в тонну (весом) на арене».
Сегодня «другие thrills» или перестали существовать, или потеряли свой thrill. Войны, где можно было проявить личную храбрость, на территориях санаториев прекратились [175], невозможны по причине PAIX ATOMIQUE. Выехать в качестве наемника воевать в неразвитые страны достаточно сложно. Не говоря уже о неприятии такой добровольной помощи сражающимися группировками неразвитых стран (они предпочитают оружие, людей у них хватает), законы рассматривают наемников не как солдат, но как бандитов. Если далее профессия солдата сделана непопулярной, то репутация наемника совсем разрушена. (Вспомним суровые смертные приговоры наемникам в Анголе и на Сейшелах.) Путешествия в «дикие страны» сегодня невозможны, ибо их нет, и уже Хемингуэя обвиняли в том, что его поездки в Африку были организованными safaris, то есть не авантюрами, но туризмом. Охота на больших зверей в Африке ввиду исчезновения больших зверей становится дорогостоящим удовольствием, доступным лишь очень богатым. Удовольствия схваток с врагом сведены к спорту, возбуждение моей борьбой — к воплям болельщиков на стадионах, возбужденным чужой борьбой (они страстно желают сделать борьбу своей. Вспомним убитых на стадионе Эзеля). Раздаются настойчивые голоса, требующие запрещения бокса и регби как опасных для жизни спортсменов, насильственных видов спорта. Их не запретили еще, но европейский бокс, ограниченный все большим количеством правил, все менее интересен. И если тореадоры по-прежнему выходят на арены стран Средиземноморья, то лишь потому, что многовековую традицию эту нелегко уничтожить. Остается из всех возможных авантюр лишь одна — сексуальная, из thrills — thrill охоты на Самку. Но и охота на женщину, вопреки завету Папы Хема («женщина, взятая без бою,— ничто… абсолютное Nada, как мы говорим по-испански»), в санаторном обществе выродилась в предугадуемую церемонию. Не подняв женщину до уровня мужчины, сексреволюция и влияние феминистского движения на общество лишь опустили мужчину — равности партнеров не получилось (и не могло получиться. Об этом позаботилась природа), налицо конфуз функций и ролей мужчины и женщины. Результат — thrill уменьшился до степени сексуальной игры и акта животных в зоопарке. Оба одомашненные и усмиренные, они ошибаются друг в друге: он, думая, что обнаружит в ней «свободную» женщину, она — думая, что обнаружит в нем мужественного мужчину. Оба обмануты. К тому же, так как запретов в области секса осталось немного, thrill секса уменьшился еще и по причине отсутствия запретов. Современные мадам Бовари — банальны, ибо, сократив «грех» до размеров адюльтера, общество лишило своих Бовари трагичности.
Секс стал насильственным блюдом. Мифология секса, таинственность секса (обыкновенно таким он кажется подростку в возрасте полового созревания), его чары распространены (пульверизируются) на все население санатория. Бесчисленные «I love you, baby!», вырывающиеся из глоток прославленных и поющих в метро за несколько монет исполнителей, фильмы-анекдоты о любви, во всех ее видах (дорогая любовь в шато, с модными извращениями, и дешевая, романтическая love на фоне большого города, гомосексуальная love…), журналы, телешоу, романы — все наполнено сексом. (Сексиклип — новейшая форма телестриптиза.) Не умершие в синематиках секссимволы прошлого соперничают с секссимволами сегодняшнего дня. Актрисы Валерия Каприсски и Марушка Дитмэрс с Мэрлен Дитрих и Джин Харлоу. В независимости от качества фильмов и таланта секссимволов можно констатировать, что sex и love занимают в развлекательной индустрии санаториев диспропорциональное место. Впечатление такое, что они есть единственная, помимо work, активность населения. (Вполне логично заменить в святой троице санатория famille на sex-love.)
Интересно, что зрелые писатели первого санаторного поколения, «звезды» Роб-Грийе, Соллерс, Матцнеф,— все так или иначе оказались к концу 80-х годов настойчивыми (и порой вульгарными) воспевателями sex-love в его наиболее провокационных видах, от садо-мазохистского донжуанства до педофилии и инцеста. Почему от нового и нового-нового романа, от гошизма и формализма обратились они к сексу? Потому, что иных неколебимых ценностей, на которых возможно построить популярное творчество, не существует? Потому ли, что санаторное общество и его климат не способствуют этуализации[176](появлению на телеэкранах) писателей — социальных критиков типа Золя и Селина; поощряются Р-Г, С, М.— как безопасные писатели? Потому, что мужественность в ее цельном виде обязательно ассоциируется с фашизмом? Потому ли, что только кафкианская жертва и искатель сексуального thrill могут быть близки больным санатория?
Sex-love, несомненно, служит в санаторном обществе заменителем, эрзацем thrill мужественности. В порнографии (каковая есть в ее современном виде всего лишь безобидная область эротики для бедных) решительно господствует лишь комический показ секса. Присутствующий всегда в сексуальных актах реальных мужчин и женщин элемент насилия, агрессивности удален из порнофильма, как кофеин из бескофеинного кофе, ибо пропаганда насилия запрещена в санаториях. Упоминание насилия запретить невозможно, но возможно его истолковать безобиднее. В Соединенных Штатах очень hard порнофильмы циркулируют на черном рынке, запрещённые законом. «Взрослый» секс черного порнофильма никогда не проникнет на широкий экран. Премьера в Нью-Йорке фильма «Ночной портье» вызвала и протесты еврейской общественности (ввиду неординарной трактовки любовной истории между экс-эсэсовцем и его экс-жертвой), и протесты и бойкот кинотеатра религиозными и даже профсоюзными организациями города. В то же время комические порнофильмы показываются в порнотеатрах Нью-Йорка ежевечерне уже четверть века, не вызывая особого возмущения.
Вместе с комическим сексом поощряется обществом секс подростковый. «I love you, baby!» в тысячах вариантов и есть низведение секса к подростковой версии. Культура довоенных, предсанаторных обществ (пусть и популярная, и развлекательная) была все еще «взрослой» культурой. Большей частью «взрослый» (man — woman) sex-love предлагался массам как модель для подражания. Пусть и фальшивые герои, звезды досанаторного синема все же были женщины и мужчины — Марлен Дитрих и Лорэн Бокалл, Хэмфри Богарт и Гарри Грант. Звезды сегодняшнего синема — мальчики и девочки. Среди сонма французских актрис от 20 до 40 лет нет ни единой женщины. (Аджани, Каприсски и еще десятки им подобных — девочки, вплоть до старой девочки Джин Биркин и ее девочки-дочери Шарлотты Гинзбург…) Знаменитый Жерар Депардье — не мужчина, но мальчик-гигант… Это санаторная реальность диктует нам (и производителям, и потребителям культуры) моду на тинэйдж-секс — легкий, нетрагический, школьный. Не выбравшие партнера жизни, актеры и актриски в морщинах, жеманничая, признаются в телеинтервью, что еще не встретили объект желания, с которым хотели бы остаться надолго. И это объясняется санаторным климатом. Ибо если подростковый возраст растянут в санатории, то и тинэйдж-поведение (в том числе поиски sex-партнера) растягивается на десятки лет. И поискам этим придается несвойственное им значение. В санаторном обществе выбор sex-партнера для жизни приобрел абсурдно раздутую важность. Санаторный мужчина-подросток не понимает, что женщина и связанные с нею активности (секс и семья) лишь части жизни мужчины, и далеко не самые важные.
Мертвые идеологии
Ensemble, nous ferons Gagner la France!
Ensemble nous construirons une France française, forte et fraternelle!
La France unie est en marche!
Bâtissons ensemble une France forte et fraternelle![177]
Вышеприведенные лозунги есть избирательные призывы кандидатов самых крупных партий на президентских выборах в 1988 году. Сложно догадаться, кандидату какой партии принадлежит каждый из них. Лишь Ле Пен выдает себя с «France française». Лозунг Раймона Барра (последний) отличается от лепеновского лишь отсутствием «française».[178]К сожалению, пятеро более мелких кандидатов не посчитали нужным сформулировать свое кредо единой фразой. Можно предположить, что в кредо присутствовали бы модные слова «ensemble»[179]и «France», «française».
Зачем Франции сплачиваться ensemble? Чтобы gagner — выиграть? Где выиграть? В чем? В Олимпийских играх? В третьей мировой войне? В Олимпийских играх Франция gagne всегда плохо, третьей же мировой войны Франция не желает. В чем же gagner? Наиболее правдоподобным является объяснение, что Франция должна выиграть в экономическом соревновании между странами. Вначале, может быть, в соревновании с Германией, ближайшим соседом. Лозунг Миттерана «La France unie est en marche!»[180]подразумевает, несомненно, то же самое: Франция находится на марше в направлении gagner. Присоединив в виде эксперимента к миттерановскому лозунгу — кличи Ширака, Ле Пена и Барра, получаем сборный клич — кредо, под которым каждый из них подпишется: «En marche pour gagner et betir ensemble une France forte et fraternelle!».[181]Не зная реальности жизни Франции, несанаторный человек (предположим, тот же абориген из песков Австралии) может предположить, что Франция, бедняжка, лежит в развалинах и на ее улицах — человек человеку волк. Невозможно выйти из дому без карабина, настолько она не братственная. Символическая преувеличенность очевидна и допустима, но то, что четыре самые сильные партии прибегли к одному (практически одному) лозунгу, неизбежно наталкивает на мысль, что «française», «ensemble», «gagner» — сегодня ингредиенты успеха. Коллектив в моде сегодня, как диктатор в моде в своей стране, пока он силен.
В санаторном обществе коллективы есть отдельные клетки социального организма, а не индивидуумы. Посему оно должно бы называться коллективократией, а не демократией. Не Сократ или Алкивиад являются действующими лицами санаторной жизни, но CGT, CFDT.[182](CNCF[183]ответственна за большее количество жертв, чем все террористы, вместе взятые, а «Ресторан Сердца» выглядел одно время более положительным, чем Жан-Поль-2).
Синдикализированные рабочие объединены в коллективы, синдикализированные патроны — также. Одновременно каждая фабрика, завод, бюро или ателье являются коллективами производственными. Политические партии санатория объединяют каждая в коллектив People, имеющих общие представления о том, как должен администрироваться санаторий. Одни коллективы внедрены в другие. Например, отношения профсоюзов и партий. Дублируя активности друг друга или, напротив, как в случае синдикатов и патрональных объединений, взаимоуничтожая их, деятельность коллективов создает иллюзию бурной социальной жизни санатория. Между тем речь всегда идет только и исключительно о производстве и его организации и о распределении прибыли. (Собственно политическая жизнь в санатории отсутствует.)
На любом митинге, даже удаленном тематически от внутренней санаторной жизни, например, против апартеида в Южной Африке, представители многобуквенных организаций занимают большинство мест в президиуме. Священнослужитель, писатель или философ — представители архаических активностей общества — в такой компании выглядят смешными анахронизмами. (В то же время супруга известной жертвы заложника — Жоэль Коффман или свежеприбывшая жертва апартеида Пьер-Андре Альбертини выглядят уместно, ибо культ жертв в санатории сильнее традиционных религиозных культов.) Представляющие профсоюзные коллективы Анри Кразуки или Андре Бержерон вызывают у санаторных больных сильные эмоции не благодаря оригинальности мышления или особой мудрости, но поскольку коллективы, ими представляемые, могучи и многочисленны.
Мнение индивидуума, никого не представляющего (если ему удается публично высказать свое мнение), весит рядом с мнением коллектива, как перышко в сравнении с тонной свинца. (Между тем коллективы опаснее индивидуумов. Они много жаднее отдельного среднего индивидуума и куда более жестоки и безответственны.)
Сотни и тысячи мелких и среднего размера коллективов сливаются в большой — в санаторий (Франция, Соединенные Штаты Америки, Великобритания etc.).
Ранее People обыкновенно сгоняла в коллектив идеология. Сегодня сгоняет паблисити. По принципам паблисити сделанные специалистами предвыборные лозунги, заметьте, начисто лишены идеологической терминологии. «Gagner», «ensemble» — безыдеологичные термины. Раскрыв агитационные предвыборные брошюры партий, избиратель также не обнаружит в них идеологии. Экономический язык, язык цифр и броские фразы паблисити упразднили идеологические доводы. Пользоваться языком идеологии сегодня (как это сделали мелкие кандидаты в президенты Лагуйер, Буссель) — значит заведомо обращаться лишь к узкому кругу посвященных (в случае Л. и Б. к тем, кто идентифицирует себя с travailleurs[184]). Даже традиционный и универсальный citoyen[185]давно заменен в санаторном обществе на более теплое обращение — Framais.[186]В санатории живут не граждане. Граждане принадлежали к миру хорошо переплетенных книг, квартир с отдельной «обеденной» комнатой, железных дорог — короче, к миру развивающегося капитализма. В мире телеаудитории, где все свои, где миллионы запросто жуют совместно в одно и то же время телеобеды, испытывая одни и те же чувства по поводу одних и тех же мелодрам на телеэкране, можно и должно называть больных запросто: Framais, Americans…
Обращения лидеров к своим коллективам закономерно трансформировались. В них все больше чувств, сентиментальности и мелодраматичности. Все меньше социальной мысли. Трансформировались соответственно и сами лидеры. Из вождей — идеологов своих движений (и впоследствии своих народов) они преобразились в профессионалов средств коммуникации.
Показательным примером может служить карьера и личность Рональда Рейгана. Следует понимать, что он прежде всего радиожурналист, синдикалист и пропагандист (он был after dinner speaker[187]компании «Дженерал электрик» с 1951 по 1964 г.) и лишь в меньшей степени актер. (За 40 лет он снялся в 50 фильмах, то есть, учитывая, что он играл не главных героев, и халтурные скорости Голливуда тех лет, он был занят как актер несколько недель в году.) Лишь в 1964 году (ему было уже 53 года) Рейган — after dinner speaker был услышан калифорнийскими республиканцами, высоко оценен и взят в политику. Он не принес в политику никаких новых идей, но словесные клише времен Маккарти, много раз использованные им в годы его активности как «послеобеденного оратора». (Путешествуя по Америке, произнося иногда до 14 речей в день, Рейган призывал служащих «Дженерал электрик» сплотиться против врагов Америки — внутренних, коммунистов, и внешних — СССР. Не по причине ненависти к СССР и коммунистам, но от отсутствия собственных идей. Уже тогда эти речи были старомодными.) «НОВЫЙ КОНСЕРВАТИЗМ», выдутый media санаториев из рейгановских клише, есть, таким образом, банальнейший, подражательный, second-hand[188]маккартизм 50-х годов. Перенесенный вдруг неестественно в 80-е годы (Рейган «заморозился» со своим маккартизмом вдали от политики), консерватизм этот поразил воображение манипуляторов media, всегда поверхностных, по необходимости. (Подобным же образом, применив устарелую образность Эдгара По в XX в., Хорхе Борхес прослыл писателем оригинальным.)
Коммуникатор, Рейган стоит куда ближе к теледиктору Иву Моруззи, чем к Иву Монтану. Актерская деятельность была лишь второй профессией в его жизни.
Во Франции, с ее сильнейшей кастовой системой, аутсайдеры, не принадлежащие к касте брахманов-администраторов, к власти не допускаются. Брахманская традиция тормозит процесс популяризации лидеров. Популяризация происходит, брахман Миттеран мелодраматичен, как и Рейган, однако он не мелодраматический коммуникатор по профессии, но квалифицированный профессиональный администратор-раджа. Никто не знает, какой тип результативнее в управлении санаторием, профессионал-администратор кажется более ответственным.
People, объединенные в коллективы, не желают никаких оригинальностей от новой группы администрации. Лучшей жизни — да, оригинальности — нет. Они хотят безопасных для People лидеров. Посему администраторы по желанию People услужливо посредственны. Самые энергичные отсеиваются по мере продвижения к власти. Ложное возбуждение, в котором держит media население санатория в момент президентских выборов, есть беспочвенное возбуждение, ибо никто в здравом уме не ожидает, что Джордж Буш или Билл Клинтон вдруг назавтра после инаугурации объявят насильственную коллективизацию фермерских хозяйств и национализацию заводов и фабрик Соединенных Штатов. Весь ансамбль западноевропейской мысли сформировался в XVII—XIX веках. Монтескье и Адам Смит (лишь несколько имен, дабы не загружать текст) заложили основы либеральной мысли, Прудон и Маркс — отцы мысли социалистической. (Обе системы мысли — идеологии либеральная и социалистическая — ориентировали человека на постоянное повышение уровня жизни.) Таким образом, сегодняшние идеологии всецело принадлежат XIX веку. Идеология была, по сути дела, путем, каковой должна была преодолеть в XIX веке мысль образованного буржуа, дабы прийти к выводу, что либерализм или социализм — единственно возможное построение для человеческого общества. Обоснованные неспешные доказательства нужны были умам того времени. (Но никогда эти доказательства не были доступны массам. Уже Ленин вынужден был расшифровывать марксизм своему безграмотному народу на поп-языке как захват собственности: «Фабрики — рабочим! Земля — крестьянам! Мир — народам!» «Капитал» прочли до конца, может быть, всего лишь десятки из его соратников.)
Две сотни лет индустриального развития изменили кардинально условия существования человека на планете до такой степени, что идеологические системы XIX века никак не применимы к нашему времени. (В этом смысле индустриальная революция куда более важна для человечества, чем Французская революция.) По сути дела, идеологии следовало бы выбросить за ненадобностью в век реальной угрозы ядерной катастрофы, в век, когда планета умирает под ногами человека. (Ни Адам Смит, ни Маркс даже не подозревали о возможности появления проблемы гибели окружающей среды.) Как орлы и львы национальных гербов, идеологии сохранены в санаториях, но так же, как орлы и львы, они выполняют роль орнаментальную.
1968 год неожиданно проиллюстрировал транквилизирующее влияние идеологий. Лидеры молодежной «революции» в Париже принадлежали не только к хиппи-поколению, были не только пропитаны духом love и pleasure и, следовательно, были мало способны на необходимое «революционное» насилие, они еще были и транквилизированы идеологиями. Все они принадлежали к многочисленным коммунистическим и социалистическим молодежным организациям (UEC, ESU, UJC, UNEF, FUA, JCR, FGEL… etc.). Куда лучше организованная, чем большевики в России 1917 года, молодежь 1968 года в Париже, запутанная в программы партий, в иссушающие мозг теологические дискуссии, оказалась неспособной на простую биологическую акцию — на бунт. Рассуждая и ораторствуя дни и ночи напролет в аудиториях Сорбонны (бюрократы уже в 20—25 лет!) об идеологических деталях общества, которое они устроят, ниспровергая «чужие» модели, они забыли взять власть. Просто неосмысленный и неорганизованный бунт был бы куда более результативным. Парижская революция оказалась чем-то вроде «танца войны», исполненного племенем «дикарей», привезенных на колониальную выставку в Европу. Раскрашенные старинными боевыми узорами, размахивающие каменными топорами, «дикари» никого не убили. Оттанцевали свое и ушли. С тех пор идеология употребляется в санаториях в прямо противоположных замыслу ее отцов целях — не для возбуждения масс больных, но для их успокоения.
Безобидная санаторная «прогрессистская» традиция требует, чтобы, прежде чем сделаться примерным больным (буржуа, профессором социологии, журналистом), молодой человек прошел через Лабиринт. Долгое время компартия была таким обязательным Лабиринтом. Впоследствии «прогрессистская», «жидкая» Социалистическая партия и организации вокруг нее («SOS Racisme» — среди прочих) дали возможность молодежи исполнить церемонию блуждания по Лабиринту. Светлый, окрашенный в яркие цвета, в отличие от темных коридоров марксизма, «прогрессизм» обманывает юношу тупиками «прав человека», фейерверком Band-aid, белыми халатами «Mâdecins du Monde». Переодетые в freedom-fighters бандиты выманивают у него денежную помощь и сочувствие. Скелеты африканских детей появляются и пугают. «Прогрессизм» так же полон фальшивых стен, ловушек и тупиков, как и лабиринт марксизма.
Противник «прогрессизма» — «Силы Зла» — также сменился. Для марксизма это было «полицейское государство» правых партий. Так как социалисты сдвинулись вправо, правые либерализировались, то, образовав общий либеральный «прогрессизм», эти силы противостоят Фронт насьеналь. ФН, разумеется, считает себя «Силой Добра», а социал-«прогрессистов» — силами Зла. Интересно, что ФН оперирует поп-категориями, сходными с категориями ментальности «религиозных фанатиков» Исламской республики Иран. «Etrangers»[189]выглядят уместно в одном ряду с «Grand Satan» или «Petit Satan». Etrangers в союзе с социалистами и «космополитами» (эти явно заимствованы из лексикона «сталинизма») образуют единый фронт против Фронт насьеналь.
Вспомнив раннюю рейгановскую формулировку: он охарактеризовал СССР как «Империю Зла», можно понять, что, покинув категории идеологии, санатории мыслят себя в традиционных категориях, восходящих к Библии и народным мудростям, то есть в стиле поп.
Идеологии, марксистская и антимарксистская, дряхлые и тяжелые, как христианская теология, продолжают отвлекать какое-то количество возбуждающихся от прямой конфронтации с санаторной системой. (Полные пиетета перед историческим прошлым идеологий, возбуждающиеся не замечают, что идеологии принадлежат к доброму старому иному времени, когда citoyen Маркс ездил в Лондонскую публичную библиотеку в омнибусе.) Все еще крепкий опиум для народных мозгов, идеологии стоят в медицинском шкафу санатория на полке с надписью: «Сильные транквилизаторы», «Снотворное»…
За пределами санаториев марксизм, социализм все еще способны возбуждать массы.
Заключение
Подобно Бинстону Смифу на первой странице «1984», взгляните в окно. Несмотря на то, что (из снобизма) санаторная цивилизация оставила нетронутыми скорлупы конструкций прошлых веков, пейзаж в окне — научно-фантастический. В небе висит полицейский вертолет (невидимые в облаках, вертятся спутники), по улицам, помыкивая, двигаются стада механических существ: автомобилей и грузовиков, электрический свет заливает исторические монументы и улицы, празднично иллюминированы витрины и вывески. Из открытых окон автомобилей и квартир слышны радиомузыка и телеголоса, звонки телефонов… Привычные нам, в совокупности все эти элементы создают атмосферу сверхорганизованного искусственного мира — цивилизации, возвысившейся над природой. Прилетев из старых, пожелтевших книг, просится на язык слово УТОПИЯ. Мы живем в Утопии самого лучшего, самого искусственного качества. Действительность Утопии, созданной человеком, превысила все его самые безумные ожидания.
Густая и полная Утопия господствует на санаторных территориях земного шара, и цивилизация санаторного типа, но пожиже, покрывает южные берега Средиземного моря, Китай, территории Южной Азии. Блистательная Япония фосфоресцирует всеми лампами в океане, Корея и Тайвань рвутся к полным Утопиям и статусу санаторных обществ… Подстрекаемые богатством белого человека и его презрением к несанаторным цивилизациям, слаборазвитые страны Африки, Азии и Америки надрываются, чтобы стать развитыми, как можно более развитыми. Марксистские и либеральные режимы равно поощряют прогресс любой ценой.
Двигаясь осторожно, ошибаясь, строя ненадолго Антиутопии, разрушая их, человечество соорудило-таки Утопию. В утопическом обществе хорошо ли большинству населения? Игнорируя брюзгливую критику Утопии «оппозиционными» партиями за неравномерное распределение богатств (она направлена лишь против деталей), скажем, что да, хорошо. (Задачей данной книги вовсе не являлось доказательство, что плохо.) Тепло, спокойно, сытно. Как животным на сверхсовременной ферме.
Не арифметическим всем 100 процентам населения, но безусловному разумному большинству. Достигнуты наилучшие условия для размножения и сохранения человеческого рода, свидетельство тому — небывалая населенность планеты. Под покровительством современной медицины выживает все большее число рождающихся детей, и протяженность жизни увеличилась разительно. Современный средний гражданин Европы имеет лучшее медицинское обслуживание (даже пересадка органов с<