В этом рассказе можно проследить ряд мотивов с разнородной литературной судьбой, которые, однако, в пределах рассказа слиты в необычайно убедительное целое. Иосиф порой как будто проявляет черты сходящего в преисподнюю бога растительности (вроде Таммуза), но повествователь сумел наполнить характерное для мифа чередование катастроф и взлетов на пути своего героя чисто человеческим смыслом. Много общего у Иосифа с героем древнеегипетской «Сказки о двух братьях», невинным праведником, оклеветанным женщиной. Но личная судьба Иосифа, как и прочие эпизоды Библии (например, идиллия Руфи и Вооза, оказывающихся прародителями царской династии), ставится в многозначительную связь с судьбами всего народа в целом. В итоге выясняется, что на Иосифе лежала миссия — в трудный час спасти род, приготовив отцу и братьям приют в Египте. Таков этот персонаж — любимчик своего отца, отмеченный печатью избранничества, сочетающий красоту с целомудрием, а таинственный дар вещих снов и снотолкования — с практической рассудительностью, внушающий любовь чуть ли не всем, кто попадается на его пути, но и навлекающий на себя злобу и зависть, ввергаемый в горнило страдания и выходящий из него умудренным победителем. Во всем круге древних литератур Ближнего Востока нелегко отыскать другой столь же тонко разработанный образ.
Библейская история Иосифа оказала исключительно широкое влияние на целые эпохи литературного творчества в русле иудаистской, исламской и христианской традиций. Уже в первые века нашей эры в иудейских (или раннехристианских?) кругах Египта возникла написанная на греческом языке и под сильным воздействием техники греческого любовного романа «Душеполезная повесть о хлебодарстве Иосифа Всепрекрасного, и об Асенеф, и о том, как Бог сочетал их»: надменная языческая девица Асенеф охвачена с первого же взгляда безмерной любовью к сверхчеловеческой красоте Иосифа (наделенного чертами эллинистического солнечного божества), а потому принуждена смириться, покаяться во вретище и пепле, принять веру Яхве, за что награждена счастливым браком с благочестивым красавцем. Этот апокриф представляет собой красочное соединение древнееврейской литературной традиции с веяниями совершенно иного рода — мифологической образностью и числовой мистикой Египта, нежной чувствительностью греческой прозы. Над такими книгами плакали грамотеи из народа на протяжении всего Средневековья, слагая все новые и новые перелицовки старого мотива. Сирийская литература IV в. дала «Слово на Иосифа Прекрасного» Ефрема Сирина (Афрема), где образ неповинного страдальца развертывал свои экспрессивные возможности, оказываясь при этом символом и прообразом страданий Христа. Йусуфу (арабский вариант имени Иосиф) посвящена знаменитая 12-я сура Корана, на которую оглядывались поэты ислама, воспевая любовь библейского героя и Зулейки. Для всего круга литератур христианского Средневековья от Евфрата до Атлантики «Целомудренный Иосиф» — один из популярнейших персонажей; стоит особо упомянуть богатую традицию русских «духовных стихов» — фольклорных сказов, плачей и причитаний о скорбях проданного братьями праведника, восходящих к «Слову» Ефрема Сирина.
|
|
Новоевропейская литература тоже никак не могла пройти мимо этого чувствительного сюжета, дающего богатые возможности психологических мотивировок. Характерно, например, что за одно лишь десятилетие после 1532 г., весьма важное для становления драмы Нового времени, появляется только на германском севере Европы множество пьес об Иосифе (С. Биркк, Т. Гарт и т. д.). О разработке той же темы мечтал молодой Гёте; в XX в. к ней обратился Т. Манн (романная тетралогия «Иосиф и его братья», 1933—1943), превращая библейскую топику в предмет приложения рафинированной психоаналитической и религиеведческой учености и одновременно в орудие утверждения либерального гуманизма. Трагедия латышского писателя Я. Райниса с тем же заглавием (1919) — размышление о любви, ненависти, прощении.
|
|
Конец «Книги Бытия» оставляет род Иакова в Египте; с этой ситуации начинается «Книга Исхода». Ее первая глава повествует о том, как новый фараон, обеспокоенный растущей численностью пришлого племени, стремится занять опасных чужаков на тяжелых принудительных работах при строительстве городов (по-видимому, города эти — Питом, открытый во время раскопок в Телль Ретабех, и Пер Речемасесе, т. е. новостройки Таниса, так что события оказываются приурочены к царствованию Рамсеса II, иначе говоря, к началу XIII в. до н. э.); не удовольствовавшись этим, он приказывает умерщвлять новорожденных младенцев мужского пола, рождающихся у жен инородцев. Дальше эпический рассказ приобретает черты,
282
заставляющие вспомнить ближневосточно-средиземноморский круг легенд о рождении народных вождей — Саргона I Аккадского, Кира Старшего, Ромула и Рема: женщина рождает сына, три месяца скрывает его от преследователей, затем кладет в просмоленную корзинку и пускает по течению Нила; купающаяся дочь фараона замечает корзинку и подбирает младенца. Приемыша называют Моисей; его воспитывают при дворе и освобождают от принудительных работ, но однажды ему случается вступиться за избиваемого еврея, и в ссоре он убивает египтянина-надсмотрщика. После этого Моисей бежит из Египта обычным путем изгнанников — на северо-восток — и получает хороший прием у арабов Синайского полуострова; местный жрец Рагуил, он же Иофор, выдает за него дочь. Моисей ведет жизнь бродячего бедуина и во время одного скитания доходит до священной горы Хорева, где получает божественное откровение и пророческое призвание. Бог, который говорит с Моисеем из тернового куста, окруженного огнем и не сгорающего в огне («неопалимая купина»), именует себя «Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова», устанавливая тем самым связь между имеющим быть новым «началом» народной истории и прежним «началом» времен патриархов; но одновременно он дает себе и новое имя, неизвестное патриархам, и это имя — Яхве. Моисею возвещена добрая весть — Яхве услышал вопль притесняемого племени и решил вывести его из Египта; при этом на Моисея возложена и обязанность приказать народу идти и приказать фараону отпустить народ. Испуг пророка перед своей миссией бесполезен: он должен повиноваться. Фараон не желает и слышать о том, чтобы отпустить своих подневольных строителей; тогда начинаются «казни египетские», общим числом 10 (вспомним, что десятью словами Яхве был сотворен мир). Характер этих бедствий соответствует природным условиям Египта (например, рыбий мор, осеннее изобилие мух, песчаный вихрь, затмевающий солнце, и т. п.); но их совокупность истолкована библейским повествователем как божья кара, понуждающая фараона исполнить волю Яхве. Народ под предводительством Моисея идет к опасному броду через болотистые лиманы Красного моря; «и отвел Яхве море сильным восточным ветром, и сделал море сушей, и расступились воды» (14, 21). Под покровом ночи переход завершается благополучно, а ранним утром возвратившийся прилив поглощает египетских преследователей. Спасшись от опасности, евреи движутся по древнему караванному пути вдоль берега Красного моря к горе Синай, у которой происходит торжественное заключение «завета» с Яхве на все времена. Это кульминация всего повествования «Книги Исхода»: рождение народа как сакральной общности. При грохоте грома и звоне труб Моисей один всходит на объятый огнем и дымом Синай, чтобы получить от Яхве закон. Сердцевина этого закона — знаменитые «десять заповедей» (дословно «десять речений»), определяющие в целом ориентиры ветхозаветной этики.
|
|
Первые четыре заповеди относятся к сфере сакрального права, остальные шесть — к сфере мирского права; но и те и другие непосредственно выведены из представления о Яхве. Бог незрим, и потому его невозможно овеществить в изображении, овладев им через это изображение; его имя запретно для упоминания «всуе» и постольку выведено из круга магических манипуляций. Бог един и единствен и потому ревнив — быть единым есть то же самое, что быть ревнивым; постольку он может направить на человека такую энергию яростной взыскательности, которая просто невозможна для самого властного языческого божества. Отсюда единственный в своем роде тон, который мы сразу же ощущаем в «Десятисловии», — тон безоговорочности. Обычный тип древнего законодательства (кодекс Хаммурапи, хеттские законы и т. п.) исходит из правовых «казусов» и оформляется по парадигме — «если кто-либо... то... но если... то...». Здесь нет места ни для каких «если» и ни для каких «но». Обусловленность сменилась безусловностью. Дойдя до своей кульминации — до изображения народа, вступающего в отношения «завета» с Яхве, — рассказ спешит тотчас же дать устрашающий образ главной угрозы «завету»: народного отступничества. Стоит Моисею задержаться в беседе с Яхве на высоте Синая, как народ требует от Моисеева брата Аарона (представляющего собой в Торе прототип иудейского священнослужителя): «Сделай нам божество, которое шло бы перед нами». В ответ на это требование оробевший Аарон изготовляет «золотого тельца», т. е. позолоченную статую молодого бычка — обычный для Ближнего Востока тех времен символ пло-дотворящей мужской силы; вокруг новоявленного кумира начинается буйное веселье. Сошедший с горы Моисей в гневе разбивает каменные скрижали с речениями Яхве, устраивает кровавую расправу над виновными, а затем в горячей молитве упрашивает Яхве простить народ, предлагая себя в жертву за него.
Уже в «Книге Исхода» эпос незаметно перетекает в изложение заповедей, законов и уставов; изложение это составляет почти исключительный предмет трех последующих книг Торы — «Книги Левит», «Книги Чисел» и «Второзакония». Лишь временами нарративо-эпическая
283
стихия приобретает первенствующее значение; так, в «Книге Чисел» на страх всем будущим отступникам и нечестивцам рассказан цикл грозных историй о том, как бывали наказываемы хулители Моисея и его миссии (люди, брезговавшие манной, — гл. 11; Аарон и Мириам, оспаривающие избранничество Моисея, — гл. 12; лазутчики Моисея, стращавшие народ паническими слухами, — гл. 13—14; побитый камнями первый осквернитель субботы — гл. 15; Корей, Дафан и Авирон, восстающие против принципа религиозного авторитета и пожранные разверзшейся землей, — гл. 16).
В остальном эпос уступает место разъяснению норм сакрального и мирского права; впрочем, само это разъяснение в каждый момент готово соотнести себя с эпическим воспоминанием о «начале», от которого оно получает свой авторитет. «Когда спросит тебя в будущем сын твой: „что это за уставы, и установления, и законы, которые заповедал вам Яхве, Бог ваш?“ — то скажи сыну твоему: „рабами были мы у фараона в Египте, но Яхве вывел нас из Египта рукою мощною; и явил Яхве знамения и великие чудеса, и казни над Египтом, над фараоном и над всем домом его пред нашими глазами; а нас вывел Он оттуда, чтобы ввести нас и дать нам землю, которую Он с клятвою обещал отцам нашим. И заповедал нам Яхве исполнять все эти установления, чтобы мы боялись Яхве, Бога нашего...“» (Второзак., 6, 20—24). В этом — сжатый итог всей Торы. Ибо мало дать закон: нужно еще всей властью поэтического слова заклясть народ на вечные времена держаться этого закона, заклясть настоятельно, непререкаемо, взыскующе.
Составлявшая некогда одно целое с Пятикнижием книга о завоевании Палестины под предводительством Иисуса Навина (Йегошуа бен-Нуна) насквозь эпична; это воинский эпос — но особый, который только и возможен внутри Библии. Для самоцельного любования геройским подвигом как таковым места не остается, все подчинено цели, каждый подвиг творится «во имя», и это «во имя» (во имя Яхве, во имя его предначертаний и обетований) оказывается в Библии несравненно важнее пластической эстетики личного героизма. В нужные моменты в игру вступает чудо. При осаде древнего города Иерихона (история которого восходит ко временам неолита), применены приемы культовой магии: народ, предводимый своей главной святыней — Ковчегом Завета, — семь дней подряд совершает в полном безмолвии торжественный обход стен, чтобы в конце концов вызвать ритуальными возгласами и звуком труб сокрушительное для стен землетрясение (вошедшая в поговорку «труба иерихонская»). Другое, еще более красочное чудо происходит после победоносной битвы против коалиции пяти хананейских царей, плоды которой могут быть потеряны из-за наступления ночи; Иисус Навин обращает к небесам свое ритмическое заклинание, и результаты заклинания по инерции изложены тоже в ритмической форме:
«Солнце, над Гаваоном встань,
и Луна — в долине Айалон!» —
Тогда Солнце сдержало бег
и остановилась Луна...
(Иис. Нав., 10, 12—13)
«Книга Иисуса Навина» завершается очень обстоятельным рассказом о разделе завоеванной ханаанской земли. Таким образом, и здесь эпический элемент служит обоснованию и утверждению наличного порядка: племена расселились так, а не иначе, потому что в «начале» каждому из них выпал соответствующий жребий. Позднейшие отношения сообразны с «началом» и, следовательно, сообразны с правильной мерой.
О судьбах евреев после прихода в Палестину, но до установления централизованной государственности (XII—X вв. до н. э.) повествует одна из самых архаических по языку и стилю библейских книг — «Книга Судей Израилевых». Мы уже обращались к ней, чтобы выписать из нее древнейший образец древнееврейской поэзии — «Песнь Деворы». Название книги подразумевает родовой институт «шофетов» — предводителей племени, творящих для своего племени суд и возглавляющих племенной союз в час общей беды. «Шофет» — старинное хананейское слово, которое у финикийцев всегда прилагалось к городским магистратам, носителям гражданской власти (можно вспомнить «суффетов» древнего Карфагена). Израильским «судьям», однако, приходится гораздо больше воевать, чем судить; а когда нужно судить, чтобы «искоренить зло из Израиля», суд и расправу по законам архаической военной демократии вершит сам народ (например, когда в городе Гибеа гостья гибнет от гнусного насилия, ее муж разрезает ее труп на двенадцать частей и рассылает их во все племена Израиля, вызывая их на сходку для кровной мести). Автор «Книги Судей», обрабатывающей древние сказания в иную, более цивилизованную эпоху, воспринимает описываемое им время, как величавое, но дикое и темное время варварского геройства, время силы и насилия. «В те дни не было царя у Израиля, — резюмирует он свой рассказ, — каждый делал то, что ему казалось справедливым». Евреи взяли страну, но отнюдь не утвердились в ней, им все время нужно отстаивать свое существование против уцелевших хананейских городов, против Моава, Эдома и Мидиана, против набегов из-за Иордана
284
и натиска филистимлян от Средиземного моря. Одно время израильские племена подавлены силой разбойничьих мидианитских племен; тогда народный вождь Гедеон собирает маленький отряд в три сотни человек и прогоняет мидианитян. Народ предлагает ему царскую власть; на это предложение следует характерный ответ: «Ни я не буду владеть вами, ни мой сын не будет владеть вами; один Яхве пусть владеет вами!» (8, 23). Вольнолюбие варвара переплетается таким образом с благочестием почитателя Яхве; человек должен покоряться только одному Яхве, и потому его религиозная обязанность — быть свободным. Этот ход мысли сохранил свою убедительность еще для иудейских «зелотов» (ревнители) I в. н. э.
Но время патриархальной вольности подходит к концу. Уже Авимелек, сын от брака Гедеона с хананеянкой, ненадолго становится царем в Сихеме, истребив для этого своих многочисленных братьев; правда, его попытка распространить свою власть на весь Израиль приводит его к гибели.
Другой эпизод «Книги Судей» — история Иеффая (Йифтах). Этот незаконнорожденный и лишенный наследства богатырь добывает себе средства на жизнь лихим разбоем — занятие, которое в глазах варваров нисколько не позорит мужчину. Когда на Израиль идет враг, храброго атамана приглашают стать полководцем. Перед походом он дает неосторожный обет: в случае победы принести в жертву то существо, которое первым выйдет ему навстречу из ворот. Этим существом оказывается его единственная дочь. Иеффаю приходится принести ее в жертву — совершенно так же царь Моава приносит в жертву своего сына во время войны с Израилем (II, Цар., 3, 27), или как Агамемнон закалывает на алтаре Ифигению. Герои «Книги Судей» — менее всего образцы позднейшего иудейского благочестия; это варвары среди варваров, и библейский рассказ рисует их именно такими.
Не меньшей непринужденностью отличается сказание о Самсоне (Шимшон). Правда, его фон составляют мистико-ритуалистические представления древних евреев: Самсон еще до своего рождения избран богом и посвящен ему как «назорей» (форма жизни посвященного богу): в знак своей посвященности он должен всю жизнь воздерживаться от хмельного, и главное, не стричь волос. Избранность, однако, не мешает ему быть простодушным народным богатырем, склонным к грубоватой шутке и шутовским выходкам, к тому же у него слабость к женщинам враждебного народа. Когда он ночует в филистимском городе Газы у городской блудницы, а жители Газы пытаются устроить на него засаду, он в посмеяние Газе взваливает себе на плечи городские ворота и относит их в окрестность Хеврона. Но другой филистимской женщине по имени Далила удается выведать его тайну: его сила связана с его назорейством, и потому достаточно обрезать ему волосы и тем самым «расстричь» из назореев, и он ослабеет (возможна мифологическая ассоциация между волосами Самсона как солнечного героя и лучами Солнца, составляющими силу Солнца; Шимшон от «шемеш» — «Солнце»). Во время сна Далила обрезает ему волосы. Филистимляне берут Самсона в плен, выкалывают ему глаза, сковывают цепями и принуждают к каторжной работе; но в заточении у него отрастают волосы, и он сокровенно возвращает себе сан назорея, а тем самым — свою силу. Не подозревая об этом, враги во время праздника на забаву себе выводят Самсона из темницы и приводят в огромный зал, полный народа. С возгласом: «Умри, душа моя, с филистимлянами!» — слепой богатырь сворачивает деревянные подпорки крыши с их каменных оснований и рушит здание на себя и на участников праздника. «И было погибших, которых умертвил он в смерти своей, более, нежели сколько умертвил он в жизни своей» (Суд., 16, 30).
284
ПРОРОЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Книги пророков представляют собой один из самых своеобразных и самых важных жанров древнееврейской литературы; без нее весь облик этой литературы был бы иным. Книги пророков доносят до нас облик и дух пророческого движения — единственного в своем роде общественного феномена, стоявшего в центре духовной жизни евреев в кризисную эпоху VIII—VI вв. В чем уникальность этого движения? Каждый народ на заре своего развития знает фигуру шамана, ведуна, волхва, прорицателя, способного в состоянии транса «вещать» от имени духа или божества. Такие люди были в Древней Палестине; их сильно боялись, иногда слушались, но не очень уважали.
Постепенно, однако, древняя стихия шаманского экстаза наполняется совершенно новым, нравственным смыслом. Ибо пророк стоит лицом к лицу уже не с темным природным демоном, но с единым, праведным и милосердным богом Яхве, он обязан этому богу личной верностью, во имя которой ему приходится вступать в столкновение с земными властями: «божья воля», на которой основывает себя нравственный кодекс патриархального коллектива, должна быть непреклонно противопоставлена воле сильных мира сего. Даже Натан, придворный пророк и приближенный царя Давида, бесстрашно укоряет своего повелителя, когда тому случается злоупотреблять
285
употреблять властью для черного дела, и бросает ему в лицо притчу о богаче и овечке бедняка, которую мы уже приводили выше. Новое представление о пророке как пламенном «ревнителе» попираемой чести бога, обличителе царей, готовом на любые гонения и до конца забывшем о себе ради своей миссии, воплощено в рассказе об Илии из «I Книги Царств». И вот, наконец, после рассказов о пророках мы слышим голоса самих пророков: с VIII в. до н. э. их проповедь начинает записываться, что, конечно, само по себе свидетельствовало о коренном перевороте в понимании самой сути пророчества. Предать записи можно было не темный бред умоисступленного шамана, а осмысленную весть, с которой обращается к людям их духовный вождь, в любом экстазе остающийся личностью. Такие участники пророческого движения, как Амос, Исаия, Иеремия, Иезекииль, отмечены яркой своеобычностью своего внутреннего облика: это первые творческие индивидуальности древнееврейской литературы. Стоит вспомнить, что они жили в то самое время, когда в Греции выступали Гомер и Гесиод, первые лирики и первые философы, а на восток от Палестины (в Иране — Заратуштра и в Индии — Вардхамана Махавира и Гаутама Будда) возникали новые религиозно-философские системы, знаменовавшие собой выход личности с ее духовными исканиями из архаической анонимности. Амос, пастух из Текоа, и его греческий современник Гесиод, пастух из Аскры, — это конкретные имена живых людей, уже вычленившихся из безличного предания.
Каждое слово пророков произносится от имени Яхве, потребовавшего их в свою службу. Но бог пророков — это совсем особый бог, какого еще не знали народы Ближнего Востока. Не жертв, не приношений, не святилищ, не празднеств требует он для себя. Напротив, пророки один за другим в самых беспощадных выражениях высмеивают попытки человека обрести мир с богом ценой жертв и обрядов. От имени Яхве они говорят:
...Ненавижу, отвергаю ваши торжества,
и при сходках ваших не обоняю жертв;
если вознесете мне всесожжение и хлебы, не приму,
не взгляну на заклание тучных ваших тельцов!
Удали от меня шум песен твоих.
Я не стану слушать звон твоих струн;
но пусть льется правосудие, как вода,
и правда — как обильный поток!..
(Амос, 5, 21—24)
Вот пост, что угоден Мне:
оковы неправды разрушь,
развяжи узы ярма,
угнетенных на волю отпусти
и разбей всякое ярмо;
раздели с голодным твой хлеб,
и бедных скитальцев в дом введи;
когда увидишь нагого, одень его,
и не прячься от родича твоего!..
(Исх., 5—7)
Итак, голос пророков — это прежде всего голос нравственного сознания. Благочестие — это совестливая верность нормам патриархальной морали, которые оказывались в небрежении со стороны богатых и властных (вспомним, как Девтероисаия — Второисаия — учит не прятаться от сородича, попавшего в нужду). Все участники пророческого движения VIII—VI вв. до н. э. решительно укоряют богатых и властных; это уже не придворные прорицатели эпохи Давида, а народные проповедники. Недаром позднейшее (внебиблейское) предание утверждает, что многие пророки заплатили жизнью за свою верность правде (Исаия будто бы был распилен по приказу царя Манассе деревянной пилой, Иеремия — побит камнями, Амос и Иезекииль — убиты теми, кого они обличали).
Первый по времени из авторов пророческих книг — Амос, пастух из северной Иудеи, выступивший в Израиле в середине VIII в. до н. э. Время его жизни — эпоха расцвета Израильского царства. Но расцвет этот в глазах Амоса построен на неправде, он благоприятен для угнетателей, но бедствен для угнетаемых — и поэтому обречен.
...Вы, что суд превращаете в яд
и правду повергаете во прах!..
За то, что вы гнетете бедняка
и поборы хлебом берете с него, —
вы построите каменные дома,
но вам не придется в них жить;
разведете отменный виноград,
но не отведаете из него вина!..
(5, 7; 11)
Младшими современниками Амоса были другие пророки: Осия (Хошеа), описывающий отношение Яхве к своему народу в глубоко человечных образах любви мужа к неверной жене, и один из трех «великих пророков» — Исаия. «Книга пророка Исаии» в библейском каноне имеет объем 66 глав; из них только 35 глав принадлежат историческому Исаии, впервые выступившему с проповедью около 740 г. до н. э. Оглядываясь вокруг себя, Исаия видит кровавые войны — всюду вражда, убийство, страх.
Раму бросило в дрожь,
и Саулова Гибеа бежит.
Дочь Галима, в голос вопи!
Услышь, Лайша, ответь, Анатот!
286
Но среди этих картин возникает другая картина — образ вечного мира на земле, мира между всеми людьми:
Перекуют мечи свои на орала,
и копья свои — на серпы;
племя на племя не поднимет меч,
больше не станут учиться воевать!
Может быть, сам Исаия, может быть, его безвестный продолжатель и подражатель развил тему всечеловеческого примирения в красочных символах басенной аллегории:
Тогда волк будет вместе с ягненком жить,
и рядом с козленком ляжет барс;
будут вместе теленок, лев и вол,
и малое дитя их поведет.
С медведицей корова станет пастись,
бок о бок лягут детеныши их,
и лев будет есть солому, как вол;
над норой ехидны дитя
будет играть,
и младенец руку прострет
в пещеру змеи.
(11, 6—9)
У провозвестника мира нашлись ученики по крайней мере двумя веками позже; они переняли и специфический для Исаии способ выражаться, и его идеи. Поэтому их пророчества со временем вошли в «Книгу пророка Исаии». Автор глав 40—55 жил во времена Кира II, т. е. в середине 6 в. до н. э.; в науке его принято называть Девтероисаией. Благословляя терпимое правление Кира, он не удовлетворяется настоящим, а набрасывает образы будущего, когда придет кроткий мессианский владыка, чуждый всякому насилию — «слуга Яхве».
Вот слуга Мой, за руку Мною ведом,
Мой избранник, любезный душе Моей.
Я возложил на него дух Мой:
правду народам он принесет!
Не возвысит он голоса своего,
не даст на стогнах слышать себя,
не преломит надломленную трость,
не погасит потухающий лен;
по истине будет он совершать суд.
(42, 1—3)
Автора, или авторов, написавших в VI или V вв. до н. э. последние главы «Книги пророка Исаии» (56—66), принято обозначать как Тритоисаию. Как замечает гебраист А. Вейзер, «то обстоятельство, что именно „Книга Исаии“ столь богата вставками из различных эпох, доказывает, что книгу эту вновь и вновь брали в руки».
Второй из великих пророков, Иеремия (Йиремйаху бен-Хилкийаху), начал свою проповедь в 626 г. до н. э., дожил до падения Иерусалима в 587 г. до н. э. и был принужден шедшими в Египет иудейскими беженцами присоединиться к ним. Мрачное предчувствие гибели иудейского царства внушает ему страстные жалобы:
Миновала жатва, и лето прошло,
а нам спасения нет!
Сокрушение дщери народа моего
сокрушает меня;
мрачен хожу,
ужас объял меня!..
Стала бы глава моя водой,
и глаза мои — родником слез!
Я оплакивал бы ночью и днем
Убитых из народа моего.
(8, 20—23)
Будущим поколениям Иеремия запомнился именно как пророк и поэт скорби; поэтому ему были впоследствии приписаны не принадлежащие ему «Песни плача» на падение Иерусалима, имитирующие форму погребального причитания («кина»).
Третий из великих пророков — Иезекииль (Йехэзкель); время его проповеднической и писательской деятельности простирается от 593 до 571 г. до н. э. Его слушатели — иудеи в месопотамском плену. Иеремия жил в ожидании народной беды; Иезекииль видит вокруг себя наступившую беду и борется за веру в будущее, за веру в возрождение.
286
ЛИРИЧЕСКИЕ ЖАНРЫ
Древний хронист сообщает нам, что Давид (XI—X вв. до н. э.) учредил на будущее сообщества музицирующих певцов, которым было поручено благолепие богослужебного обихода. Во главе этих сообществ стояли три верховных мастера («I Паралип., 25, 1 и далее). Едва ли случайно, что по меньшей мере об одном из трех верховных мастеров певческих коллегий времен Давида, а именно об Этане (или Йедутуне), мы точно знаем, что он был эзрахи — туземец, т. е. хананеянин, представитель доизраильского населения Палестины. Хананейско-финикийский регион с давних пор был местом высокоразвитой музыкальной культуры; о его поэтических традициях дают понятие поэмы Угарита II тыс. до н. э. Когда мы читаем в одном из древнееврейских гимнов (псалом 68, 5 и 34-й) о Яхве, восседающем на облаках, перед нами — подражание образу, обычному для угаритских описаний бога дождя Алияна Ваала. С некоторой долей метафоричности мы можем сказать, что чувствуем здесь руку нашего знакомца Этана или еще какого-то «эзрахи», призванного на служение Яхве. Таким образом, корни древнееврейской
287
гимнографии уходят во времена царя Давида и гораздо дальше, в глубину II тыс. до н. э. Но тот сборник, в рамках которого библейские гимны предстают перед нами, сложился гораздо позднее.
Мы называем эти гимны «псалмами»; сборник по традиции именуется «Псалтирь». Ни первое, ни второе слово не имеет с древнееврейским языком ничего общего; это следы эллинизма, внесенного в Библию александрийскими переводчиками. Греческое слово psalmos («псалом») буквально означает «бряцание по струнам»; другое греческое слово psaltērion («псалтирь») появляется впервые у Филона Александрийского (I в. до н. э. — I в. н. э.) — «арфа». Но у иудеев сборник издревле обозначался как «Книга Хвалений», или просто «Хваления».
Сборник насчитывает ровно 150 гимнов. Число 150, выбранное, по-видимому, не без участия особой числовой эстетики, сохранено не без усилий. Некоторые целостные песни были разъяты, а самостоятельные — соединены, чтобы в итоге получилось «красивое» круглое число. С этим связан разнобой в нумерации псалмов между древнееврейским (так называемым масоретским) текстом Библии (которому следует протестантская традиция) и греческим текстом Септуагинты (которому следует православная и католическая традиция).
«Книга Хвалений» разделена в своем составе особыми богослужебными завершающими формулами на пять книг. Что это — произвольное позднейшее членение, искусственно повторяющее структуру Пятикнижия или же, напротив, воспоминание о древних поэтических циклах, существовавших порознь и лишь затем повстречавшихся в рамках одного сборника? Второе, по-видимому, вероятнее; но об этом до сих пор спорят, и спорят довольно ожесточенно, ибо вопрос этот связан с проблемой датировки отдельных псалмов.