Беседуя о романтических авторах, мы с Вами имели достаточно возможности убедиться в том, что проблема личности, индивидуальной свободы воли - центральная проблема всего романтизма. Романтизм - это мировоззрение, основанное, так сказать, на культе личности, на культе героя, гения, одним словом, человека, не считающегося с необходимостью. Поэтому, как мы видели, романтизм был прежде всего восстанием личности против внешнего мира, против необходимости. (В философских терминах - это был бунт свободы личности против необходимости.)
Но мы с вами имели возможность убедиться и в другом. Ни один романтический бунт не окончился бесспорной победой индивида - напротив, это были либо поражения, либо подчеркнуто иллюзионистские, воображаемые победы, вроде концовок гофмановских повестей. Романтики с самого начала догадывались о всесилии внешнего мира, мира необходимости. И всякий раз, когда они об этом догадывались, их искусство приобретало глубоко трагические черты. Всесилие внешнего мира означало бессилие индивида, а бессилие индивида, в свою очередь, означало крушение всей философии романтизма, ибо она была основана на представлении о всесилии индивида. Отсюда проистекала и трагедия байроновского героя, и трагедия героев Гельдерлина, Гофмана и др.
У романтического бунта против реальности была одна весьма характерная черта. Сама эта реальность, внешний мир представал у них очень обобщенным, без деталей. В сущности романтики – и здесь я возвращаюсь к исходному пункту - почувствовали лишь одну, самую общую черту новой реальности - ее враждебность индивиду и ее странную силу. Они бунтовали не столько против конкретных проявлений буржуазности, сколько против этого общего закона. Потому-то так часто этот бунт носит подчеркнуто всеобщий, неопределенный характер. Попробуйте вразумительно объяснить, против чего ополчился байроновский Манфред… Это бунт против чего-то неуловимого, непостижимого, но всесильного, бунт против власти каких-то высших необоримых сил над судьбой и волей человека.
Но вместе с тем у каждого романтика так или иначе пробивалось более конкретное представление об этом внешнем мире. Всем романтикам, как я уже говорил, сразу бросалась в глаза бездуховность нового буржуазного мира, погоня за одними материальными благами. Все это сливалось для романтиков в одно емкое понятие "прозы жизни" - в противовес поэзии, фантазии, мечте.
Конечно, оно свидетельствовало опять-таки об очень обобщенном понимании реальности. Романтики не стремились проанализировать глубже сущность того общества, которое они отвергали, они абсолютизировали только его "прозаичность" и за эту прозаичность отвергали его целиком, пытаясь уйти в сферы чистой духовной поэзии. Их цель - не познавать реальность, не бороться с ней, а попытаться поначалу попросту ее зачеркнуть. РОМАНТИЗМ - ЭТО ИСКУССТВО ВОЗВЫШЕННОЙ ИЛЛЮЗИИ. Все это нам надо будет постоянно иметь в виду и тогда, когда мы будем рассматривать творчество писателей нового поколения - тех, кого мы называем реалистами. Мы всегда должны помнить, что эти реалисты не родились уже реалистами, а все вышли из романтизма, как из своего детства и своей юности. Не случайно главная тема всех реалистов, особенно французских, - это тема крушения иллюзий, начиная от стендалевского Жюльена Сореля в "Красном и черном", от Бальзака (одно из главных его произведений так и называется - "Утраченные иллюзии") вплоть до позднего реализма, до Флобера или Теккерея. <…>
На кровное родство реализма с романтизмом, на прямую преемственность между ними указывает и еще одно обстоятельство. Мы увидим с вами, что в отличие от романтизма реалисты очень детально анализируют внешний мир, эту самую буржуазную прозу. Но если внимательно читать, скажем, французских писателей 30-40-х годов, бросается в глаза то, как упорно они подчеркивают засилье посредственности в жизни буржуазного общества. Вот первое свидетельство: "Когда на нашу голову обрушивается катастрофа личного или общественного порядка и мы по усеивающим землю обломкам пытаемся исследовать причину, ее породившую, то неизменно приходим к убеждению, что она подготовлялась посредственным и упрямым человеком, самоуверенным, самовлюбленным. Немало на свете таких ничтожеств и зловредных упрямцев, мнящих себя провидением". Это говорит писатель-романтик В. Гюго в новелле "Клод Гё" (1834). Романтический тон здесь очевиден.
<…> А вот уже Бальзак в новелле "Пьер Грассу" (1839) прямо называет одним из законов буржуазного общества закон, "согласно которому презренной посредственно в любом кругу предоставлено право венчать людей лаврами, и, конечно, она всегда выдвигает их из своей среды, так как ведет ожесточенную борьбу против всякого истинного таланта". Таких примеров можно найти очень много и у Стендаля, и у Флобера. Понятие "посредственность" - ключевое понятие французской реалистической прозы, и мы можем вспомнить в этой связи гофмановского Цахеса, которого венчали лаврами вот таким же способом.
Так что осознаем для себя тот факт, что реализм во многом был подготовлен романтизмом.
Как мы видели уже раньше, в самой романтической литературе исподволь начинался этот поворот к реальности, вспомним того же Гофмана, байроновского "Дон Жуана". И, конечно, обращение к реальности расшатывало самые основы романтизма, пробивало непоправимые бреши в воздушных замках его фантазии, и от этого не спасала даже романтическая ирония, - напротив, она-то, как правило, и свидетельствовала о беспочвенности романтических иллюзий.
В то же время это крушение воздушных замков и иллюзий несло в себе новые, непривычные, неожиданные для романтиков поэтические возможности - приближение к презренной прозе жизни, как, оказалось, не убивало поэзию, а придавало ей новые измерения, новую духовность и новую трагичность; наиболее проницательные писатели-романтики начинали осознавать глубокую эстетическую необходимость единоборства с прозой жизни. Искусство не обязательно должно парить над этой прозой, чтобы оставаться настоящим искусством. Оно может оставаться искусством, не покидая сферы реальности, как бы прозаична и далека от поэзии она ни была. Уже романтики начинали находить глубокое эстетическое удовлетворение от контакта с этой прозой. <…>
Повторяю, эти открытия озарили далеко не всех, а самых проницательных романтиков. Романтическое направление в его классическом выражении было не глубинным течением, а, так сказать, течением воздушных струй, парением над реальностью. Не познавать реальность, не бороться с ней, не изменять ее, а попытаться ее попросту зачеркнуть - уйти от нее в далекий мир прошлого, предварительно идеализировать его или уйти во внутренний мир индивида, причем не просто индивида, а художника. Все истинно романтические герои - это так или иначе автопортреты романтических авторов, воплощения авторских представлений об идеальном человеке - будь это герой Новалиса, Шатобриана или раннего Байрона.
Но вот появились гофмановские придурковатые князья и расчетливые советники, байроновские венценосцы и их придворные прихлебатели, скоттовские религиозные фанатики, появились исторические панорамы у Гюго, <…> - романтизм стал задыхаться в безвоздушном облачном пространстве и ощутил жизненную необходимость вернуться на землю, к реальности. Он понял, что просто отрицать буржуазную реальность - этого мало, это уже неубедительно, надо было в ней разбираться.
К этому желанию, рожденному самой необходимостью дальнейшего развития искусства, подводило могучее течение, рожденное развивающейся действительностью. Утверждение и развитие буржуазной эпохи поставило общество перед необходимостью более экономичной организации производства, а для этого необходимо было более глубокое и всестороннее изучение законов, управляющих развитием общества, производства и природы. Не случайно, что именно в этот период получают могучий стимул развития естественные и точные науки: середина XIX в., например, - это эпоха дарвинизма в естествознании. Не случайно это период зарождения политической экономии как науки - Смит и Рикардо (два англичанина) придали этой науке классическую форму.
Стремление к строгой научности познания, подкрепляемое конкретными результатами естественных наук, дало, в свою очередь, толчок развитию материалистической философии. Если эпоха романтизма была одновременно и эпохой господства идеалистической, объективистской философии (Кант, Фихте, Шеллинг), то к середине XIX в. идеалистическая философия должна уже потесниться и уступить место философии объективной и в конце концов материалистической.
Объективная философия выступает в этот период прежде всего в форме эмпирической и позитивистской теории познания. Наиболее ярким выразителем этого течения в философии стали в 30-40-е годы Огюст Конт во Франции и Джон Милль в Англии. Опираясь прежде всего на результаты естественных наук, позитивисты провозглашают, что новая промышленная эпоха требует не философских спекуляций в сферах духа и религии, как это делали идеалисты в философии и романтики в литературе, а конкретного изучения реальных фактов, находящихся перед глазами.
При этом позитивизм, хотя и был во многом похож на материализм, исходил из агностической концепции непознаваемости мира. Согласно этой концепции, человеческому сознанию все равно не постигнуть глубокие первопричины явлений, не предвидеть точные следствия этих явлений. А если это так, то задачей человеческого разума являемся только внимательное и систематическое изучение современного состояния общества, конкретного социального опыта, реальных фактов.
Однако агностическая исходная посылка позитивистов, мысль о том, что мир непознаваем в его начале и конце, в то же время была явно полемически заострена против идеалистической философии. Именно эта последняя претендовала на монопольное знание причин явлений и их последствий, именно она искала движущие силы бытия в сферах, находящихся вне реального мира - будь это божественная воля (религия, мистика), будь это некая объективная идея (Гегель), будь это субъективное "я" индивида (Фихте). Позитивисты утверждают, это все в сущности спекуляции, ненаучный метод познания.
Нетрудно увидеть, сколь практична была эта философия, как он была направлена против всяких домыслов, спекуляций - это философия утверждавшегося на реальной почве буржуа, которому нет дела до высоких идей, которого интересует только чисто практическая сторона вопроса. Отсюда и основные характеристики этой философии - эмпиризм, т.е. обращение только к практическому опыту, и позитивизм, т. е. обращение только к существующим фактам.
Но позитивистская философия - это только одна сторона дела; одна реакция на предшествующее господство идеализма. Вдобавок это философское течение, связанное прежде всего с естественными науками, науками о природе - физикой, биологией. Параллельно с этим укрепляется чисто материалистический интерес и к общественным наукам, и к жизни общества, и к социальным вопросам.
Характерно, между прочим, что интерес к социальным вопросам родился тоже фактически еще внутри романтического мироощущения. Я имею при этом в виду не только таких писателей и поэтов, как Байрон, или Гейне, или Гофман, или Беранже, а уже философию. <…> Благородная мечта о справедливом обществе, где никто не будет обойден жизненными благами, лежит в основе социальных учений французов Сен-Симона и Фурье, англичанина Оуэна. Этих мыслителей принято называть утопическими социалистами. <…>
<…> Итак, обращение к социальным проблемам внутри романтического мироощущения было знамением нового времени. На примере учения социалистических утопистов можно наблюдать этот процесс заземления романтической мечты, обращения ее к проблемам реального общественного бытия.
И тут самое время сказать о том, что романтизм, романтическая литература не умерла, когда родился критический реализм.
Наряду с Бальзаком, Стендалем и Мериме, властителями умов по Франции середины века были также такие сугубо романтические писатели, как Жорж Санд, Виктор Гюго, Мюссе, и слава их не только спорила со славой их реалистических собратьев, но дожила и до наших дней.
Однако романтизм нового типа во многом отличен от романтизма периода его повсеместного господства в европейской литературе - от романтизма начала века! Прежде всего романтизм Жорж Санд, Виктора Гюго - это уже искусство, вплотную обратившееся к социальной проблематике, искусство, проникнутое глубочайшим и благороднейшим состраданием к отверженным. Другое дело, что при всем при этом эти писатели остались утопическими мечтателями, как и их идейные вдохновители - Сен-Симон и Фурье. Они пытались исправить злых богачей моральными проповедями, устыдив их призерами благородства и самопожертвования людей из народа, бедняков. Но это нисколько не умаляет искренность и благородство их романтического протеста, их сострадания к париям, отверженным.
Таким образом, во Франции романтизм на новом этапе обратился к наболевшим социальным вопросам и обнаружил тогда свою удивительную жизнеспособность, свою неотразимую притягательную силу. Он оказался достойным конкурентом новорожденному реализму - романтическая литература не только продолжала успешно сосуществовать с реалистической, но и могла вступать с ней в увлекательные эстетические споры. "Вы изображаете людей такими, какие они есть, а я изображаю их такими, какими они должны быть", - эти слова Жорж Санд с поразительным достоинством дважды повторила своим блистательным коллегам-реалистам - сначала Бальзаку, потом Флоберу, и против правомерности такой точки зрения трудно было что-либо возразить.
Прикоснувшись к живительному источнику реальности социальной жизни, романтизм обрел новую силу и новую убедительность. Не презрение к толпе, а сочувствие к ней - эта точка зрения открыла для романтизма новые возможности. В эпоху, когда критический реализм обратился к беспощадному анализу человеческой природ романтики взяли на себя задачу поддерживать в человечестве веру в себя после всех этих разоблачений, хранить незамутненным идеал человеческого существования.
"Человек при желании может быть лучше" - это кредо позднего социального романтизма, проникнутого верой в возможности человека.
Таким образом, реализм не зачеркнул собою романтизм. Да этого и не могло произойти с романтизмом, потому что романтическая мечта об идеале присуща человеку вообще и во все века, и это постоянно чувствовали и писатели нового поколения – реалисты. У Бальзака в самых беспощадных его реалистических романах можно обнаружить романтические ноты. Стендаль в своем творчестве отдал значительную дань романтической мечте о сильных, гордых и прекрасных людях. Тайную тоску по романтическим идеала мы находим и в безжалостных флоберовских романах.
В практичной, деловой Англии романтизм, не сумев выделит в столь сильное течение в середине века, прочно обосновался внутри реализма - сколько бы потеряли от своей прелести романы Диккенса, не будь в них диккенсовских чудаковатых идеальных героев, щедро и вопреки жизни вознаграждаемых в конце писателем.
Итак, существует, как мы видим, тесная взаимосвязь романтизма и реализма. Она обусловливается прежде всего тем, что оба они решают одну и ту же философскую дилемму: взаимоотношение индивидуальной свободы, воли и объективной необходимости. Только если романтизм пытался испробовать свободу воли, то реализм окончательно понимает, что чистая свобода воли невозможна, что необходимость - это объективный закон бытия. Если романтизм пытается отвергнуть объективный мир, мир необходимости, то реалисты начинают этот мир исследовать. В конечном счете, в центре этих мироощущений стоит личность, но уже личность, взятая в неразрывном диалектическом взаимодействии с внешним миром.