— Боже, боже, боже-е-е!!! — проорало у меня над ухом, и я проснулась.
— Что, что случилось? — перепуганный Нахапетов ворвался в нашу спальню.
Матраскина, с глазами полными ужаса, бледным лицом, твердо сжатыми челюстями, мертвой хваткой вцепилась в мою грудь.
— Да, что стряслось? — я пыталась отцепить ее от себя.
— Представляете… Нет, вы представляете, — тихим, потрясенным голосом произнесла Матраскина, — Мне приснилось, что Радвейхите отдалась мне!
— Тьфу ты, я думал вселенская катастрофа, — и Нахапетов опять отправился спать.
— Господи, Матраскина, — один за другим я отдирала ее пальцы от своего изнеможенного бюста, — Ты же бредишь о ней днем и ночь. Днем и ночью, — последний палец Матраскиной упорно не желал расставаться со мной, — Ты же только и думаешь, как бы трахнуть ее, — сопротивляющийся палец Матраскиной стремительно менял цвет от темно-синего до пурпурно-фиолетового, но бастионов своих не сдавал.
— Во-первых, не трахнуть, а соблазнить, — Матраскина была предельно серьезна, — А во-вторых: я совсем не хочу, чтоб она соблазнялась.
— Как это? — опешила я, потеряв контроль над пальцами Матраскиной, и они вновь проворно прилипли ко мне.
— А так. Должны же быть в жизни недостижимые вершины. Чтобы было к чему стремиться!
— Матраскина, ты не заболела? У тебя жар? Ты бредишь?
— Нет, — руки Матраскиной печально опустились, и я вздохнула спокойно, — Нет, я здорова как никогда. Просто это очень грустно, когда ты легко и просто спишь со всеми. Со всеми! Это банально, привычно и неинтересно, — Матраскина грустно вздохнула, — Нет интриги, новизны. Нет волнительности!
— Матраскина, — я была потрясена до глубины души, — Матраскина, да ты романтик!
— Да, — грустная слеза скатилась с гладкой щеки Матраскиной, — Наверное, я старею.
— Если Радвейхите все-таки отдастся тебе — твердо пообещала я, кладя ее руки обратно на свою грудь, — Я ее убью! Честное благородное слово!
— Спасибо, — прониклась Матраскина, — Я всегда знала, что только ты меня понимаешь.
Вот так вот иногда узнаешь, что мир еще не совсем скурвился.
Лото без Матраскиной.
Команда японских трансвеститов – баскетболистов испуганно прижалась к парапету Троицкого моста, пытаясь выдержать полный негодования и горечи взгляд разгневанной Матраскиной.
— Что вы с ними делаете, Герда? — и она метнула на них мстительный взгляд, — Что?!…
Герда лишь молчала, затягиваясь тонкими сигаретами.
— Это же пародия какая-то… издевательство! Мне, как лесбиянке, обидно за всех женщин мира! Тьфу!!!
— Успокойся, Матраскина, — Нахапетов отрепетировано краснел и дрожал ресницами, — Не порть мою репутацию.
— А она у тебя была?!
— Блядь, Матраскина, — терпение мое истощилось, — Оставь педерастов в покое, чего привязалась-то?!
— И ты, — Матраскина саркастично сощурившись посмотрела на меня, — И ты туда же! Педофилка.
— Педофилка — это которая детей любит, — сквозь зубы прошипел Нахапетов и мило заулыбался тощему японцу с большими зубами, — А это трансвеститы…
— А мне насрать, кто они там, — разъярилась Матраскина, — Они не имеют ни какого морального права ходить в юбках! Не имеют!
— Это не юбки, это кимоно — устало пояснила я, — Традиционная японская одежда.
— Женская! Женская одежда.
— Она у них бесполая, — Нахапетов извлек из ридикюля пудреницу и собирался в нее уставиться, — По-моему. Хотя, может быть, я и вру.
— Герда! — Матраскина зло и умоляюще уставилась на Радвейхите, — Вы-то хоть скажите чего-нибудь?!
Герда выкинула докуренную сигарету изо рта, и отняв у Нахапетова пудру, отправилась ободрять перепуганных Матраскиной баскетболистов.
— Вот ведь, — прошипела Матраскина, — Как дивная лесби, так ее не колышет, а как мужик в юбке, так вышагивает павой! Тьфу, аж зло берет, — и она в гневе ударила кулаком по перилам моста.
— Сознайся Матраскина, ты ревнуешь, — Нахапетов стеснительно улыбнулся, поправляя модный шарфик, — Ты ревну-у-у-уешь, Матраскина.
— Я не ревную, — взъерошилась она, — Я просто не понимаю! Не понимаю я!!! Объясните!!
— Чего тут объяснять, Матраскина, просто Радвейхите действительно не твоего поля ягода, — я устала и хотела курить.
Удалившиеся японцы восхищенно цокали языками и семеня мелкими шажочками, фотографировали Герду с разных ракурсов.
— Полюбуйтесь, — Матраскина ткнула в них пальцем, — Стадо блядищ!…
— Матраскина, — потрясся вдруг Нахапетов, — Да ты хочешь на сеновал?!
— Это, между прочим, вполне естественное желание, — обиделась Матраскина и попробовала поприжиматься ко мне.
— Я пас, — поспешно буркнула я, отстраняясь, — У меня сегодня климакс. Глубокий.
Нахапетов хрюкнул в шарфик и торопливо отвернулся.
— Что?.. Что?!.. Как это?.. — Матраскина так растерялась, что мне стало ее немного жаль.
— Ну, это только на сегодня, — уверила я ее, делая честное лицо, — Правда-правда.
И небо почему-то сделалось удивительно голубым и высоким.
— Ну, — вовремя встрял Нахапетов, — Мы пойдем?! Нам пора… это... в библиотеку.
— Да-а-а-а… — совершенно искренне подтвердила я, — В библиотеку. В эту... в театральную.
— Мы скоро, — заверили мы Матраскину, и чмокнув ее на прощанье — испарились.
— Славно, что Матраса нет, — Нахапетов поставил бочку на квадратик, — Весь кайф бы сломала. Язва, — мы обожали лото и периодически сбегали в Дворец Пионеров — поиграть.
— Бинго!!! — победоносно проорала я, мучительно осознавая, что лежа сейчас в темной и широкой постели Матраскина тихо и беспомощно плачет. Не от обиды. От одиночества.
Гений Нахапетова.
— Трындец, — нараспев нежно пропел Нахапетов, наблюдая за расползающейся стрелкой на колготках.
Нахапетов был гением. Об этом знали все, даже Матраскина. В чем именно заключалась его гениальность — никто толком сказать не мог.
— Главное, — мудро изрекала Матраскина, старательно выщипывая брови, — Это всеобщее осознание твоей неординарности, а в чем именно она заключается, дело десятое, — и она зло выдернула непокорную бровинку, — Понимаешь, Нахапетов, необычность, это двигатель успеха.
Но дело-то было не в необычности. И даже не в двигателях. Просто Нахапетов пропадал. Как личность и мужчина.
— Отчего мне не везет в любви? — сетовал Нахапетов, кидаясь в омут очередной интриги, — попой чувствую, — Все кончится плохо, поверьте, попой! — и он многозначительно поднимал к небу палец.
— Не отчаивайся, мой друг. Уныние, это первый признак проигрыша, — Матраскина была настроена более чем оптимистично, — Будет и на нашей улице праздник!
— Легко тебе говорить, — сокрушался Нахапетов и отправлялся наводить марафет, — А у меня старость на горизонте резвится. Что я буду делать через пару-то лет?
— То же что и сейчас, чего-нибудь чувствовать попой.
— Точнее, кого-нибудь, — хрюкнула я неприлично.
— Господи, какая, все-таки, ты еще девочка, — задумчиво молвила Матраскина, в очередной раз стремительно лишая меня невинности.
Не везет нам в карты, повезет в
— Бросьте, батенька, бросьте… — Матраскина строго взглянула поверх карт, — Шулеров не терпим.
— Шулеров бьем, — подтвердила я, натягивая майку до самых пят.
Играли как обычно — на раздевание. Нахапетов, наглый и довольный словно кот, натрескавшийся дармовой сметаны, поправил галстук, сдул не существующую пылинку с отпаренного пиджака и элегантным движением выложил карту.
— Нахапетов сволочь, сволочь, сволочь! — скороговоркой ругнулась я, стягивая последнее, что осталось — майку, торопливо кутаясь в простыню.
— Ха! — яростная Матраскина с вызовом сдернула с ноги фиолетовый, в черный горох, носок, — Эротика-стритиз, дамы и господа! — и она зашвырнула его на люстру, (где, кстати, он и
висит по сей день).
— Продолжаем?
— Сдавай!
— Я пас, — мне было грустно, — Мне больше нечего снимать.
— Действительно, нечего, — Матраскина с Нахапетовым задумались на мгновенье.
— Можешь, — Нахапетов был сегодня добрый, — Надеть мой гидрокостюм, и мы разденем тебя заново!
— Отличная идея, — Матраскина была довольна, — Я всегда говорила, что маска тебе идет!
— Да, — я была полна достоинства, — Она прекрасно подчеркивает овал моего лица.
— Продолжаем?
— Сдавай.
Играть в маске было довольно неудобно — запотевало стекло, да и дышать было тяжеловато, так как Матраскина постоянно прятала в мою трубку крапленые карты.
— Раздевайте скорее! — взмолилась я, — А то помру аквалангистом!…
— Терпение, мой друг, терпение, — Нахапетов был спокоен и аристократичен, — От чего-то, Вам постоянно в карты не везет? — и он изогнул бровь дугой.
— Зато, — с достоинством произнесла голая Матраскина, — Нам везет в любви!
И подхватив меня на руки, оправилась в спальню. Брать реванш.
Третий лишний.
Нас повязали неожиданно.
— Бля!.. Уходим, уходим огородами, — но шухер запоздал, и нас обложили.
Менты нагрянули и почему-то запихнули нас в одну смирительную рубаху. Что разозлило Нахапетова чрезвычайно:
— Я человек, — орал он, вырываясь из цепких ментовских рук, — Это, заметьте, звучит гордо!!!
Менты послушали, послушали, и им надоело. Зубы Нахапетова тихо хрумкнули и вывалились мелкой крошкой на асфальт. Больше он не разговаривал. Интеллигентность Матраскиной тоже не заставила себя долго ждать:
— Господа, господа, — лягаясь, частила она, — Господа, вы ведете себя дурно! Господа, вашу мать!
Бить Матраскину в лицо менты постеснялись, девушка все — таки, но ее так похлопали ниже пояса, что Матраскина прибалдев, лишилась дара речи. Нас погрузили в вонючую колымагу, где мы и ехали мордой в пол. Нахапетов оплакивал свои выбитые коренные, а Матраскина потихоньку приходила в себя от пережитого оргазма. Удивительно седой и спокойный дядька — доктор, с внешностью пупса до революционных времен, осмотрев глазные яблоки и вывороченные веки, радостно поздравил:
— Старая добрая классика! Раздвоение личности!
Я, забившись тихой мышью, затихла в где-то в углу. Нахапетов с Матраскиной удивленно переглянулись, им явно кого не хватало.
— Хотя, постойте, постойте, — профессор-пупс, внимательно всматриваясь, наклонился к моему лицу, — Это что за номер? Третий? Боже мой, — ошарашено прокудахтал он, — Третий!
Радвейхите с мерзкой улыбкой тихо шхерилась за спины медработников.
— Четвертый!.. — поправила я профессора, и моя рука тренированно вошла санитару в пах, драки с Матраскиной не прошли бесследно.
— Держите личность! Уходит, уходит, собака! — взвыл профессор, но было поздно.
Виртуозно раскидав бледных медиков, я стремительно удалялась по гулкому больничному коридору, тяжелыми ботинками выбивая прощальную морзянку.
Сквозь толстую больничную решетку вслед за мной тянулись тоскливые взоры Нахапетова и Матраскиной, удивительным образом умещавшиеся на одном, таком родном лице.
На нем крепла уверенность и злость:
— Наши на свободе! Ну, ничего, мы еще повоюем!
А на углу, все так же гордо, стояла непоколебимая Герда.