После полного расцвета сил.

И бунт Матраскиной вместо предисловия.

— Все. Ну, тебя в баню! Надоела. Буду жить просто, то есть одна. Покупать проституток в кружевном белье и мартини в розлив. Читать пахабные рассказы, курить в постели и жрать по ночам. Напиваться в блевотный порошок, испытывать, по утру, все прелести похмелья, и ни перед кем, не буду виновата… Буду рисовать на обоях, сниму, на хрен, все занавески и буду ходить голая по квартире!.. Мне стесняться ничего!… А когда совсем делать будет нечего — я что-нибудь придумаю! Понятно?!…

О Матраскиной и Нахапетове.

Матраскина, она такая. Она всегда чего-нибудь хочет, но чаще все-таки, кого-нибудь. Обычно — женщин. Чего хочет Нахапетов не известно никому, и самому Нахапетову тоже. Впрочем, это его не стесняет, а нас и подавно. Матраскина спит со всем, что движется. Потом старательно, с замиранием сердца, заносит всех своих постельных подруг в книжечку с интригующим названием: «Приход — В расход» с подробным рисованием схем, как и куда, ну и с комментариями, конечно. Но, в общем-то, она девчонка добрая и неприкаянная.
Нахапетов наоборот, отличается удивительно практичным подходом ко всему. Его основательность не знает границ, от его практичности подчас тошнит и хочется волком выть, но именно она и спасает наш мир от хаоса обыденности.

Страшный Сон Нахапетова.

Талантливо испытав множественный оргазм, Матраскина нагло храпела, а я старательно считала овец, в надежде поскорей присоединится к сонной половине. И когда уже все овцы были посчитаны, рассортированы по весу, цвету и сексуальной ориентации, вдруг:
— А-а-а-а!!! — и с диким воплем ворвался Нахапетов. Бледный и дрожащий. Почему-то в трусах. Этому факту я поразилась чрезвычайно.
— Ужас!.. Ужас! УЖАС!!! — потрясенно проорал он и грохнулся в обморок.
Полив его из чайника холодной водой, и приведя, тем самым в чувство, поинтересовались, что же такого неординарного стряслось?
— Мне приснилось, — простонал Нахапетов, — Что я женщина!… Представляете?…
— Представь себе, — слабо обиделась Матраскина, собираясь заново уснуть, — Я тоже женщина. И ничего. Живу как-то.
— Да, — запротестовал Нахапетов, — Но я же не женщина!
Матраскина уже спала, чего я допустить не могла и не хотела — у меня же бессонница, и я принялась тормошить свою наглую жену:
— Но Нахапетов же не женщина! — возмутилась я, — Пойми ты!
— Если он не женщина, — резонно возразила Матраскина, — То, что он делает в нашей спальне?…
Над этим вопросом мы никогда ранее не задумывались…
— Тетки, — возмутился Нахапетов, — Я к вам — как к родным, а вы меня — как чужого…
— Нет, ну Нахапетов, — извиняясь, проснулась Матраскина, — Нет, ну ты точно не женщина. Женщины же не бреются по утрам… и писают они сидя.
— Фу... — Нахапетов выглядел почти счастливо.
— Ой, — нечаянно вспомнила я, — а у меня была одна знакомая девица, она все время писала стоя…
Нахапетов стремительно помрачнел.
— Но она не от рождения такая… — поспешила я его утешить, — Она очень долго тренировалась!
— Дура, твоя девица, — обозлилась Матраскина, — Дура.
И мы погрузились в тягостные размышления о непутевых девушках писающих стоя.
— Но постойте… — вдруг озадачилась Матраскина, — Женщины ходят на свидания к мужчинам. Значит ты, Нахапетов, женщина.
— Да, — подтвердила я, — Ты же ходишь на свидания к мужчинам?
— Хожу, — обречено подтвердил Нахапетов, — Раз в неделю, хожу, — и он убито сел на пол, понуро склонив голову.
— Ну, ну, не отчаивайся, — утешили мы его, — Быть женщиной не так уж и плохо. Честно-честно!
Но Нахапетов плакал. Тихо и незаметно.
— Боже, — вдруг озарило меня, — Боже мой!
— Что? Что такое? — занервничала Матраскина, — Да, что же такое? — тормошила она меня,
— Черт возьми, да ЧТО?
— Нахапетов не может быть женщиной.
— Почему?
— Да, почему? — у Нахапетова стремительно просохли слезы.
— Да, потому, — я перешла на шепот, — Потому что он ходит в МУЖСКИХ ТРУСАХ!
— А-а-а! — Нахапетов радостно вскочил, — Я же говорил! Я же знал! Я мужчина! Женщины не ходят в мужских трусах! Не ходят в мужских трусах!!! — и он радостно плясал на месте.
— Ура, ура!!! — хлопала в ладоши Матраскина, — Надо это отметить, внесите шампанское!
— Хотя, — вдруг вспомнилось мне, — Была у меня одна знакомая девица…

После полного расцвета сил.

Матраскина была зло озабоченна. Она хищно металась от края к краю крыши, на которой мы сидели, и напряженно вглядываясь в лица проходящих внизу женщин, искала. От напряжения окуляр ее подзорной трубы постоянно запотевал и, матерясь, Матраскина протирала его рукавом своего теплого пальто.
— Остынь, Матраскина, — я беззаботно болтала ногами и курила, — Тебе сегодня ничего не светит!
Было удивительно тепло, но сыро. Бабье лето.
— Но почему?! — недоумевала Матраскина, — Почему при живой-то жене, я вынуждена постоянно искать женщин?! А-а-а?!
— Эх, Матраскина, Матраскина, — я скинула вниз докуренную сигарету, — Да ты бы с ума сошла, если бы у тебя была только я… Представляешь себе?
— Да-а-а… — Матраскина туманно посмотрела на меня, — Вот ужас-то был бы.
— Да! А так — какое поле деятельности! Какое пространство для маневров! И сколько удивительных оргазмов!
— И от таких разных, — размечталась Матраскина.
— Вот, вот. Так что, скажи спасибо и давай ищи. Вон, — я ткнула в высокую бледноволосую девушку, — Вполне ничего себе!
— Да-а-а… Интересная. Похоже иностранка.
— Почти. Литовка.
Мы с Матраскиной недоуменно переглянулись. Голос был явно не наш.
— Герда. Герда Радвейхите.
Обернувшись, мы обнаружили невысокого дядечку, с пузиком, маленькими ручками и ножками. Трехдневной небритостью и накрашенными губами. Несколько кокетливых мушек было прилеплено на его обрюзгшем лице. Он был облачен в дамское пальто суконной фабрики «Большевичка», а на его лысеющей голове гордо возвышалась панама с сильной надписью — «Champion». В общем, вид его был фееричен и богат.
— Она девушка чистая. Строгой морали и пуританского воспитания, — осипшим голосом продолжал незнакомец, — Не твоего, Матраскина, поля ягода!
— Дела-а-а… — обалдела Матраскина.
— Угу, — единственное, что выдавилось из меня.
— Вы кто? — потрясенно спросили мы хором.
И едва он встал, отставив толстую ножку вперед и гордо запрокинув голову, мы уже знали — это он. Тот самый. Настоящий. Что живет на крыше. Такая вот, гомосексуальная литература.

— Так вот, — мы сидели на чердаке, среди голубей и печных труб, Матраскина отдала Карлсону последнюю сигарету, и он, куря и обжигаясь, рассказывал о своей жизни.
— Малыш, паскудник маленький, оказался юным шантажистом и вымогателем. Это он только начал со щенка, это так, детские шалости. За его невинной внешностью скрывался коварный и циничный ум! Он пустил по миру маму с папой, оставил Фрекен Бокк без копейки, хотя тоже, та еще старушка, сейчас притон содержит, старая сводня. Да, так о чем я?..
— О Малыше.
— Ах да! Эх, Малыш, Малыш! Я так любил этого юного развратника. Души в нем не чаял, холил и лелеял, в свет так сказать, выпустил, а он…
Смутные подозрения закрались в мою душу…
— Так Вы его что, совратили? — смело удивилась Матраскина.
— Нет, что Вы! Я его любил, — обиделся Карлсон, — Это, девушка, разные вещи! Разные!
— Не спорю, не спорю! — быстро согласилась Матраскина, — Но что же было дальше?
— А то, — и могучая слеза скатилась с помятого лица Карлсона, — Этот маленький потаскун бросил меня! Ради какого-то заезжего франта и жизнь моя потеряла всякий смысл.
— Вот, посмотрите... — и он показал нам обвисшие лопасти на подтяжках, грустные, они висели в углу, — Не летают, — и Карлсон смачно сплюнул, — Чего только не пробовал, и спирт, и наркоту всяческую и вазелин! Ничего не помогает! А все от чего? Душа не летает! Нет поэтики, размаха! Эх, — Карлсон махнул рукой, — Жизнь штука блядская! — и он обречено уставился в окно.
Мы с Матраскиной смотрели на него, старого и забытого Карлсона, опустившегося педераста с красивым прошлым, и нам было мучительно жаль своих детских, наивных лет.
— Эх, — посетовала Матраскина, — А я тебе так верила!
— Я не виноват, — грустно оправдывался Карлсон, — Это все Линдгрен, все она, душа неуемная, а я здесь не причем!
— Линдгрен не писала, чтобы ты детей совращал! — возмутились мы.
— Это не я, — зашелся белугой Карлсон, — Мне вообще щенок больше нравился!
— А кто? — опешили мы.
— Мылы-ы-ы-ыш... — простонал Карлсон, вываливаясь в окно.
— Какой-то Лолит получается, — размышляла Матраскина топая домой со мной рядом, — Я чего-то в этой жизни не понимаю.
Народ на тротуаре толпился вокруг мертвого бомжа, а на углу, все так же, стояла Герда Радвейхите, и стойко берегла свою мораль.

Пауза Нежности.

Два Одиночества.

Вот и встретились два одиночества! С тихим восторгом я созерцала Герду Радвейхите, узко костную девицу нордической внешности. Но как всегда, в самый ответственный момент, с транспарантом: «СМЕРТЬ ЯПОНСКИМ ТРАНСВЕСТИТАМ!» ворвалась Матраскина и все испортила.
— Это что, вот это вот?! — потряслась она, — Мать! У нее же грудь первый номер!
— Прости, но не первый!.. — попыталась возмутиться я.
— Нет, ну и не нулевой, — Матраскина была критична, но правдива.
— Матраскина, — предупредила я, — Матраскина, я тебя как женщину прошу. Молчи, Матраскина!
Но Матраскину уже понесло.
— Да она же тощая, об нее люди в метро стукаются! Да, да!.. И потом, — Матраскина заторопилась, — знаю я таких, эстеток разнесчастных, все из себя на понтах, а пальцы в мозолях от извечной мастурбации!
Пальцы Герды так стремительно скрылись в карманах, что мы не успели рассмотреть, в мастурбации они или нет. Хотя очень старались.
— И потом, — Матраскина достала джокер из колоды аргументов, — Я тебе, как самой моей близкой — она ведь не кончает.
Герда взвыла ментовской сиреной, а сердце мое потрясенно упало.
— Матраскина, — обречено спросила я, — Матраскина, ты уже и ее?
— Да, — твердо отозвалась она, — Потому как это мой святой долг. Надо же мне знать, что за… овощи к тебе попадают!
Что-то глухо бумкнуло. Вероятно, Герда в обморок.
— Вот, — Матраскина продемонстрировала мне ее бесчувственное тело, - Припухла.
— Матраскина, — слезы крупным градом катили по моему лицу, — Ненавижу тебя Матраскина, ненавижу.

Девочки никогда не ссорятся!

— Девочки никогда не ссорятся, — старательно выговаривал Нахапетов, пытаясь выдрать мои руки из волос Матраскиной, — Никогда!
— Никогда? — зло переспросила Матраскина, навешивая мне пендаль.
— Никогда, — твердо подтвердил Нахапетов уворачиваясь от моего пинка, предназначенного Матраскиной.
— Совсем, никогда? — Матраскину весьма интересовала тема дамских ссор. Она только что получила в глаз.
— Ну, разве что, совсем иногда… Так, чуть-чуть, — тут Нахапетов на мгновенье упустил из виду руки Матраскиной, и не сумел увернуться от сокрушающего удара в челюсть.
— Ага!!! — восторжествовала Матраскина, — И все -таки они ссорятся!!!
— И еще как! — радостно подтвердила я, прицеливаясь Матраскиной в другой глаз, — и все из-за некоторых, которые тырят чужие колготки! — и тут я получила в лоб.
— Вот-вот! — Матраскина меня поддержала, — тырят ЧУЖИЕ колготки!
И тут мы застыли в недоумении.
— Колготки… Колготки… Кто же взял колготки?…
Вопрос туманным табачным бубликом повис в атмосфере. Наша растерянность разрослась и заполнила мир вокруг. Мне стало жаль избитую Матраскину, а она, каясь, нежно целовала мою свежую шишку на лбу. В углу что-то смущенно захрюкало.
— Нахапетов!..
— А девочки ссорятся с мальчиками? — кровожадно спросила Матраскина, превращаясь в хищника и стерву…
За колготки она могла убить.

Пара слов о любви.

— Послушай, — Нахапетов, домашний и в очках «а-ля Черепаха Тортилла», вязал носки, — Послушай, что ты думаешь о любви?
— Не знаю, — пасьянс у меня не сходился.
— Нет. Я все понимаю. Но все-таки. Мысли может быть, какие-нибудь есть?
— Любовь, — утерла нос, — Слово хорошее, хоть и потасканное изрядно.
Погрузились в тягостные раздумья под стук Нахапетовских спиц и шлепанье карт по клеенке.
— А все-таки? — Нахапетов был неугомонен.
— Откуда мне знать? Спроси лучше у Матраскиной. Матраскина! — проорала я, — Матраскина!
— Между прочим, — Матраскина в фартуке и ножом в руке, была полна достоинства: она готовила «чего-нибудь пожрать»», — Между прочим, у меня имя есть.
Имя у Матраскиной и вправду было.
— Матраскина… шестьдесят семь, — запомнил петлю Нахапетов, — скажи нам, о бесподобная, что есть любовь?
— Любовь? Какая любовь? Какая, блин-компот, любовь? У меня котлеты горят!!!

Моя половая роль.

Готовили борщ.
— К вопросу о половых ролях, — ни с бухты-барахты вдруг, начала Матраскина, — Я в корне ни с кем не согласна, — она старательно пучила глаза сквозь выступившие слезы, она резала лук.
— С кем именно и по какому поводу? — Нахапетов пытался настругать морковку элегантной соломкой, но почему-то ничего не получалось.
— Морковь надо держать крепко, а не двумя пальчиками, — от лучной едкости у Матраскиной текли сопли, и вид ее был импозантен, — Со всеми. Вот ты, например, — и она ткнула в меня ножом.
— А я-то здесь причем?! — ловко увернувшись, перепугалась я.
— А при том… ты вот, кто?
— Я?! Это… я человек... девушка я.
— Да, нет, — отмахнулась Матраскина, чуть не выбив мне глаз, — Ты не девушка, ты лесбиянка: это обсуждению не подлежит! — наставительно шмыгнула носом, — Возникает вопрос: «КАКАЯ?!«— и она ловко смахнула лук на сковородку — обжаривать.
— Обыкновенная.
— Да, нет же! Нет! Буч ты или клава?
— Чего?! — и челюсть моя, отвалившись шлепнулась на пол.
— Вот, — победоносно заключила Матраскина, — Не знаешь… И, что особенно интересно, — она задумчиво попробовала бульончик, — Соли не хватает… Что особенно интересно — я тоже даже не представляю.
— Как это, — опешила я, роняя на пол ложку, — Не представляешь?!..
— Ой! Баба придет! — Матраскина заинтриговано заблестела очками.
— Главное, — некстати ляпнул вдруг Нахапетов, — Это что бы ногти всегда были вовремя обстрижены.

Перекур.

Сидя на скамейке, я пыталась заняться чем-нибудь содержательным, но ничего путного в голову не приходило. Пришлось курить. По дорожке несся столб пыли, я знала — это не цунами, не тайфун. Это неслась Матраскина. Она была грустна, бледна и изысканно развратна.
— Ну?… — и я засмотрелась на ее линию губ.
— и НИ-ЧЕ-ГО… ровным счетом — ее уголки упали куда-то ниже уровня земли, — Издеваются! — проорала она, — Шутят! И кто?! Взрослые же люди и как не стыдно?! — Матраскина вздохнула тяжко, — Потаскуха я, вот тебе крест, потаскуха!
— Матраскина, что за упаднические настроения? — нравится мне слово «упаднические», — Возьми себя в руки.
Матраскина затянулась моей сигаретой и туманно взглянула на меня.
— Лучше ты, возьми меня в свои.
Кухонные Посиделки.
Что может быть лучше, чем собраться теплой компанией, выпить и потрепаться о тетках? Пожалуй, разве что — пофлиртовать в этой компании. Вчетвером, я, Матраскина, Нахапетов и, конечно, Герда Радвейхите, мы сидели на кухне и элегантно потребляли. За окном стремительно вечерело, а Матраскина стремительно набиралась. Когда она доходила до кондиции, то бредила лишь об одном.
— А что, девочки, давайте целоваться! — при этом она не отрывала глаз от Радвейхите.
— На брудершафт? — Герда заглядываясь на Нахапетова, тот, испуганно натянув юбку до самого пола, стремительно переместился по направлению ко мне.
— Экой вы, — с укором произнесла гордая Герда, с ненавистью вглядываясь в мое лицо.
— Целоваться, девочки, целоваться! — Матраскина была пьяна и так хороша, что у меня засосало под ложечкой. Срочно надо было что-то делать — я вожделела Матраскину. Матраскина, похоже, моих эмоций не разделяла, упорно всматриваясь в бледное лицо Радвейхите. Радвейхите же не отрывала взора от Нахапетова, который смущался, терялся и откровенно страдал: на дрожащих, накладных ресницах его, виднелись робкие девичьи слезы.
— Какие вы, стервы, — разочарованно махнула рукой Матраскина.
— Я не стерва, — грустно сообщил заплаканный Нахапетов, — Я в печали.
У Нахапетова было разбито сердце.
И разбил его Маврикий Бабак.