Откуда слетели вы к нам, божественные девы? не небо ли было вашей колыбелью? и для чего променяли вы жилище красоты и наслаждения на долину желаний и усилий? Ваши пламенные взоры горят огнём неземным. Вы расточаете ласки свои смертным; но черты вашего лица, как бы предназначенного вечной юности, сохранили всю прелесть красоты девственной. Кто вы, небесные, откройтесь. Вы мне уже знакомы; не ваши ли волшебные образы летали предо мною в те счастливые часы, в которые я мечтал о лучшем мире? Не вас ли везде ищет моё воображение?
– Мы сёстры, – отвечала первая богиня, – и все трое царствуем во вселенной; но не нам принадлежит венец бессмертной славы, он будет вечно сиять на главе нашей матери. О смертный! ты часто восхищался этим миром, с восторгом взирал на всё тебя окружающее; мы всё видимое тобою украсили.
Я – старшая из сестёр, и меня первую послала мать для того, чтоб оживить вселенную в очах твоих; я указала тебе этот круглый шар, который плывёт в воздухе; я вознесла взоры твои на сие небо, которое, как свод, его обнимает; я рассеяла эти горы с утёсами, которые, как великаны, возвышаются над долинами; мой искусный резец образовал каждое дерево, каждый лист, каждую жемчужину, сокровенную на глубине раковины.
– Прелестно, – воскликнула вторая богиня, – прелестно было произведение сестры моей, когда я слетела с неба; но взор напрасно искал разнообразия на земле бесцветной. Всё было хладно, безжизненно, как те образы, которые представляют серые тучи в день пасмурный. Я взмахнула поясом, и радуги со всех сторон посыпались на землю, ясное светило загорелось в воздухе, по небу разлилась чистая лазурь и море отразило небо; долины и леса оделись зелёным цветом, и я, довольная новым миром, возвратилась к престолу нашей матери.
– Тогда и я слетела на землю, – сказала третья богиня; прелестны были произведения сестёр моих; но я напрасно искала в них жизни; ничто не улыбалось мне в природе, мёртвая тишина царствовала на земле и стесняла мои чувства; я вздохнула, и вздох мой повторился во вселенной; чувство жизни разлилось повсюду; всё огласилось звуками радости, и все эти звуки слились в общую волшебную гармонию.
– С тех пор, – продолжала первая богиня, – с тех пор воздвигнулись три алтаря на земле; я первая встретила смертного и мне первой принёс он дары свои. Он был ещё странником на новой земле; всё поражало его удивлением; всё питало в нём то чувство гордости, которое невольно пробуждает первая встреча с незнакомым. Где найду я, говорил он, удовлетворение бесконечным моим желаниям, где найду предмет, достойный моих усилий? Я услышала сетования смертного и первая внушила ему смелую мысль похитить у бессмертных огонь, дающий жизнь. Я вручила ему резец, и вскоре мрамор оживился под его руками, и человек окружил себя собственным миром. Они ещё живы, священные памятники его усилий – его славы. Их не коснулась всё истребляющая коса времени. О смертный! стремись туда, где на развалинах столицы мира гений минувшего основал своё владычество и, вызывая из праха протекшие столетия, кажется, посмеивается над настоящим. Вступи в сей храм бессмертный, где герои древности, бледные, как произведения сна, в красноречивом безмолвии возвышаются около стен; вступи в сей храм, когда утренний луч солнца озарит сие величественное сонмище и будет скользить на белом мраморе; тогда ты познаешь моё владычество и присутствие тайного божества поразит тебя благоговением.
– И мне повиновался смертный, – воскликнула вторая богиня, – и я была его спутницей. Когда любовь пролила в сердце его свою очаровательную влагу, напрасно силился он резцом сестры моей изобразить предмет своих желаний. Взор его напрасно искал в очах изображения того же неба, которое таилось под ресницами прекрасной его подруги; напрасно искал краски стыдливости на мёртвых ланитах мрамора; напрасно хотел он окружить образ возлюбленной очарованием бесконечного, к которому стремилась душа его, и в котором являлся ему идеал прекрасной. И что ж? я дала ему кисть, и чувства его вполне вылились на мёртвый холст, и мысль о бесконечном сделалась для него понятною. О смертный! хочешь ли видеть небо на земле? Взгляни на сию картину, – взгляни, когда яркий луч полдня прольёт на неё свет свой, – ты невольно падёшь на колена и тогда познаешь моё владычество.
– Настало и моё царствование, – промолвила последняя богиня. – Случалось ли тебе в безмолвии ночи слышать волшебные звуки, которые тайною силой увлекают душу, тешат её надеждою и заставляют забывать всё окружающее? Это торжество моё. Ты переносишься тогда в новый мир, ты думаешь быть далеко от земли, и ты в самом себе. В тебя вложила я таинственную арфу, которой струны дрожат при каждом впечатлении, и служат как бы дополнением всего, что ты чувствуешь в природе. Не пламенная радость, не улыбка гордости выражают моё владычество; нет! слезы тихого восторга напоминают смертному, что мне покорено его сердце.
– Мой слух прикован к устам вашим, бессмертные богини; но где та, которой вы уготовляете венец славы – где храм, в котором возвышается престол её, из которого она предписывает законы свои вселенной?
– О смертный! весь мир – престол нашей матери. Её изображал и мрамор и холст на земле; её прославляли лиры песнопевцев; но она останется недосягаемою для чувств смертного; наша мать – поэзия; вечность – её слава, вселенная – её изображение.
(1826)
Алексей Васильевич Кольцов (1809–1842)
СТЕНЬКА РАЗИН
Не страшна мне, добру молодцу,
Волга-матушка широкая,
Леса тёмные, дремучие,
Вьюги зимние-крещенские…
Уж как было: по темным лесам
Пировал я зимы круглые;
По чужим краям, на свой талан,
Погулял я, поохотился.
А по Волге, моей матушке,
По родимой, по кормилице,
Вместью с братьями за дóбычью
На край света летал соколом.
Но не Волга, леса тёмные,
Вьюги зимние-крещенские
Погубили мою голову,
Сокрушили мочь железную…
В некрещёном, славном городе,
На крутом, высоком острове
Живёт девушка-красавица,
Дочка гостя новгородскова…
Она в тереме, что зорюшка,
Под окном сидит растворенным,
Поёт песни задушевные,
Наши братские-отцовские.
«Ах, душа ль моя ты, душенька!
Что сидишь ты? Что ты думаешь?
Али речи мои не по сердцу?
Али батюшка спесивится?..
Не сиди, не плачь; ты кинь отца;
Ты беги ко мне из терема;
Мы с тобою, птицы вольные,
Жить поедем в Москву красную».
(1838)
| Критерии оценивания | Баллы |
| Целостность проведённого анализа в единстве формы и содержания, наличие/отсутствие ошибок в понимании текста. Шкала оценок: 0 – 5 – 10 – 15 | |
| Общая логика текста и логичность доказательств. Шкала оценок: 0 – 3 – 7 – 10 | |
| Обращение к тексту для доказательств. Шкала оценок: 0 – 2 – 3 – 5 | |
| Наличие/отсутствие стилистических, речевых и грамматических ошибок. Шкала оценок: 0 – 2 – 3 – 5 | |
| Наличие/отсутствие орфографических и пунктуационных ошибок (в пределах изученного по русскому языку материала). Шкала оценок: 0 – 2 – 3 – 5 | |
| Максимальный балл |
Для удобства оценивания предлагаем ориентироваться на школьную четырёхбалльную систему. Так, при оценке по первому критерию 0 баллов соответствуют «двойке», 5 баллов – «тройке», 10 баллов – «четвёрке» и 15 баллов – «пятёрке». Безусловно, возможны промежуточные варианты (например, 8 баллов соответствуют «четвёрке с минусом»).
Максимальный балл за все выполненные задания – 70.
Класс: 10 класс / Предмет: Русская литература / Этап: Школьный / Год: 2016 / Город: Москва /
11 класс
Задание 1. «ТВОРЧЕСКОЕ ЗАДАНИЕ» [30 баллов]
Прочитайте три высказывания знаменитых писателей о поэзии (словесном искусстве) и живописи, а также три предложения, теоретически объясняющие различие этих двух видов искусства. Ниже представлена картина русского художника – как некое остановившееся мгновение, как пространство, застывшее во времени. Ваша задача – оживить картину с помощью слов, то есть дать описание событий (или процессов, душевных переживаний), происходивших с героем (героями) картины до начала запечатлённого на картине мгновения и после него. Вы можете, кроме описания, при необходимости сочинить диалог (монолог) героев (героя). Обращайте внимание на детали картины. Включите в Ваше повествование также и момент, изображённый на картине.
Дополнительное задание
Найдите и укажите эпизоды (или персонажей) из произведений русской литературы, сходные с изображёнными на картине. Назовите произведение, автора и героев.
- Остановись, мгновенье! (И.-В. Гёте)
- Живопись изображает тела и опосредованно при помощи тел движения… (Г.Э. Лессинг)
- Мне кажется, что описать человека собственно нельзя; но можно описать, как он на меня подействовал. (Л.Н. Толстой)
Живопись есть молчащая поэзия, а поэзия – говорящая живопись. В поэзии – действие как процесс, как развёртывающееся во времени и пространстве событие или лирическое переживание – вот что составляет основу поэтического мира.
Живопись противоположна поэзии, потому что в живописи доминирует не время, а пространство, не действие, а статуарность.
В.В. Пукирев. «Неравный брак» (1863)
Примечание: художник на этой картине написал автопортрет со скрещёнными руками (позади невесты).
Для удобства оценивания предлагаем ориентироваться на школьную четырёх балльную систему. Так, при оценке по первому критерию 0 баллов соответствуют «двойке», 5 баллов – «тройке», 10 баллов – «четвёрке» и 15 баллов – «пятёрке». Безусловно, возможны промежуточные варианты (например, 8 баллов соответствуют «четвёрке с минусом»).
| Критерии оценивания | Баллы |
| Связное и убедительное повествование, скреплённое динамическим сюжетом, который включает события, предшествующие изображённым на картине, сам момент изображения и финальную развязку. Оцениваются оригинальность выдумки, наблюдательность (описание значимых символических деталей на картине), умение выстроить во времени ряд воображаемых событий. Шкала оценок: 0 – 5 – 10 – 15 | |
| Композиционная стройность текста, логика изложения, отсутствие фактических ошибок, языковая и речевая свобода. Шкала оценок: 0 – 3 – 5 – 10 | |
| Грамотность, отсутствие орфографических, пунктуационных, речевых и грамматических ошибок. Шкала оценок: 0 – 1 – 2 – 3 | |
| Дополнительное задание: убедительный(-е) и доказательный(-е) пример(-ы) из произведений русской литературы | |
| Максимальный балл |
Ключ к дополнительному заданию: Анна Каренина с мужем из одноимённого романа Л.Н. Толстого, повесть А.С. Пушкина «Дубровский» (князь Верейский и Маша Троекурова), Варенька Добросёлова и помещик Быков из романа «Бедные люди» Ф.М. Достоевского, Дуня Раскольникова и Лужин (как гипотеза в случае иной череды событий в романе «Преступление и наказание») и др.
Примечание: даны примерные варианты ответа, учащиеся могут использовать собственные примеры.
Задание 2. «ЦЕЛОСТНЫЙ АНАЛИЗ ТЕКСТА» [40 баллов]
Выберите для аналитической работы ИЛИ прозаический, ИЛИ стихотворный текст. Пишите связно, свободно, понятно, доказательно и грамотно.
Рекомендуемый объём – 300–400 слов.
Василий Макарович Шукшин (1929–1974)
ВОСКРЕСНАЯ ТОСКА
Моя кровать – в углу, его – напротив. Между нами – стол, на столе – рукопись, толстая и глупая. Моя рукопись. Роман. Только что перечитал последнюю главу и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут. Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще человек садится писать? Я, например. Меня же никто не просит.
…Да, так на каком основании человек бросает все другие дела и садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно – до боли и беспокойства – хочется писать? Вспомнился мой друг Ванька Ермолаев, слесарь. Дожил человек до тридцати лет – не писал. Потом влюбился (судя по всему, крепко) и стал писать стихи.
– Кинь спички, – попросил Серёга.
Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серёга недовольно крякнул и, не вставая, потянулся за коробком.
– Муки слова, что ли? – спросил он.
Я молчу, продолжаю думать. Итак: хочется писать. А что я такое знаю, чего не знают другие, и что даёт мне право рассказывать? Я знаю, как бывает в степи ранним летним утром: зелёный тихий рассвет. В низинах лёгкий, как дыхание, туман. Тихо. Можно лечь лицом в пахучую влажную траву, обнять землю и слушать, как в её груди глубоко шевелится огромное сердце. Многое понимаешь в такие минуты, и очень хочется жить. Я это знаю.
– Опять пепел на пол стряхиваешь! – строго заметил Серёга.
Я свесился с кровати и сдул пепел под кровать. Серёга сел на своего коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до тошноты и любит хлопать своими длинными ручищами меня по спине. В-третьих – это главное, – он упрям, как напильник. Он полагает, что он очень практичный человек, и называет себя не иначе – реалистом.
«Мы, реалисты…» – начинает он всегда и смотрит при этом сверху снисходительно и глупо, и массивная нижняя челюсть его подаётся вперёд. В такие минуты я знаю, что ненавижу его.
– Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? – спрашивает Серёга безразличным тоном (не очень надеется, что я заговорю с ним). Сейчас он сядет на кровати, переломится пополам и будет тупо смотреть в пол. Надо поговорить с ним.
– Тоска? От глупости в основном. От недоразвитости. – Очень хочется как-нибудь уязвить этот телеграфный столб. Нисколько он не практичный, и не холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я всё про него знаю.
– Неправда, – сказал Серёга, садясь на койке и складываясь пополам. – Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют.
– А тебе что, очень тоскливо?
– То есть… на белый свет смотреть тошно.
– Значит, ты – умница.
Пауза.
– Двадцать копеек с меня, – говорит Серёга и смотрит на меня серыми правдивыми глазами, в которых ну ни намёка на какую-то холодную, расчётливую мудрость. Глаза умные, в них постоянно светится мягкий ровный свет. Может, и правда, что ему сейчас тоскливо, но зато уж и лелеет он её, и киснет как-то подчёркнуто. Смотреть на него сейчас неприятно. Он, наверное, напрашивается на спор, и, если в спор этот ввязаться, он будет до посинения доказывать, что искусство, стихи, особенно балет – всё это никому не нужно.
Кино – ничего, кино можно оставить, а всю остальную «бодягу» надо запретить, ибо это сбивает людей с толку, «расхолаживает» их. Коммунизм строят! Рассчитывают вот этим местом (постукивание пальцем по лбу) и строят! Мне не хочется сейчас говорить Серёге, что он придумал свою тоску, не хочется спорить с ним. Хочется думать про степь и про свой роман.
– Ох и тоска же! – опять заныл Серёга.
– Перестань, слушай.
– Что?
– Ничего. Противно.
– В твоем романе люди не тоскуют? Нет?
«Не буду спорить. Господи, дай терпения».
– У тебя, наверно, положительные герои стихами говорят. А по утрам все делают физзарядку. Делают зарядку?
«Не буду ругаться. Не буду».
– Песни, наверно, поют о спутниках, – продолжает Серёга, глядя на меня злыми весёлыми глазами. – Я бы за эти песенки, между прочим, четвертовал.
Моду взяли! «Назначаю я свидание на Луне-е!..» – передразнил он кого-то. – Уже свиданье назначил! О! Да ты попади туда! Кто-то голову ломает – рассчитывает, а он уже там. Кретины!
Я молчу. Между прочим, насчёт песенок – это он верно, пожалуй.
Серёга тоже замолчал. Малость, наверно, легче стало. Некоторое время у нас в комнате очень тихо. Я снова настраиваюсь на степь и на зори.
– Дай роман-то свой почитать, – говорит Серёга.
– Пошёл ты…
– Боишься критики?
– Только не твоей.
– Я ж читатель.
– Ты читатель?! Ты робот, а не читатель. Ты хоть одну художественную книгу дочитал до конца?
– Это ты зря, – обиделся Серёга. – Надо писать умнее, тогда и читать будут. А то у вас положительные герои такие уж хорошие, что спиться можно.
– Почему?
– Потому что никогда таким хорошим не будешь всё равно. – Серёга поднялся и пошёл к выходу. – Пройтись, что ль, малость.
Когда он вышел, я поднялся с койки и подсел к рукописи. Один положительный герой делал-таки у меня по утрам зарядку. Перечитал это место, и опять стало грустно. Плохо я пишу.
Не только с физзарядкой плохо – всё плохо. Какие-то бесконечные «шалые ветерки», какие-то жестяные слова про закат, про шелест листьев, про медовый запах с полей… А вчера только пришло на ум красивейшее сравнение, и я его даже записал: «Писать надо так, чтобы слова рвались, как патроны в костре». Какие уж тут к чёрту патроны! Пуговицы какие-то, а не слова.
В комнату постучали.
– Да!
В дверь заглянула маленькая опрятная головка. Пара ясных глаз с припухшими со сна веками (ещё только десять часов воскресного дня).
– Серёжи… Здравствуйте! Серёжи нету?
– Серёжи нету. Он только что вышел куда-то.
– Извините, пожалуйста.
– Он придёт скоро.
– Хорошо.
Сейчас у Серёжи начнётся праздник. Тоску его липовую как ветром сдует. Он любит эту маленькую опрятную головку, любит тихо, упорно и преданно. И не говорит ей об этом. А она какая-то странная: не понимает этого. Сидят часами вместе, делают расчёт какого-нибудь узла двигателя внутреннего сгорания. Сережу седьмой пот прошибает – волнуется, оглобля такая. Не смотрит на девушку – её зовут Лена, – орёт, стучит огромным кулаком по конспекту.
– Какой здесь кпд?!
Леночка испуганно вздрагивает.
– Не кричи, Серёжа.
– Как же не кричать?! Как же не кричать, когда тут элементарных вещей не понимают!
– Серёжа, не кричи.
Серёга будет талантливый инженер. В минуты отчаяния я завидую ему.
К сорока годам это будет сильный, толковый командир производства. У него будет хорошая жена, вот эта самая Леночка с опрятной головкой. Я подозреваю, что она давно всё понимает и сама тоже любит Серёгу. Ей, такой хорошенькой, такой милой и слабенькой, нельзя не любить Серёгу. У них будет всё в порядке. У меня же… Меня, кажется, эти «шалые низовые ветерки» в гроб загонят раньше времени. Я обязательно проморгаю что-то хорошее в жизни.
Вошёл Серёга.
– Прошёлся малость.
– К тебе эта приходила. Просила, чтоб ты зашёл к ней.
– Кто?
– Лена. Кто!
Серёга побагровел от шеи до лба.
– Зачем зайти?
– Не знаю.
– Ладно трепаться. – Он спокойно (спокойно!) прошёл к койке, прилёг.
Я тоже спокойно говорю:
– Как хочешь. – И склоняюсь к тетради. Меня душит злость. Всё-таки нельзя быть таким безнадежным идиотом. Это уже не застенчивость, а болезнь.
– Дай закурить, – чуть охрипшим голосом просит Серёга.
– Идиот!
Стало тихо.
– Вот так же тихо, наверно, стало, когда Иисус сказал своим ученикам: «Братцы, кто-то один из вас меня предал». – Когда Серёге нечего говорить, он шутит. Как правило, невпопад и некстати. – Дай закурить всё-таки.
– Дождёшься ты, Серёга: подвернётся какой-нибудь вьюн с гитарой – только и видел свою Леночку. Взвоешь потом.
Серёга сел, обхватил себя руками. Долго молчал, глядя в пол.
– Ты советуешь сходить к ней? – тихо спросил он.
– Конечно, Серёга! – Я прямо тронут его беспомощностью. – Конечно, сходить. На, закури и иди.
Серёга встал, закурил и стал ходить по комнате.
– Со стороны всегда легко советовать…
– Баба! Трус! Ты же пропадёшь так, Серёга.
– Ничего.
– Иди к ней.
– Сейчас пойду, чего ты привязался! Покурю – и пойду.
– Иди прямо с папироской. Женщинам нравится, когда при них курят. Я же знаю… Я писатель как-никак.
– Не говори со мной, как с дураком. Пусть в твоих романах курят при женщинах. Остряк!
– Иди к ней, дура! Ведь упустишь девку. Сегодня воскресенье… Ничего тут такого нет, если ты зашёл к девушке. Зашёл и зашёл, и всё.
– Значит, она не просила, чтобы я зашёл?
– Просила.
Серёга посмотрел на меня подозрительным тоскливым взглядом.
– Я узнаю зайду.
– Узнай.
Серёга вышел.
Я стал смотреть в окно. Хороший парень Серёга. И она тоже хорошая. Она, конечно, не талантливый инженер, но… в конце концов надо же кому-то и помогать талантливым инженерам. Оказалась бы она талантливой женщиной, развязала бы ему язык… Я представляю, как войдёт сейчас к ним в комнату Серёга. Поздоровается… и ляпнет что-нибудь вроде той шутки с Иисусом.
Потом они выйдут на улицу и пойдут в сад. Если бы я описывал эту сцену, я бы, конечно, влепил сюда и «шалый ветерок», и шелест листьев. Ничего же этого нет! Есть, конечно, но не в этом дело. Просто идут по аллейке двое: парень и девушка. Парень на редкость длинный и нескладный. Он молчит. Она тоже молчит, потому что он молчит. А он всё молчит. Молчит, как проклятый.
Молчит, потому что у него отняли его логарифмы, кпд… Молчит, и всё. Потом девушка говорит:
– Пойдем на речку, Серёжа.
– М-м. – Значит, да.
Пришли к речке, остановились. И опять молчат. Речечка течёт себе по песочечку, пташки разные чирикают… Теплынь. В рощице у воды настоялся крепкий тополиный дух. И стоят два счастливейших на земле человека и томятся. Ждут чего-то.
Потом девушка заглянула парню в глаза, в самое сердце, обняла за шею… прильнула…
– Дай же я поцелую тебя! Терпения никакого нет, жердь ты моя бессловесная.
Меня эта картина начинает волновать. Я хожу по комнате, засунув руки в карманы, радуюсь. Я вижу, как Серёга от счастья ошалело вытаращил глаза, неумело, неловко прижал к себе худенького, тёплого родного человека с опрятной головкой и держит – не верит, что это правда. Радостно за него, за дурака. Эх… пусть простит меня мой любимый роман с «шалыми ветерками», пусть он простит меня! Напишу рассказ про Серёгу и про Лену, про двух хороших людей, про их любовь хорошую.
Меня охватывает тупое странное ликование (как мне знакомо это предательское ликование). Я пишу. Время летит незаметно. Пишу! Может, завтра буду горько плакать над этими строками, обнаружив их постыдную беспомощность, но сегодня я счастлив не меньше Серёги.
Когда он приходит вечером, я уже дописываю последнюю страницу рассказа, где «он», счастливый и усталый, возвращается домой.
– Серёжа, я про тебя рассказ написал. Хочешь почитаю?
– Хм… Давай!
Мне некогда разглядывать Серёгу, я не обращаю внимания на его настроение. Я ставлю точку в своём рассказе и начинаю читать.
Пока я читал, Серёга не проронил ни одного слова – сидел на кровати, опустив голову. Смотрел в пол.
Я дочитал рассказ, отложил тетрадь и стал закуривать. Пальцы мои легонько тряслись. Я ждал, что скажет Серёга. Я не смотрел на него. Я внимательно смотрел на коробок спичек. Мне рассказ нравился. Я ждал, что скажет Серёга. Я ему верю. А он всё молчал. Я посмотрел на него и встретился с его весёлым задумчивым взглядом.
– Ничего, – сказал он.
У меня отлегло от сердца. Я затараторил:
– Многое не угадал? Вы где были? На речке?
– Мы нигде не были.
– Как?
– Так.
– Ты был у неё?
– Нет.
– О-о! А где ты был?
– А в планетарий прошёлся… – Серёга, чтобы не видеть моего глупого лица, прилёг на подушку, закинул руки за голову. – Ничего рассказ, – ещё раз сказал он. – Только не вздумай ей прочитать его.
– Серёжа, ты почто не пошёл к ней?
– Ну почто, почто!.. Пото… Дай закурить.
– На! Осёл ты, Серёга!
Серёга закурил, достал из-под подушки журнал «Наука и жизнь» и углубился в чтение – он читает эти журналы, как хороший детективный роман, как «Шерлока Холмса».
(1962)
Зинаида Николаевна Гиппиус (1869–1945)
ИГРА
Совсем не плох и спуск с горы:
Кто бури знал, тот мудрость ценит.
Лишь одного мне жаль: игры…
Её и мудрость не заменит.
Игра загадочней всего
И бескорыстнее на свете.
Она всегда – ни для чего,
Как ни над чем смеются дети.
Котёнок возится с клубком,
Играет море в постоянство…
И всякий ведал – за рулём –
Игру бездумную с пространством.
Играет с рифмами поэт,
И пена – по краям бокала…
А здесь, на спуске, разве след –
След от игры остался малый.
<1930- >
| Критерии оценивания | Баллы |
| Целостность проведённого анализа в единстве формы и содержания, наличие/отсутствие ошибок в понимании текста. Шкала оценок: 0 – 5 – 10 – 15 | |
| Общая логика текста и логичность доказательств. Шкала оценок: 0 – 3 – 7 – 10 | |
| Обращение к тексту для доказательств. Шкала оценок: 0 – 2 – 3 – 5 | |
| Наличие/отсутствие стилистических, речевых и грамматических ошибок. Шкала оценок: 0 – 2 – 3 – 5 | |
| Наличие/отсутствие орфографических и пунктуационных ошибок (в пределах изученного по русскому языку материала). Шкала оценок: 0 – 2 – 3 – 5 | |
| Максимальный балл |
Для удобства оценивания предлагаем ориентироваться на школьную четырёхбалльную систему. Так, при оценке по первому критерию 0 баллов соответствуют «двойке», 5 баллов – «тройке», 10 баллов – «четвёрке» и 15 баллов – «пятёрке». Безусловно, возможны промежуточные варианты (например, 8 баллов соответствуют «четвёрке с минусом»).
Максимальный балл за все выполненные задания – 70.
Класс: 11 класс / Предмет: Русская литература / Этап: Школьный / Год: 2016 / Город: Москва /