Сардины в масле. Питание учеников в Ночной школе происходило следующим образом. Сам профессор Филинчик вообще ничего не ел, во всяком случае, так нам казалось. Ходили слухи, что он питается исключительно тьмой. Для всех остальных, не считая Кверта, имелись сардины в масле. Поскольку профессор был равнодушен к еде, то и учеников не баловал разносолами. «Мне все равно, чем вас кормить, лишь бы это было одно и то же», — говаривал он. Идеальным продуктом, с его точки зрения, был тот, что обладал наибольшим сроком хранения, был достаточно прост в приготовлении, питателен и занимал не очень много места в кладовке. Всем этим требованиям как нельзя лучше отвечали рыбные консервы. Нам пришлось проявлять немалую изобретательность и пускаться на всевозможные хитрости, чтобы разнообразить свой стол, придумывая новые оригинальные блюда из сардин в масле. А пили мы только родниковую воду, которой в Темных горах было предостаточно.
Как я уже говорил, в школе не было ни домашних заданий, ни экзаменов — словом, ничего, чтобы заставить нас слушать или уж тем более запоминать услышанное. Но все же я постепенно стал замечать, что умнею, и было видно, что с остальными происходит то же самое. Теперь после занятий мы уже не слонялись без дела по классу, а обсуждали вопросы, только вскользь затронутые профессором на уроке, изо всех сил стараясь самостоятельно докопаться до сути. Дискуссии эти с каждым днем словно по лесенке поднимались на все более высокий уровень; сначала мы пытались решить примитивные математические задачки или спорили о правилах правописания, потом самостоятельно составляли алгоритмы и расшифровывали древнезамонианские иероглифические письмена. А спустя несколько месяцев мы уже грызли гранит трудов Ману Кантимеля, основателя учения граландской демонологии, и не только смогли полностью опровергнуть его главные тезисы, но и доказали, что он откровенно списал их с яхольских манускриптов одиннадцатого столетия. Когда Фреда не сидела у меня на спине и не буравила мою голову всевозможными письменными принадлежностями (теперь ее больше всего интересовали мои ноздри), мы собирались в столовой и спорили о дальнезамонианской ксеноплексии, то есть изменении молекулярного строения крыльев эльфов под воздействием электромагнитного излучения.
Философский диспут. Дискуссии между Фредой, Квертом и мной выглядели примерно так. Я: Я сейчас изучаю основы южнозамонианского хаммитизма. Кверт: А, того философского учения, которое утверждает, что добраться до сути явления можно, только отбросив излишние сантименты и называя вещи своими именами? Я: Именно. Кверт: Любопытная теория, нечего сказать. Если следовать ей, получается, что для любого познания необходима изрядная доля цинизма, да еще солдафонская прямолинейность в придачу. Фреда: Подумаешь, нашел чем заниматься. Да будет тебе известно, эту теорию придумали первобытные варвары. Разве не знаете: основоположник этого вашего хаммитизма жил на болоте и ото всех оппонентов отбивался дубиной. Предлагаю заняться чем-нибудь действительно стоящим. Как насчет астрономии? Я, например, недавно пришла к выводу, что Вселенная не расширяется и не сужается — она пульсирует. Кверт: Скажите пожалуйста! Эта теория уже давным-давно описана как пространственная модель с коэффициентом кривизны К=+1, у которой фазы расширения и сужения чередуются между собой. Я: А вот и нет. Я не согласен!
И так далее в том же духе.
|
|
|
|
Солидное образование. Со временем я стал невероятно начитанным, хотя во всей академии не было ни единой книги. Стоило только профессору вскользь упомянуть на лекции эпическое произведение Хильдегунста Сказителя под названием «Венец циклопа», и спустя несколько часов я уже цитировал его наизусть от начала и до конца, знал имена всех древнезамонианских богов и, кроме того, без труда самостоятельно сочинял вполне приличные гекзаметры. А если Филинчик читал на лекции отрывок из четырехтомного (каждый том по тысяче страниц) романа Йохана Цафриттера «Черный кит», повествующего об охоте на тираннокита Рекса, я вскоре не только помнил чуть не наизусть содержание всей книги, но и знал, как затаскивают тушу кита из моря на судно, а потом переправляют на швартовый кнехт и как называется кит на латинском, греческом, исландском, полинезийском и яхольском языках, а именно: cetus, κητοζ, hvalur, piki-nui-nui и trôm. Боюсь показаться нескромным, но я действительно превратился в ходячую энциклопедию. Я овладел всеми живыми и мертвыми языками, известными к тому времени, да еще всеми замонианскими диалектами, которых, между прочим, более двадцати тысяч. Я стал знатоком и ценителем замонианского сонета периода барокко, экспертом в области квельтальской воздушной живописи, дульсгардского минезанга и спектрального анализа небесных тел. Я мог рассчитать расширение галактики по пульсации клеток темногорской плесени, аккуратно, пинцетом, вставить на место выскочившую слуховую косточку, определить по останкам древних насекомых их группу крови, сосчитать с закрытыми глазами число вредных бактерий в стакане воды по отклонению массы. Регистр Бленхаймской библиотеки, в которой хранятся все основные труды по замонианскому демонизму, насчитывает, пожалуй, меньшее количество книг, чем было собрано к тому времени у меня в голове. Я не любил математику, но квадратура круга, кубатура эллипса и спрямление всех возможных кривых были для меня детской забавой. Мои познания между тем не ограничивались литературой, естествознанием, философией и искусством, в Ночной школе я изучил также ремесла, полезные в обычной, повседневной жизни. Так, например, при необходимости я смог бы починить башенные часы, наладить работу турбины, рассчитать статическую прочность плотины, произвести трепанацию черепа и собрать часовой механизм взрывного устройства, отлить колокол и прочистить засорившийся унитаз, настроить виолончель и пунктировать печень. Я мог создать чертеж кафедрального собора и дирижировать симфоническим оркестром, одновременно рассчитывая траекторию полета ядра при встречном ветре. Из куска грубой, необработанной кожи я за считаные секунды шил элегантные женские туфли, а если под рукой имелось достаточное количество тростника, легко и просто выстилал им надежную, ровную крышу. Я знал, как шлифуются линзы и варится качественное пшеничное пиво. Мне были знакомы названия всех небесных светил и всех микроорганизмов океана. Не знал я, пожалуй, только одного — откуда все это берется в моей голове.
Прощание с Фредой. Потом настал день расставания с Фредой. Ее обучение подошло к концу, и перед ней распахнулись двери большого мира. Мне, казалось бы, следовало ликовать, избавившись наконец-то от надоедливого тирана, но на деле все вышло иначе. Что ни говори, а Фреда была моей первой любовью. Пусть даже она и не блистала красотой и чувства наши носили явно односторонний характер, но я к ней привязался. Кроме того, она была единственным существом, кому удавалось во время диспутов направить полет нашей коллективной мысли в разумное русло. Я не понимал, почему Филинчик так жестоко обошелся с ней, выставив бедняжку за дверь (по-другому не назовешь!). К счастью, бергины от природы лишены способности плакать, иначе истерики было бы не избежать. Прощальная церемония прошла очень сдержанно. Не было ни выпускного бала, ни вручения аттестата зрелости или какой-либо другой бумажки, Фреда просто попрощалась с каждым из нас (мне достались страстные объятия и влажный, слюнявый поцелуй) и зашагала вслед за профессором к одному из боковых коридоров. Помедлив с минуту, она побрела по темной штольне, то и дело оборачиваясь, чтобы грустно помахать мне рукой. Это был официальный выход из Ночной школы, ведущий, по слухам, в запутанный лабиринт, расположенный в самом сердце Темных гор. Вернувшись в класс, мы обнаружили, что место Фреды уже занято новым учеником. Это был единорог по имени Миролюб.
|
|
Миролюб. Бо́льшую противоположность Фреде трудно было себе вообразить. Миролюб отличался уравновешенным нравом, на занятиях сидел тихо как мышка, говорил спокойным, ровным голосом и был страшным занудой. В свободное время он еще сочинял стишки о единорогах, одиноких и очень печальных, которые все как один звались у него Миролюбами.
Перемены. Не знаю, что именно, но что-то переменилось в лекциях профессора, мне стало трудно их воспринимать. Темы, казалось, не стали сложнее, да и Филинчик, как всегда, был на высоте, и все же я перестал усваивать материал. Урок заканчивался, и я уже не помнил, о чем шла речь. Все чаще и чаще я с ужасом замечал во время урока, что не слушаю, а думаю о своем. Иногда я еще ловил на себе пристальный взгляд профессора и готов был провалиться сквозь землю от чувства жгучего стыда. Я будто с каждым уроком становился глупее, хотя в свободное время легко решал в уме дифференциальные уравнения.
Грот и Цилле. Скоро в Ночной школе появились еще два новых ученика, два хмурых и неприветливых типа по имени Грот и Цилле. Грот был последним представителем редкого вида свиноварваров, что говорило уже само за себя. Фигурой он походил на откормленную гориллу, а манерами доводил окружающих чуть не до слез. Разговаривая, он постоянно тыкал собеседника кулаком в грудь или наступал ему на ноги своей тяжелой мозолистой лапой. У Грота были короткие жирные волосы, неприятный запах изо рта и уже вполне заметная бородка, хотя ему едва исполнилось восемь. При этом он страшно ругался, поминая в своих выражениях всех известных богов, гоблинов, великанов и других мистических существ, например: «Донар вас всех побери!» или «Ядрёна Горгона!». Вечерами, когда все ложились спать, он бессовестно портил воздух, чем страшно гордился и изводил всех остальных. «Внимание, внимание, — оповещал он о приближающемся выходе слезоточивых газов, — залп!» Мы накрывались с головой одеялами и, затаив дыхание, ждали, пока развеется ядовитый туман. Увещевать и взывать к порядку было бесполезно, ведь, с тех пор как ушла Фреда, во всей Ночной школе не было равных Гроту по силе.
Цилле был клопидом, последним из семейства низкорослых циклопов. Клопиды — это выродившаяся ветвь на генеалогическом древе циклопов, поэтому они не отличаются ни особой силой, ни гигантским ростом, которые присущи остальным их сородичам, зато все они очень противные, вредные, мелочные, злопамятные, трусливые, ленивые, жадные, лживые и несговорчивые. К тому же Цилле, как и большинство циклопов, был близорук и имел раздражающую привычку назойливо пялиться на собеседника своим единственным глазом, поэтому с ним никто не хотел разговаривать.
Удивительно, как в таком маленьком существе вмещалось столько пороков. Последнее слово всегда непременно должно было оставаться за ним, даже когда ему совершенно нечего было сказать, ведь умом Цилле не сильно отличался от Грота. Этот коротышка циклоп специально провоцировал всех на споры, чтобы потом спрятаться за спину сильного и подзуживать его на выяснение отношений с помощью кулаков. Одним словом, Грот и Цилле нашли друг друга, как хороший кулак дурной глаз.
Прощание с другом. Когда пришло время расставания с Квертом, почва окончательно ушла у меня из-под ног. С этого момента я чувствовал себя чужим среди чужаков. — Прощай, — сказал Кверт напоследок тихим голосом. — Не думаю, что увидимся снова. Я собираюсь прыгнуть в первую же пространственную дыру, которая попадется мне на пути. Шансы встретиться снова — один к четыремстам шестидесяти миллиардам! — Один к четыремстам шестидесяти трем миллиардам, — поправил я его спустя некоторое время, выполнив в уме необходимые математические вычисления. И правда, почти никаких: вероятность пятнадцать тысяч раз подряд угадать в лото шесть правильных номеров и то выше. Мы молча пожали друг другу руки, и Кверт вслед за Филинчиком двинулся к выходу. Теперь пребывание в Ночной школе превратилось для меня в сплошную муку. Занятия больше не доставляли никакой радости, я скучал, мне было все равно, что профессор рассказывает о структуре снежного кристалла, о выращивании араукарий или о правильном положении кисти при написании натифтофских иероглифов, его знания отскакивали от меня почище гороха от стенки. В конце концов дошло до того, что я вообще перестал понимать его лекции, порой мне даже казалось, будто он читает их на каком-то неизвестном мне языке.
Еще один философский диспут. Еще невыносимее было свободное время в компании одноклассников. Их знания пока еще находились на самом низком уровне. Они только еще начинали производить в уме простейшие арифметические вычисления и спорили о правилах употребления прописных букв после знаков препинания, в то время как я размышлял над сложнейшими проблемами из области астрофизики. Как-то вечером между мной и Гротом завязался спор о построении универсума. Примитивность его рассуждений чуть не вывела меня из себя. — Мир — это булочка, которая плавает в ведре с водой, — уверенно заявил он. — И на чем же стоит это ведро? — ехидно поинтересовался я. — Известно на чем, на спине гигантской тетки, которая моет универсум, — ничуть не смутился он. — А на чем стоит универсум, который моет эта тетка? — Универсум не стоит, он лежит, потому что он плоский, как кусок колбасы, — вмешался Цилле. — Хорошо, скажи тогда, на чем лежит эта колбаса? — презрительно фыркнул я. — Естественно, на булочке, — ответил Грот. Что тут скажешь: варвар, он и есть варвар. Чтобы как-то отвлечься от выходок Грота, нытья Миролюба и хвастовства Цилле, я взял за обыкновение размышлять перед сном над проблемами, которые не успел в свое время обсудить с моими друзьями. Как-то раз ночью мне не давала покоя одна из таких проблем, а именно: я больше Цилле, значит, я большой, но, с другой стороны, я меньше Грота, тогда получается, что я маленький, — как одно и то же существо может быть большим и маленьким одновременно? Обдумывая это, я слонялся по пустым коридорам Ночной школы и, случайно забредя в тупичок, где хранились запасы сардин, подошел к двери лаборатории Филинчика.
Лаборатория. Дикий треск достиг моего слуха даже сквозь толстую дверь лаборатории. Профессор, как всегда, когда он ломал голову над какой-то серьезной задачей, издавал звуки, похожие на треск раскалываемой скорлупы грецкого ореха. Эти звуки производили его мозги, что меня восхищало и наполняло благоговейным ужасом одновременно. Я уже собирался было тихонько, на цыпочках прокрасться мимо, как четкое и громкое «заходи!» заставило меня застыть на месте с поднятой ногой. Никому прежде не позволялось проникать в таинственные владения Филинчика. Я замер в нерешительности — а вдруг мне только послышалось, — но тут из-за дверей снова раздался голос профессора: — Если у тебя нет с собой фонаря, можешь зайти! Открыв дверь лаборатории, я почувствовал, как тьма хлынула мне навстречу и захлестнула меня мощной тяжелой волной. — Входи, входи, — подбодрил Филинчик, — только не забудь закрыть дверь. Я послушно проскользнул внутрь. Мгла, окутавшая меня со всех сторон черной ватой, была настолько плотной и непроглядной, что мне стало не по себе. Она буквально облепила меня, так что я почувствовал ее всем своим телом, как тогда на острове у химериад, когда я впервые узнал, что такое ночь. Но черноту в лаборатории Филинчика можно было не только чувствовать, но и слышать. Она обхватила меня жадными холодными лапами и гудела в ухо монотонным, отупляющим гулом, от которого все шерстинки у меня на шкуре словно по команде встали дыбом. Я пробыл в лаборатории считаные секунды, но уже чувствовал себя так, словно был слепым с детства и никогда в жизни не видел белого света. Я машинально начал шарить в темноте в поисках двери, однако потерял всякую ориентацию и не знал теперь, где зад, где перед, да и где верх и низ тоже. Мне казалось, будто я лечу в беззвездном космическом пространстве, невесомый и безнадежно одинокий. — Стоять! — рявкнул профессор. — Сейчас привыкнешь. Я не видел его и с удовольствием бросился бы наутек, но сдержался, чтобы не показаться невежливым. — Да, — протянул я, — темновато тут у вас. — Еще бы, — усмехнулся профессор. — Четыреста фили́нов. «Фили́н» — это, как мне уже было известно из лекций профессора, изобретенная Филинчиком единица измерения темноты. (Скромностью профессор никогда не страдал.) Один фили́н соответствует тьме, царящей беззвездной ночью при полном лунном затмении, что равняется примерно темноте в плотно закрытом холодильнике, после того как там погаснет свет. Четыреста фили́нов, таким образом, — это тьма в четырехстах холодильниках одновременно. И холод в лаборатории стоял точно такой же. — Филинотрон работает еще не на полную мощность. Мне даже пришлось завязать глаза, чтобы не мешал лишний свет, — заявил профессор.
Затем он снял повязку. Я заметил это, потому что его глаза вдруг вспыхнули в темноте, как два фонаря. Глаза идеетов вообще светятся, даже когда светло, но в темноте это производит ошеломляюще сильное впечатление. Возможно, свет вырабатывается за счет работы расположенных поблизости друг от друга мозгов. Точно не знаю. Два луча испытующе уставились на меня. Я виновато потупился. — Ну и что ты тут делаешь, один среди ночи? — Лучи скользнули снизу вверх и озарили мое лицо. — А я, э-э-э… не мог заснуть. Все думал над одной задачкой. А она… хм… никак не решается. — Чушь! — резко оборвал меня профессор. — Ты не можешь заснуть, потому что Грот, это ископаемое животное, бессовестно портит воздух! Ты не можешь заснуть, потому что тебе надоела детская болтовня твоих одноклассников! Ты не можешь заснуть, потому что тоскуешь по спорам с Квертом и Фредой! Профессор знал все! Филинчик покачал головой, и лучи из его глаз заскользили по комнате, как прожектора маяков. — Ты просто засиделся в школе. Пришло время проводить и тебя. Подожди, только выключу филинотрон.
Филинотрон. Послышалась целая серия необычных, постепенно затухающих звуков, потом стало немного светлее. Естественно, и теперь в лаборатории была непроглядная тьма, но по сравнению с тьмой, царившей здесь вначале, можно было сказать, что стало почти светло. Я даже смог различить причудливые очертания аппарата, рядом с которым возился Филинчик. Это было что-то вроде миниатюрной фабрики или скорее странной комбинации множества крохотных фабрик с сотнями маленьких труб, котлов, цилиндров, поршней, проводов, шестеренок, насосов и всевозможных агрегатов. Тут и там раздувались мехи, колбы булькали, из малюсеньких топок вырывались языки пламени, а из труб валил черный пар. (Надо заметить, что в природе черного пара не существует, но я не оговорился, из труб филинотрона Филинчика действительно вырывались клубы обычного водяного пара, только был он не белый, а черный как ночь.) Мне даже показалось, что среди всего этого нагромождения я вижу маленькие металлические лесенки, по которым снуют крохотные рабочие с малюсенькими гаечными ключами в руках, но это скорее всего была уже просто игра воображения. Механический гул и грохот становился все тише и медленнее, но не прекратился совсем. — А что такое филинотрон? — собравшись наконец с духом, спросил я. — Филинотрон, — встрепенулся профессор, как будто только и ждал этого вопроса, — это такой аппарат для сгущения тьмы, который я сам лично изобрел! С помощью этого удивительного агрегата, производящего так называемые фили́новы лучи, можно выреза́ть из ночного неба самые темные, лишенные света звезд куски, переносить их сюда, в эту комнату, да еще утрамбовывать, добиваясь наибольшей плотности. Аппарат собирает и прессует самую темную тьму, после чего ее можно наливать из крана, как воду. Я могу изменять концентрацию тьмы по собственному желанию. Одним словом, перед тобой самое уникальное изобретение за всю историю изучения тьмы, или филинистики, как принято называть эту дисциплину в научных кругах! Единственным экспертом в этой области, насколько я знал, был сам профессор Филинчик. Тут я заметил большую телескопическую трубу, идущую от филинотрона к потолку, но в отличие от обычных подзорных труб посередине у нее имелось сферическое утолщение. Проследив взглядом за стволом трубы, я обнаружил в потолке отверстие, закрытое подобно диафрагме фотоаппарата. По всей видимости, за ним находился туннель, сквозь который профессор наблюдал за ночным небом. — Так, значит, тьма в лаборатории — это тьма межзвездного пространства? — вежливо поинтересовался я, чтобы поддержать разговор. — Именно так, мой мальчик, именно так! Это единственное место, где можно черпать настоящую, достойную тьму. Космическая мгла! Знаешь ли ты, что универсум на девяносто процентов состоит из темных материй? Правда, до сих пор никому еще не удалось их обнаружить, о существовании этих материй только догадывались по отклонениям силы гравитации между космическими телами. А вот я с помощью моего филиноскопа сумел их найти!
Филиноскоп. С этими словами он не без гордости указал на подзорную трубу.
— Глядя на звезды, мы наблюдаем их в прошлом. Свет звезд, который мы видим на небосводе, старше нас на миллионы и миллиарды лет. Но почему-то принято говорить только о звездах, в то время как тьма в космосе такая же древняя, если еще не древнее, — и ее гораздо больше! Космическая мгла, она как вино: чем старее, тем лучше. Вот, например, тьме, которая собрана в этой комнате, почти пять миллиардов лет. Отличная выдержка, правда? Он повел носом и зачмокал губами, словно и вправду отведал изысканного вина. — Ну, не буду забивать тебе голову излишними подробностями, тем более что они хранятся в строжайшем секрете, скажу только, что мне удалось создать сложнейшую систему из призм, линз и зеркал, с помощью которой можно преломлять и изгибать фили́новы лучи так, что они проходят сквозь спираль. Он смолк с самодовольным видом, сцепив руки на животе и перебирая большими пальцами, как адвокат, который только что выложил перед присяжным неопровержимое доказательство невиновности своего подзащитного. Спиралью — в Ночной школе Филинчика это было известно каждому первоклашке — профессор называл нечто вроде пространственно-временно́го сокращения универсума, или же, попросту говоря, потайного туннеля, посредством которого можно почти мгновенно перемещаться из одной точки космического пространства в другую. Таким образом, если я правильно понял, Филинчик утверждал, что изобрел способ посылать свои лучи путешествовать во времени. — И не только! Он указал рукой на одну из деталей филинотрона, похожую на механического ежа. — Фили́новы лучи могут также вырезать из космического пространства большие куски тьмы и собирать ее с помощью вот этого ретромагнетического пылесоса — изобретения, зарегистрированного под названием «Филинчик-3000»! Тьма, миллионы лет существовавшая в вакууме в самых далеких точках космического пространства, теперь запросто попадает сюда, ко мне на стол! Ну скажи, разве можно представить себе что-то еще темнее? Профессор самодовольно хмыкнул.
Черные дыры. — В космосе, там, где я вырезаю темную материю, остаются дыры, настолько черные, что в них теряется даже свет! Ученым будущего еще предстоит поломать себе головы: откуда это в космосе берется столько дыр? Ха-ха-ха! Потом Филинчик вдруг сделался очень серьезным и что-то тихо забубнил себе под нос. — К сожалению, — наконец произнес он вслух, — мне до сих пор не удалось найти тьме разумного применения. Да, она здесь, но никак не хочет разумно применяться. Такая негодная! Филинчик снова тихо заворчал. Надо было срочно сказать что-то утешительное. — Может быть, просто стоит подождать, когда она здесь обвыкнется. Знаете, когда я впервые попал в Темные горы, мне тоже не сразу… — Вот еще, выдумал! — фыркнул Филинчик, не дав мне договорить. — Что ты понимаешь в мистериях мирового пространства? И правда, много ли я понимал в этих самых мистериях? Я почувствовал себя уличенным в попытке умничать на совершенно незнакомую мне тему и после такого позора не думал уже ни о чем другом, кроме как о возможности поскорее убраться восвояси. — Э-хм… — промямлил я. — Уже поздно. Не хочу отвлекать вас от дел. Пойду-ка лучше к себе. — И медленно, шаг за шагом, стал двигаться в том направлении, где предположительно находилась дверь. — Выход в другой стороне, — машинально буркнул профессор, потом вдруг вскинул голову, словно очнулся от мыслей. — Нет, постой, — сказал он неожиданно мягким голосом. — Останься, нам надо поговорить. Вот это была действительно ошеломляющая новость! До сих пор Филинчик ни разу не предлагал мне поговорить. Он вообще никогда ни с кем не разговаривал, то есть не вел диалогов. Его общение с окружающими заключалось в том, что он говорил, а остальные прилежно слушали. Один-другой робкий вопрос — это еще куда ни шло, даже желательно, как повод для нового, еще более длинного монолога, но диалог — никогда. Идееты просто не приспособлены к двустороннему общению. — Задавался ли ты когда-либо вопросом, как за такое короткое время в твоей голове накопилось столько знаний, — начал профессор наш разговор. — Это потому, что я особоодаренный, да? — скромно поинтересовался я.
Бактерии интеллекта. — Одаренный?! Ха-ха-ха! Чушь собачья! — выдохнул профессор с таким жаром, что мне пришлось сделать шаг назад. — Ладно, не обижайся, — снова заговорил он мягким голосом; видно, действительно не привык к диалогам, но старался изо всех сил. — Что, по-твоему, Грот тоже одаренный? Да будет тебе известно: в его квадратной башке мозгов с муравьиное яйцо! Когда в комнате гасят свет, он твердо верит, что окружающий мир на время перестает существовать. Зато в конце обучения он сможет с завязанными глазами построить подводную лодку или изобрести лекарство от насморка. Одаренность здесь ни при чем. Все дело в бактериях! — В бактериях? — Я, естественно, знал, что бактерии — это маленькие организмы, переносящие всякие опасные болезни. — Вот именно. Представь себе, знание — это тоже болезнь. Чем ближе ты к идеету, тем больше заражаешься от него этой болезнью. Подойди! Я сделал шаг вперед, хотя сознание того, что профессор заразный, требовало как раз обратного. Никогда еще я не находился от него так близко, даже во время занятий. — Ближе! — приказал он. Я сделал еще один шаг. И тут в голову мне потоком хлынули знания. Это были исследования в области тьмы, которыми я никогда раньше не занимался, но теперь вдруг почувствовал себя экспертом в этом вопросе. — Скажи мне, — потребовал Филинчик, — что ты знаешь о тьме? — О, это очень просто. Тьму принято считать противоположностью света, а она есть не что иное, как самостоятельный важный источник энергии, — не без удивления услышал я свои заумные рассуждения. — Для изучения тьмы очень важно научиться рассматривать свет и тьму в качестве равноправных источников энергии. — Совершенно верно, — довольно крякнул Филинчик. — Все дело в том, что за тьмой надежно закрепилась дурная слава! Ее принято связывать со всевозможными неприятными вещами, в то время как тьма — это просто другая степень освещенности, а именно более слабая, вот и все! Мы нуждаемся в тьме ничуть не меньше, чем в свете. Без нее жизнь была бы гораздо сложнее: не было бы необходимого всем нам сна. Без тьмы не было бы отдыха, пополнения энергетических запасов, роста. Ночь дает нам силы выстоять день. Задумывался ли ты когда-нибудь, почему, проснувшись утром, мы чувствуем себя свежими, бодрыми и полными сил? — Честно говоря, нет. — Стыд и позор: сколько раз я размышлял над важнейшими проблемами мироздания, а этот простой вопрос ни разу не приходил мне в голову. — Все дело в темноте, питающей нас ночью своей энергией. Сон днем ничего не дает, наоборот, после него чувствуешь себя вялым и разбитым. А тьма состоит из чистой энергии. В течение дня мы расходуем накопленные за ночь запасы, устаем и опять нуждаемся в сне. Ночью мы черпаем новые силы. И так далее. Уверен, если найти способ существовать только в темноте, то можно жить вечно. Казалось, профессор забыл о моем существовании и разговаривал сам с собой. Он был очень взволнован. Его сверкающие, бешено вращающиеся глаза сияли в темноте, как два раскаленных огненных шара. Голос его становился все громче и громче. — Мало того, ты будешь постоянно черпать новую энергию, расти, развиваться до невообразимых высот. Представь себе, интеллект помноженный на бессмертие. Вечная жизнь! Вечная ночь! Вечный разум! Тут послышался звук, словно между двух шестеренок застрял гаечный ключ. У Филинчика в голове снова заклинило. Он ударил кулаком по одному из своих внешних мозгов. — Э-хм… так о чем это я? — О бактериях интеллекта. — Точно! Находясь рядом со мной, ты становишься все умнее и умнее. Это закон. Жаль только, что способности твоего мозга не безграничны. Не каждому посчастливилось родиться с семью мозгами. Твой мозг вобрал в себя столько, сколько смог. Поэтому ты уже ничего не усваиваешь на занятиях. Я покраснел. Он все знал. — Не переживай. Так и должно быть. Пришло и твое время, дружок. В голосе его вдруг послышались так хорошо знакомые мне смущенные нотки, не предвещающие ничего хорошего. Я слышал их у волн-болтушек, у Мака, у Фреды и у Кверта. Означать они могли только одно — мы расстаемся. — Я больше ничему не могу тебя научить. У тебя в голове достаточно знаний в самых разнообразных областях науки и техники, от игры в шахматы до нейрохирургии. Этого вполне достаточно, чтобы сделать неплохую карьеру. Новые ученики уже ждут своего места. Я не могу держать вас здесь бесконечно. Одним словом, учеба закончилась. Утром я провожу тебя к выходу из Ночной школы. Тебе, конечно, придется немного поплутать в лабиринте, но, не сомневаюсь, с твоим уровнем интеллекта ты найдешь выход из Темных гор. А теперь отправляйся спать. Доброй ночи! Беседа, которая все же носила несколько односторонний характер, подошла к концу. Я нащупал в темноте дверь. — А что касается твоей философской проблемы… — крикнул Филинчик мне вслед. — Да? — Ты не большой и не маленький. — Какой же тогда? — Ты средний. Выходит, он действительно умел читать чужие мысли.