Что и говорить, занимательное чтение. Но меня очаровали не столько сами привидения, сколько та манера, в которой мистер Линскилл рассуждал о них. Подозреваю, что в глубине души автор являлся убежденным философом и свой опус сочинил исключительно с целью повеселить читателя.
Ибо истинными призраками этой книги – убедительными, любовно выписанными – на самом деле являются воспоминания о днях выпускников в Оксфорде, о представлениях в лондонском театре «Гэйети» и европейских курортах, столь любимых Эдуардом IV. Большинство историй в этой книге начинается примерно так:
После обеда мы уютно расположились возле камелька. За окнами стоял трескучий мороз, вовсю валил снег, а мы весело попыхивали трубками и время от времени прикладывались к кружкам с горячим грогом. И тут Аллан Бекамп неожиданно произнес:
– Наверное, это чертовски неприятно, если человека постоянно преследует ухмыляющийся череп!
– Что такое? – встрепенулся я. – Что за чепуху ты городишь! Кого там, черт побери, преследует череп?
Я буквально влюбился в это словечко – «грог»!
Рассказы мистера Линскилла буквально искрятся юмором и населены весьма колоритными личностями. Один герой по имени Джонни «весело играет в гольф», другой, его друг из «бывших военных», постоянно восклицает в минуты волнения: «Клянусь святым причастием!»
Нет, положительно невозможно, чтобы автор подобной книжки был скучным охотником за мистическими случаями. На следующее утро я поинтересовался его личностью и услышал от кого‑то из местных жителей:
– Как, вы не знакомы со стариной Линскиллом? Это же легенда Сент‑Эндрюса! Основатель гольф‑клуба Кембриджского университета, просто удивительный человек – в свои семьдесят четыре года он выглядит на пятьдесят! И, между прочим, большой знаток истории города. Он больше чем кто‑либо другой может рассказать о Сент‑Эндрюсе…
|
|
Воодушевленный таким отзывом, я отправился на поиски автора книги. Он и вправду оказался похож на энергичного генерал‑майора в отставке: громкий голос, просторный костюм с брюками гольф, трубка, длинные седые усы и пронзительный взгляд, более приличествующий тридцатилетнему человеку. Я невольно пожалел тех призраков, которые взялись бы досаждать мистеру Линскиллу. В этом семидесятичетырехлетнем старике ощущалась отвага и сила духа пятидесятилетнего. Он и разговаривал‑то в точности, как герои его рассказов – те самые, из «бывших военных»:
– Добрый день, сэр! Чертовски рад познакомиться. Чем могу служить?
– Мне просто хотелось бы побеседовать, если вы не против.
– Ну тогда присаживайтесь, сэр. Может, сигару? Нет? Ну, как хотите… курите, черт побери, что вам нравится.
Знакомство с мистером Линскиллом возродило давние воспоминания: мне показалось, что я вновь присутствую при смене караула в фехтовальной школе.
– Гольф в Кембридже? Как же, как же… было такое дело. Помнится, я как раз заканчивал учебу, когда заболел этой игрой, ну и принес ее в университет. Так сказать, организовал университетский гольф‑клуб. А какие межуниверситетские матчи мы устраивали! Я и сам играл в двух из них. Между прочим, оказалось чертовски сложно привить эту игру в Кембридже. Может быть, это было самое сложное в моей жизни. Весь город потешался над нами на первых порах. Стоило нам, выпускникам, появиться на улице со своими клюшками, все смеялись и тыкали пальцами. Да, черт побери, в то время надо было обладать смелостью, чтобы играть в гольф. Эх…
|
|
Тут мистер Линскилл проделал удивительный трюк: прочистил горло, да так, что его покашливание плавно перешло в гулкое «эх». Общий эффект был таков, словно кто‑то из учеников проехался мокрой тряпкой по классной доске.
– Да, – продолжал мой собеседник, – если вспомнить тот гольф, в который мы играли в Сент‑Эндрюсе пятьдесят лет назад, то современная игра покажется просто дамскими штучками. Одни только мячи чего стоили! Их ведь изготавливали вручную из гуттаперчи. Получалась чертовски непрочная штуковина. Ужасно неприятно, знаете ли, когда вы бьете по мячу, а он в полете разлетается на тысячу проклятых кусочков! А в те дни было правило, что новый мячик выставляется на то место, где упал последний ошметок от предыдущего.
Меня‑то самого учил Младший Том Моррис. А площадки какие были в наше время! Ей‑богу, сэр, вы не поверите: у нас в Сент‑Эндрюсе маргаритки цвели так густо, что белый мяч среди них терялся, приходилось пользоваться цветными. Помню, кадди всегда спрашивали: «Какой мяч подать, сэр, красный или желтый?» А наши ночные игры… Клянусь небом, теперь такого не увидишь! Только представьте себе: на небе полная луна, впереди бегают мальчишки‑кадди – кричат, куда упал мяч, а за нами по пятам катят тележку с прохладительными напитками. О боже, вот это было времечко! Эх…
Слушая мистера Линскилла, я поражался его завидной памяти и своеобразному мастерству рассказчика. И то сказать, у него ведь было целых семьдесят четыре года, чтобы тренировать свои таланты. Одна из самых драматических историй оказалась связана с его поездкой на поезде в 1879 году. Дело происходило ненастной воскресной ночью: поезд едва не сдуло с моста, когда он пересекал реку Тей; все пассажиры вымокли до нитки.
|
|
– В тот раз мы с другом ехали из Эдинбурга в Данди, – рассказывал мистер Линскилл. – Но едва наш поезд миновал Сент‑Эндрюс, разразилась такая непогода, что путешествие превратилось в сущий ад… Ну это была и ночка! Дул такой жуткий ветер, что шляпы и цилиндры десятками носились по улицам. Ей‑богу, вы не поверите: они летали, точно стаи бабочек. Эх…
Мой собеседник выколотил трубку о каминную решетку и, бросив на меня быстрый взгляд, переключился на новую тему:
– О небо, а какие девушки были в наше время! Чего только стоила Кейт Воган – сущая красотка! А незабвенная Нелли Фаррен! Для вас, молодых, эти имена превратились в пустой звук, не так ли? А, может, вы и имен‑то таких не слышали… Но видит бог, это были прелестнейшие создания!
Мистер Линскилл так живо и красочно описывал Лондон времен своей молодости, что я ощутил запах пудры в артистических фойе, услышал хлопанье пробок от шампанского и цоканье копыт по мощеной мостовой Стрэнда. В его рассказах ощущался аромат поздней георгианской эпохи – такой, какой она была в 1878 году. Я словно перенесся на пятьдесят лет назад, когда люди еще путешествовали верхом, а каждый второй пешеход к западу от Темпл‑Бара носил бархатные бриджи.
– Расскажите мне что‑нибудь о ваших призраках! – попросил я.
– Увы, мне так и не довелось увидеть ни одного из них, – вздохнул мистер Линскилл. – А ведь я так старался, черт побери! Чего только не перепробовал, и все напрасно. В молодости я как‑то прихватил с собой бутылку виски и отправился ночевать в Призрачную Башню. Ну, думаю, теперь‑то уж точно повезет. И ни‑че‑го! Посещал различных медиумов, включая самого Хоума. И тоже безрезультатно. Однажды на моих глазах разыгралась любопытная сценка. Я присутствовал на спиритическом сеансе. Меня усадили в особое кресло для «неверующих», остальные гости расселись вокруг столика. Сначала все шло как обычно. Но вдруг я вижу, что все они, как по команде, убирают руки со стола и медленно‑медленно поднимают взгляд к потолку. Вид у них при этом был довольно глупый: кучка идиотов с задранными головами. Потом они так же медленно опустили головы и снова положили пальцы на стол. И все ко мне с вопросами: «Вы это видели?! Видели, как стол поплыл под потолок, повисел там пару секунд и легко, точно перышко, опустился обратно?» Я отвечаю: «Я все время смотрел на стол! Можно сказать, глаз с него не сводил, и могу засвидетельствовать: этот чертов стол ни на единый дюйм не сдвинулся с места!» Ну, и что же это такое, если не гипноз в чистом виде? Вроде трюка с индийской веревкой, помните?
Затем Линскилл рассказал мне историю брата Плейтера – того самого монаха, который убил монтрозского настоятеля. После смерти призрак Плейтера почему‑то привязался к маркеру местного бильярда. Он повсюду его сопровождал, стоял у него за спиной на работе и ужасно досаждал своей болтовней. В конце концов он обратился с просьбой: пойти в указанное место, откопать его останки и похоронить их по христианскому обычаю. Как ни странно, там действительно обнаружились кости. Делом заинтересовался последний маркиз Бьют, да и не он один.
– Я говорил им, что это чистое безумие, – пожал плечами мистер Линскилл. – Однако… они завернули найденные кости в рясу августинского монаха и захоронили там, где указал призрак. А маркер уехал от греха подальше в Австралию. Уж больно ему надоело это привидение…
Тем временем часы пробили полночь, и я засобирался уходить.
– Подождите, – остановил меня старик. – Я расскажу вам еще про Заколдованную Эрментруду…
Я выслушал и эту историю, после чего распрощался и побрел в свою гостиницу. Я шел по ночным улицам Сент‑Эндрюса и думал, что такой человек, как мистер Линскилл, является украшением любого города. Прожитые годы никак не сказались ни на его уме, ни на памяти, в которой хранится масса бесценных воспоминаний. Особенно же ценным приобретением мистер Линскилл стал бы для какого‑нибудь предприимчивого издателя, которому следовало бы записать все эти истории и выпустить отдельной книгой. Уверен, что это издание пользовалось бы неизменным спросом. Ведь благодаря ему читатель смог бы заглянуть в более старую и более счастливую эпоху – когда сквайры ездили в конных экипажах, придерживались хороших манер и в минуты наивысшего волнения восклицали: «Клянусь святым причастием!»
Хочу предупредить всех автомобилистов, которые, подобно мне, будут ехать из Сент‑Эндрюса в Ньюпорт: вас ждет серьезное испытание, особенно если сердце ваше неравнодушно к норманнской архитектуре. Где‑то на середине этого пути вы увидите нечто такое, что заставит вас резко ударить по тормозам – так, словно вы неожиданно увидели перед собой на дороге жирную корову. Лейхарская церковь! Потрясающая апсида этой церкви издалека напоминает норманнского рыцаря в кольчуге, застывшего посреди кладбища на боевом коне.
Я многое повидал за время своих странствий по Британским островам. Норманнские колонны Стерлинга, несомненно, хороши; неф Данфермлинского аббатства производит величественное впечатление; часовня Маргариты в Эдинбурге – маленькая драгоценность. Однако ничто не может сравниться с данной апсидой, которая – по какому‑то капризу судьбы – пережила века, осталась нетронутой в файфской глубинке и перешла по наследству рядовой деревенской церквушке. На мой взгляд, это самый великолепный памятник норманнской архитектуры из всех, сохранившихся в Шотландии. Возможно, в Англии вы найдете и более совершенные постройки того периода, но здесь я не видел ничего подобного. Это – своеобразный норманнский антиквариат! При одном взгляде на здешнюю церковь у меня мороз пробегает по коже. Давно я не испытывал такого волнения – наверное, с тех пор, как увидел часовню Кормака на Скале Кэшела в ирландском графстве Типперери или миниатюрную норманнскую церковь в местечке Тикенкоут графства Ратленд.
Как бы вы ни спешили, остановитесь и внимательно рассмотрите здешнюю апсиду. Поверьте, оно того стоит – ведь эта восьмиугольная башня и уникальный фонарь простояли почти восемь столетий, благополучно пережив нашествие и английских мародеров, и вандалов‑кальвинистов. Здание украшено декоративными арками и пилястрами, и если присмотреться к этим аркам, то можно заметить следы норманнских топоров – точно такие же, как на колоннах, украшающих крипту Кентерберийского собора.
Это настоящая поэма в камне – памятник, столь же древний и подлинный, как, скажем, «Книга Страшного Суда» или битва при Гастингсе. И к ней пристроена уродливая каменная коробка, которая, собственно, и является зданием современной церкви. Я долго стоял, не решаясь войти внутрь. Увы, прежний опыт знакомства с шотландскими церквями подготовил меня к горькому разочарованию. Не раз уже бывало, что я восхищался зданием снаружи, а затем заходил внутрь и убеждался: самые ценные детали интерьера безнадежно испорчены – замазаны, заколочены или подверглись еще какому‑нибудь надругательству. У нас в Англии реформация ударила в первую очередь по народу: протестантский огонь породил немалое количество мучеников‑католиков, но почему‑то пощадил католическую архитектуру. В Шотландии все происходило с точностью до наоборот: костров было немного, зато фанатики от протестантства отыгрались на камне. И, на мой взгляд, это гораздо хуже, поскольку каждый новоявленный мученик возносится на небеса и там обретает достойную награду. Что же касается разрушенных архитектурных шедевров, то они так и остаются неотомщенным преступлением перед Богом и человеком. Так или иначе, но я наконец решился войти в церковь и, честно говоря, вздохнул с облегчением: мои худшие опасения не оправдались. Внутри царила будничная атмосфера пресвитерианской церкви: стандартные лакированные скамьи, обычные подслеповатые окошки. Но по крайней мере люди не стали воевать с останками католицизма. Они пощадили эту чудесную апсиду, разрешили ей существовать в качестве восточного крыла храма. Я почувствовал глубокую благодарность к жителям Лейхарса. Судьба подарила им подлинное сокровище, и они сумели достойно воспользоваться этим подарком.
С легким сердцем вернулся я к машине и продолжил свой путь. Мне было хорошо, я распевал во весь голос – и то сказать, ведь не каждый день сталкиваешься на дороге с норманнским рыцарем в кольчуге, который сидит на боевом коне посреди сельского кладбища…
Чтобы попасть из Ньюпорта в Данди, мне пришлось воспользоваться паромной переправой. Там царила ужасная толчея. Я оказался зажат между грузовым фургоном сомнительного нрава и маленьким двухместным автомобильчиком с рыжеволосой красавицей за рулем. Судя по всему, и малолитражка, и ее хозяйка обладали бойким характером: они так и норовили бесцеремонно взгромоздиться на мой многострадальный бампер. Впрочем, трудно соблюдать правила хорошего тона в подобной тесноте: вокруг нас громоздились сплошные повозки, фургоны, легковые машины – все спешили в Данди.
Паромные переправы являются неизбежным бичом шотландских автомобилистов. Некоторые из их, вроде Куинсферри на заливе Форт и переправы на остров Скай, устанавливают свои расценки, исходя из давнишнего предубеждения против нашего брата. Там почему‑то считают, что все владельцы автомашин – люди состоятельные. Поэтому они без зазрения совести дерут с каждого автомобиля по десять шиллингов за десятиминутную переправу через Форт. За еще более короткое путешествие в Кайлакин приходится платить по пятнадцать шиллингов! Надо ли говорить, что такой грабеж приводит шотландцев в ярость: ведь в характере этого народа непонятным образом уживаются почти донкихотская щедрость и бережное отношение к деньгам. Возможно, будь Эдинбург поближе к Лондону, здесь давно уже построили бы автомобильный мост через Форт. Да и река Тей заслуживает большего, нежели один железнодорожный мост.
Нам, однако, повезло: владельцы паромной переправы в Данди проявляли разумную умеренность. За провоз четырехместного «роллс‑ройса» они брали всего три шиллинга и три шиллинга шесть пенсов – за обслуживание четырехместного «форда». Что поделать, машины облагаются данью в зависимости от количества посадочных мест!
Данди обозначился перед нами как сплошное скопление труб, окутанное облаком дыма. Мне пришло в голову, что так, наверное, выглядел бы Шеффилд, если бы его перенесли на побережье. Однако внезапно сильный ветер, который до того гонял пенные барашки по поверхности Тей, поменял направление и прогнал клубы дыма в сторону Хайленда. Моим глазам предстал третий по величине город Шотландии.
Данди трудно назвать особенно милым, когда глядишь на него вот так, с палубы парома. Если и есть в нем что‑то привлекательное, так это географическое расположение. Город действительно построен исключительно удачно. Вдоль берега широкой реки (а ширина Тей в этом месте достигает двух с четвертью миль) тянутся судоремонтные верфи и пристани. В пределах видимости (и почти в пределах слышимости) раскинулось зелено‑голубое море. Общая панорама Данди – при условиях замены Тей на Мерси – напомнила мне вид Ливерпуля.
Несмотря на раннее утро, город выглядел ужасно деловитым, он занимался своими кексами и джемом, своими фабриками по производству джута и льнопрядильными фабриками. Время от времени по улицам проезжали повозки с джутом, извлекая из каменной брусчатки мостовых глубокий, почти манчестерский грохот. Каким‑то таинственным образом Данди умудрился избавиться от прошлого. А ведь это город с долгой и захватывающей историей. Начать с того, что Уильям Уоллес посещал местную среднюю школу. В былые дни город неоднократно переходил из рук в руки: англичане захватывали его, шотландцы отвоевывали обратно. В этом отношении Данди «повезло» ничуть не меньше приграничного Берика. Если даже эти факты и неизвестны среднестатистическому читателю, то уж такие названия как «Nethergate» и «Seagate» точно у всех на слуху – они давно приобрели силу официальной родословной, скрепленной печатью геральдической палаты. Однако Данди все нипочем: город стремительно меняет свое лицо – повсюду, куда ни взгляни, древние детали сменяются современными.
Главной статьей экспорта является, конечно же, журналистика. Ни один город в мире не производит столько молодых бескомпромиссных редакторов и корреспондентов, как Данди (правда, в последнее время к нему вплотную приближается Абердин). И вся эта пишущая (и правящая) братия устремляется за рубеж.
Данди держит Калькутту в своем кармане. Сейчас там живет немало людей, мечтающих о возвращении в Данди. Чтобы по достоинству оценить богатство этого города, советую вам заглянуть в Броти‑Ферри, Карноусти и Ньюпорт. Нет другого такого места на земле, где богачи чувствовали бы себя так приятно и вольготно.
Однако Данди вовсе не является землей обетованной для всех своих жителей. Здесь, как и во многих крупных городах, богатство соседствует с нищетой, роскошь процветает рядом с ужасающей мерзостью запустения. Я видел в Данди убогие горбатые улочки, где босоногая детвора целыми днями играет в сточных канавах, по которым текут нескончаемые потоки грязной воды. Такое впечатление, что здесь перманентно царит банно‑прачечный день. На одной из таких улочек я услышал характерный ирландский говор и, оглянувшись, увидел здоровенного Пэдди, который попыхивал трубкой в дверях своей лачуги.
– Что, без работы? – спросил я.
– Так точно.
Домик, однако, выглядел чистым и аккуратным. Мужчина рассказал мне, что жена его работает на фабрике, а он в это время занимается домом и детьми. Трудно было представить этого здоровяка в роли няньки, кухарки и прачки! Полагаю, подобное противоестественное разделение обязанностей не редкость для Данди. К нему приходится прибегать всякий раз, как останавливаются судостроительные заводы и верфи. Аналогичную картину я наблюдал в Лондондерри, где женщины находят себе работу на швейных фабриках, в то время как их мужья вынуждены сидеть дома.
Я поинтересовался, не тяжело ли зависеть в материальном плане от жены? Мой собеседник, похоже, не видел в этом ничего унизительного. Он сказал, что присматривать за двумя детьми уже само по себе нелегкое дело.
– Лучше я день отработаю на заводе, чем выкупаю одного сорванца! – заявил он.
Хорошо еще, что жена относится с пониманием; уж ей‑то известно, каково это – крутиться по хозяйству. Она дает ему деньги на пиво и время от времени выводит в кино!
Наверное, Данди очень задумчивый город. Ведь недаром же в центре его расположилось одно из самых старых и мрачных кладбищ во всей Великобритании. Называется оно Хауфф, и вот уже триста лет обитатели Данди хоронят здесь своих мертвецов. Многие поколения местных жителей нашли последний приют на этом тихом, огороженном стеной клочке города. Их прах медленно дотлевает под целой армией серых могильных камней. Подобные места видятся мне идеальным убежищем в минуты невзгод и печали. Здесь вы можете без помех предаваться тоске и, как следствие, в полной мере насладиться свалившимся на вас несчастьем. По ту сторону кладбищенской стены – совсем рядом! – живет привычной жизнью современный Данди. Люди бегают, суетятся, занимаются повседневными делами и, похоже, не задумываются об этом мрачном соседстве. Странное дело, подумалось мне, Данди – самый яркий пример того, как город может порвать со своим прошлым, уничтожить все памятники древней старины. Такое впечатление, что он ни в грош не ставит историю, И в то же время я не знаю другого города, который бы жил в такой близости от обители мертвых, места, где лежат тысячи мужчин и женщин, создававших эту историю…
Главным сокровищем Данди – его гордостью и красой – является высоченная скала под названием Данди‑Ло, у подножия которой и вырос город. Казалось бы, этим шотландцев не удивишь. Жители Эдинбурга и Стерлинга тоже имеют возможность подняться наверх и свысока обозревать кипение жизни на городских улицах. Однако в Данди все выглядит по‑другому. Здешняя скала имеет форму отвесной башни, и если сверху что‑то и можно разглядеть, так только крыши домов.
Очень своеобразный вид, я нигде такого не видел в Шотландии: крыша наползает на крышу, печные трубы пытаются взгромоздиться друг на друга. Некоторые любители городских пейзажей утверждают, что в этом присутствует своя эстетика. Но если вы желаете насладиться действительно прекрасным видом, расширьте угол зрения, охватите взглядом не только город, но и его окрестности. Вы увидите широкую Тей, а над ней удивительный мост длиной в две с четвертью мили. Слева тянутся доки, а за ними распахивается необъятный морской простор. Справа же – вдалеке, за чередой холмов – просматриваются золотые пески и черепичные крыши Сент‑Эндрюса. Все это вместе составляет неповторимое зрелище. Если подняться на вершину Данди‑Ло в солнечный, но ветреный день, то вы сможете почувствовать то же самое, что и я – странное волнение в крови и неодолимое желание закричать.
Однако и это еще не все! Налюбовавшись морскими просторами, повернитесь на сто восемьдесят градусов и устремите взор в глубь суши. Там, вдалеке вы сможете разглядеть сверкающий на солнце Стерлинг. А теперь окиньте взором горизонт: перед вами откроется незабываемая перспектива шотландского Хайленда. Грампианские горы с их снежными верхушками, как всегда, выглядят таинственными и неприступными; их голубые контуры четко выделяются на фоне неба.
Вот тот пейзаж, который милее всего жителям Данди. И куда бы ни забросила их судьба, они бережно хранят его в своем сердце. Так стоит ли удивляться, что все они, выходцы из Данди, в один прекрасный день возвращаются домой.
Неподалеку от Данди я наткнулся на небольшую сельскую гостиницу. Это была не та прелестная живописная гостиница, которую можно видеть в английской глубинке, и не жалкая трущоба, которыми грешит ирландская деревня… Нет, передо мной стояла типичная шотландская гостиница – очень деловая и практичная. Народа внутри было немного, и я сразу обратил внимание на старика с ликом апостола. Он сидел на деревянной скамье и пил эль. В профиль его лицо поражало одухотворенностью: породистый длинный нос, прекрасный подбородок, наполовину скрытый седой бородой. Именно такими я представлял себе средневековых святых. Затем он повернулся анфас, и я испытал нечто вроде шока. На моих глазах свершилось моральное падение: святой старец превратился в обычного шотландского старика. Один глаз у него не открывался, и это опущенное веко придавало незнакомцу хитроватый вид – будто он постоянно подмигивает. Однако второй глаз – широко открытый, пронзительно‑голубой – горел таким неистовым огнем, словно вобрал в себя силу двух нормальных глаз. На полу у ног старика стоял объемистый короб, накрытый клеенкой и с лямкой, чтобы можно было носить через плечо. Вот оно что: передо мной сидел представитель вымирающего племени шотландских коробейников.
Его одеяние поражало оригинальностью – казалось, в этом костюме воплощалось все многообразие человеческого опыта. На голове у старика была бесформенная шляпа, которая не поддавалась никакому анализу. Зеленый клетчатый лапсердак лет пятьдесят назад – в пору его далекой, невероятной юности – вполне мог бы принадлежать маркизу Абердинскому. То же самое можно было сказать и о брюках: они явно знавали лучшие времена. Но вот что касается ботинок, то здесь не возникало никаких иллюзий. Это были рабочие башмаки, башмаки‑трудяги, у которых в прошлом осталась не одна тысяча исхоженных миль.
Когда же старик распахнул свое видавшее виды пальто, взору моему предстало и вовсе удивительное зрелище: праздничный камзол горцев, пребывавший в крайне прискорбном состоянии. Одна из пуговиц умудрилась сохранить первоначальный блеск – дерзко и надменно сверкала она среди лохмотьев, наводя на мысль о вечерах в обществе прекрасных дам, обитательниц аристократических замков. Все прочее, увы, не несло в себе никакого блеска, никакой дерзости. Оно было изорванным, грязным и засаленным, изобличая в своем хозяине безнадежного неряху и дебошира.
Я с любопытством разглядывал старика, а его глаз смотрел на меня. Почему бы нам не побеседовать? Я помог ему распаковать короб, и старик принялся копаться в содержимом. По ходу дела он демонстрировал свой обширный ассортимент: новенькие блестящие иголки и булавки, рулетка, пуговицы на картонках, одежные крючки, ленты, щетки, расчески и прочая мелочь.
Я изъявил желание угостить его выпивкой, и Глаз одарил меня одобрительным взглядом. По просьбе старика я заказал ему «один ром и один шунер» (как выяснилось, «шунером» называлась промежуточная порция эля – чуть меньше пинты). Он аккуратно заглотнул рюмку рома и тут же запил ее «шунером». Во время всей этой процедуры старик не сводил с меня внимательного взгляда, но вслух произносил малозначащие фразы: о том, что погода прекрасная, жизнь дорогая, а короб непомерно тяжел для человека семидесяти пяти лет.
Когда я предложил повторить заказ, Глаз потеплел и словно засветился обещанием более близкого знакомства. До сих пор он настороженно изучал меня. Это был очень странный старик. Говорил он медленно, и речь его отличалась вполне городской правильностью. Вообще я пришел к выводу, что приодеть его, повесить на грудь орденскую ленточку – и старик вполне мог бы сойти за какого‑нибудь известного дипломата. Его странные глаза – один мертвый, а другой непомерно живой – наводили на мысль о скрытности характера, а возможно, и крайнем коварстве.
Я поинтересовался у старика, посещал ли он школу. Он ответил, что да, шестьдесят пять лет назад он ходил в начальную школу. В нем, как и в большинстве его соотечественников, ощущалась страстная тяга к знаниям. Старик рассказал, что до недавнего времени много читал.
– И какого рода литературу вы предпочитали?
Глаз взглянул на меня задумчиво:
– Богословскую.
Пока старик расправлялся со второй порцией рома и «шунера», я наблюдал за ним в профиль. Нет, все‑таки вылитый святой!
Тут я заметил, что Глаз с откровенным сожалением уставился на опустевший стакан. Затем обратился ко мне… во взгляде читалось: «Да, еще один ром и «шунер» были бы весьма кстати». Я почувствовал, что это начинает мне надоедать.
Однако третья порция выпивки дала столь неожиданные результаты, что мое назревавшее раздражение как рукой сняло. Возможно ли такое? Его дремлющее веко потихоньку оживало. Оно слегка приподнялось и снова опустилось. Я ощутил волнение, как в преддверии восхода солнца. Несколько томительных мгновений мертвый глаз словно бы колебался – оживать или нет. И вот на меня уже смотрят два совершенно одинаковых – здоровых, ясных и блестящих – глаза.
Я замер в восхищении. Противоречие между профилем и анфасом исчезло. Теперь передо мной сидел настоящий, несомненный святой. Более того, эта неожиданная трансформация распространилась вглубь и захватила всю личность старика. Куда подевалась его прежняя робость! Стукнув по столу рукой, старик назидательным жестом поднял вверх указательный палец (вот оно, наследие Джона Нокса, к которому теперь прибегает всякий шотландец, выпивший предварительно три рома и три «шунера») и с полной уверенностью пророкотал:
– Этот мир‑р‑р со всем, что в нем существует, катится прямиком в геенну огненную!
В ответ на мой вопрос, почему он так думает, старик разразился долгой историей своей жизни.
Выглядела она чрезвычайно запутанной. Я так понял, что давным‑давно, во времена бурной молодости, с моим знакомцем приключилась беда: то ли он сбил с ног полицейского, то ли только замахнулся, а тот сам упал, но старика судили и посадили в тюрьму. Там он в основном щипал паклю – и это были его самые неприятные воспоминания.
Затем он вышел на свободу, пытался работать, но ему никогда не удавалось заработать много денег. В его рассказе промелькнули несколько невнятных женских имен, но старик на них не останавливался подробно. Далее, если я ничего не напутал, у него случился еще один конфликт с властями (столь же невинный и непреднамеренный – просто по причине излишне горячего нрава), и он снова очутился за решеткой. Случай сам по себе неприятный, но он в корне изменил всю жизнь старика. Тюрьма помогла ему обрести истинную веру. Так уж вышло, что попал он туда накануне казни одного убийцы и всю ночь просидел, размышляя о смысле жизни и всем том, что преподобный Джон Нокс вложил в его подсознание. Старику явилось видение геенны огненной, он подумал о Боге, о своей душе и вдруг осознал, что душа‑то у него бессмертна! Тогда же он понял, что спасти ее можно единственным способом – благодаря молитве и праведной жизни. Словом, старик решил порвать с прежними привычками, а заодно и сменить работу, тем более что его давно уже тянуло на природу.