Сотрудники поднимают головы, работа на время прекращается.
– Мне стыдно за вас, мистер Джонсон! – тем временем грохочет профессор. – Эту историю нам только в прошлый четверг передали по телеграфу из Торонто! Жду вас завтра в моем кабинете, ровно в двенадцать!
Молодой человек пристыженно возвращается на место и садится, уткнув лицо в ладони. Никто не обращает на него внимания. Сосед продолжает читать, то и дело прыская в кулак. Тишину в комнате нарушают лишь стук пишущей машинки да шелест бумажек, сбрасываемых в корзинки. Время от времени кто‑нибудь из сотрудников подходит к профессору и начинает ему что‑то нашептывать. Тот иногда улыбается и похлопывает отличившегося подчиненного по плечу. Но чаще он с сомнением качает головой и шепчет:
– Ступайте на улицу, проверьте!
И тогда сотрудник хватает шляпу и поспешно выходит из здания. Мы тоже покинем комнату и поднимемся лифтом на четвертый этаж. Здесь только одна длинная комната, на двери висит табличка с надписью:
ОТДЕЛ ЭКСПОРТА
ВХОДИТЬ ТОЛЬКО ПО ДЕЛУ
Внутри движется конвейер, на котором стоят все те же плетеные корзинки. Каждая из них снабжена своим ярлычком: «Сиам», «Малайские страны», «Кенийская колония», «Мексика», «Япония», «Индия», «Канада», «Соединенные Штаты Америки» – в этой комнате представлен весь мир! Возле конвейера стоят люди, которые внимательно следят за плывущими корзинами и выхватывают из потока те, которые соответствуют их специализации. Они достают из корзинки печатные листочки и аккуратно упаковывают их в прочные коробки. Поверх они наклеивают заготовленные бланки с адресами в различных странах мира и бросают коробки в служебный лифт, который доставляет их в почтовый отдел.
– Так вас интересует абердинская печать, – говорит мне энергичный мужчина средних лет; это начальник отдела, профессор X (увы, мне так и не удалось услышать его имя). – Представьте себе, мы развиваемся семимильными шагами! В этом году мы обработали на полмиллиона анекдотов больше, чем в прошлом. Теперь, когда турки переделали свой алфавит, перед нами открылся новый рынок сбыта. По сути, наши абердинские истории используют в школах. Прошу простить меня…
К нам подошел один из сотрудников, в руках он держал коробочку.
– Взгляните на это, сэр.
– О боже! Старый анекдот про весы для пенни! Где вы его откопали?
– В австралийском ящике, сэр.
– Ужасно! Отошлите его обратно в отдел сортировки и велите перевести на китайский язык. Шесть месяцев назад мы разослали его по всей Австралии.
Служащий удалился.
– Этот человек инспектирует иностранные шутки на предмет свежести, – пояснил мне начальник. – Всегда есть шанс, что какое‑нибудь старье проскользнет по ошибке.
– И что вы делаете со старыми шутками?
– Пойдемте со мной.
Он открывает дверь в соседнюю комнату. Там кипит напряженная работа.
– Это отдел перевода. Официально абердинская шутка устаревает через четыре недели. Пять недель спустя она превращается в избитую; а через шесть это уже откровенно плохая шутка. Семь недель – предел, по истечении этого времени шутка мертва! Ну, то есть так считается официально, на самом деле абердинская шутка никогда не умирает. Как только шутка запущена в оборот, ее тут же переводят на все иностранные языки. И даже при таком раскладе нам пришлось бы туго без помощи телеграфа. Кстати, я считаю телеграф самым дорогостоящим способом распространения нашей репутации скупцов. Однако…
Уже подойдя к лифту, профессор останавливается и спрашивает:
– Вы, должно быть, замечали любопытную особенность нашего города. Стоит появиться в абердинской гостинице, к вам обязательно подойдет какой‑нибудь человек и поинтересуется: «Вы уже слышали эту шутку?»
– Да, действительно.
– А знаете, как это делается? Так и быть, раскрою вам один из наших секретов. И учтите, большинство абердинцев даже не догадываются о том, что я вам сейчас покажу.
Мы зашли в комнату с надписью «Внешние объекты воздействия». Поперек помещения тянулась длинная стойка. Мы оказались на ее внутренней, служебной стороне, а противоположная, предназначенная для клиентов, была поделена на крошечные кабинки – так, чтобы никто не видел, что делается по соседству.
– Рождение хорошего анекдота сопровождается абсолютной секретностью, – объяснял мне начальник. – Никто не должен знать, откуда взялась та или иная шутка. В идеале они падают на голову, подобно манне небесной. Вот смотрите…
Входная дверь распахнулась и пропустила внутрь группу людей. Каждый бросился в свою кабинку и нетерпеливо, словно в билетной кассе, постучал по прилавку. Я услышал шепот:
– Есть что‑нибудь новенькое?
Быстрым движением клерк передал клиенту запечатанный конверт.
– Как договаривались, про евреев и абердинцев?
– Именно, сэр.
В соседних кабинках происходили аналогичные разговоры.
– Наш отдел «Внешних объектов» работает круглосуточно, – с гордостью сообщил профессор. – А как же иначе, ведь люди приезжают и на ночных поездах. Мы не можем терять клиентуру!
– Удивительное зрелище!
– Вот именно! А теперь, если вы поторопитесь в отель, то как раз поспеете к премьере наших шуток – тех самых, которые на ваших глазах были запущены в оборот. Ну что ж, мне пора идти. Между прочим, хочу вам сделать подарок – это совсем новая история, ее еще никто не рассказывал. Итак, один еврей, впервые оказавшись в Абердине, заметил, что на улицах совсем мало таксомоторов. И тогда…
Если помните, в начале главы я назвал это здание самым таинственным во всей Шотландии. Теперь вы сами в этом убедились.
Абердин (или же Город Согласия, как его иногда называют), несомненно, является одним из краеугольных камней Шотландии. Без него страна не выглядела бы столь правильно и гармонично скоординированной. Образно говоря, Абердин приколачивает северо‑восточный край географической карты твердым металлом шотландского характера. Забавно обнаружить эту живую и энергичную общину в той части Шотландии, где естественно было бы ожидать увидеть что‑то вроде Голуэя.
На мой взгляд, из всех шотландских городов Абердин обладает наиболее ярко выраженной индивидуальностью. Впрочем, возможно, мне так только кажется из‑за того, что я знаю этот город лучше других: в молодости я немало настрадался от его фанатичной страсти к точности. Вообще, надо сказать, что рыжие головы абердинцев являются украшением английской журналистики. Владельцы печатных изданий охотно берут на работу этих трезвых и скрупулезных журналистов, ибо их присутствие в газете сводит к минимуму риск судебных дел по обвинению в клевете. Редакторский карандаш абердинца безжалостно вымарывает со страниц всю словесную шелуху, оставляя лишь надежный костяк реальных фактов. В подобных руках карандаш перестает быть просто карандашом и становится чем‑то вроде хирургического скальпеля. Однако для начинающего писателя, который путает свою претенциозность с божественным озарением, нет ничего полезнее, чем годик‑другой походить в рабах у такого вот бывшего школьного учителя из Абердина. В этом я убедился на собственном опыте, когда, будучи молодым журналистом из провинции, приехал в Лондон и занял пост редактора отдела в одной из ежедневных газет. Вот весьма показательная история. Как‑то поздно вечером мне передали короткую заметку, в которой рассказывалось, что на фиговом деревце во дворе собора Святого Павла появились плоды – числом семь штук. Я кое‑что подправил в тексте, придумал подходящий заголовок и пустил новость в текущий номер. Три дня спустя меня вызвали на ковер к ночному дежурному редактору, урожденному абердинцу.
– Это ваша работа? – спросил он, швырнув мне в лицо газетную вырезку.
– Моя.
– А разве вам не известно, – отчеканил редактор, сопровождая каждое слово ударом по столу, – что‑точность – пер‑р‑рвейшее‑требование‑в‑нашей‑пр‑р‑рофессии? Прочтите это!
И он бросил на стол читательское письмо. Это было послание одного из тех назойливых идиотов, которые от корки до корки шерстят печатное издание в надежде отыскать хоть малейшую неточность (надо думать, они и сами родом из Абердина). В данном случае читатель сообщал, что самолично побывал во дворе собора Святого Павла и пересчитал несчастные фиги – их оказалось не семь, а восемь! И вот теперь мой редактор стоял, перегнувшись через стол – со всклоченными рыжими волосами и гневно сверкающими очами – и изливал на меня поток своего сарказма:
– Насколько мне известно, Святой Павел в пяти минутах ходьбы от нашей редакции! Вам не приходило в голову сходить туда и пересчитать фиги?
– Нет, сэр, честно говоря, не приходило. Кроме того, заметку принесли мне в одиннадцать вечера, когда на улице уже совершенно стемнело.
– А что, вы не знаете о существовании такой вещи, как электрический фонарик?
– Об этом я как‑то не подумал.
– Жаль вас огорчать, молодой человек, но вы ничего не добьетесь в нашей профессии! Я сам только что был возле собора и, представьте себе, – тут он сделал эффектную паузу, дабы я мог в полной мере ощутить весь ужас своего положения, – действительно обнаружил восемь фиг на дереве! Советую впредь быть аккуратнее…
После года работы в редакции я знал назубок все книги, где приводились ссылки на текущие события. Я завел привычку читать на сон грядущий «Кто есть кто», церковный справочник «Крокфор» и «Регистр Ллойда», а в процессе борьбы с «неумолимыми фактами» научился уважать абердинский способ мышления. Могу засвидетельствовать: он наилучшим образом приспособлен для того, чтобы воспитывать квалифицированных и расторопных работников в различных сферах деятельности. Именно благодаря своему абердинскому редактору я выработал такие ценные качества, как острое чутье на факты и добросовестное отношение к мельчайшим деталям. Мозг абердинца представляется мне замороженной энциклопедией.
Для каждого из них родной город – естественная и логичная среда обитания. Абердинцы сделали свой город точно так же, как Абердин сделал их самих. Город этот, построенный из самого твердого в мире материала, стоит в местности, которая на протяжении нескольких месяцев в году является непригодной для человеческого существования. Свою репутацию абердинцы завоевали в ходе многовековой борьбы – причем не только с силами природы, но и с неблагоприятным материальным положением. Мне кажется, что трудолюбие и готовность к борьбе заложены в самой атмосфере города. Посему Абердин вполне может служить величайшим в мире памятником милосердным богам. Вот только помогают эти боги не всем, а лишь тем, кто помогает себе сам.
Глядя на Абердин глазами иностранца, я понимаю, что город этот как нельзя лучше олицетворяет столь свойственную шотландцам мрачную и упорную решимость в достижении целей. Ведь если задуматься, то в чем корни непоколебимого шотландского характера? Прежде всего в полном отсутствии социального комплекса неполноценности – той самой черты, которая изрядно осложняет жизнь англичанам. Ну и, конечно же, немалую роль играет несокрушимая вера в свои силы. Шотландцы нисколько не сомневаются, что упорным трудом можно преодолеть все беды, даже недостатки происхождения. Стоит ли поэтому удивляться, что родной город абердинцы воспринимают как некий надежный якорь в существующей реальности. Недаром здесь бытует присказка: «Уберите Абердин с его 12‑мильной зоной – и где вы окажетесь?»
Я неплохо знаком с абердинской системой образования – лучше, чем с какой‑либо другой, за исключением Оксфорда и Кембриджа (хотя, как мне кажется, подобное сравнение не вполне правомочно). Серое здание Маришал‑колледжа является одним из самых эффектных на Британских островах. Мне говорили, что лучше всего смотреть на него после дождя. Но мой собственный опыт подсказывает, что еще лучше (да что там «лучше» – попросту великолепно!) оно выглядит в свете полной луны. Если не брать в расчет испанский Эскориал, этот колледж представляет собой крупнейшее в мире строение из гранита. И тем не менее оно не производит впечатление неуклюжей громады. По части изящества линий и благородства пропорций Маришал‑колледж даст сто очков вперед любому готическому зданию, возведенному из этого материала.
Однако данный университет знаменит не только готической архитектурой. Большинство горцев связывают с ним свои мечты о славе и преуспеянии в жизни. Дело в том, что ежегодно Маришал‑колледж выделяет двести пятьдесят стипендий для одаренных студентов. И сегодня эти стипендии кажутся обитателям маленьких крофтерских хижин не меньшим подарком судьбы, чем в прежние времена было крупное стадо для их предков. Каждый год в Абердин съезжается целая армия молодых людей с хорошими мозгами, но пустыми кошельками. Все они одержимы мечтой заполучить драгоценную стипендию, и уж будьте уверены: если повезет, то они в полной мере используют свой шанс. Над входом в Маришал‑колледж красуется надпись:
ГОВОРЯТ – БЕРЕГИСЬ!
СКАЖУ В ОТВЕТ:
ПУСТЬ ГОВОРЯТ!
Эти же слова Бернард Шоу высек на каминной доске в своем старом доме на Адельфи‑террас. Однако, по слухам, честь их создания принадлежит Джорджу Кейту, пятому графу Маришалу и основателю колледжа. Говорят, именно таков был дерзкий ответ графа тем, кто оспаривал его права на церковные земли, приобретенные в ходе реформации.
Спросите у любого приезжего иностранца, каково его впечатление от Абердина. И большинство охарактеризует Абердин как город гранитных дворцов, в которых обитают люди с таким же твердым и несокрушимым характером (они тверды во всем, даже в своих предрассудках). Красота Абердина базируется на ощущении цельности и единообразия. Этот город не подвержен веяниям времени, ничего более вечного и стабильного не появлялось на свете после знаменитых храмов Карнака. И я уверен, что в будущем – когда исчезнут некоторые древние улицы – Абердин завоюет славу самого совершенного в архитектурном отношении города Шотландии (во всяком случае второго после Эдинбурга).
Если и есть на Британских островах города, которые получили известность благодаря шутке как таковой, то это, конечно же, Уиган в Ланкашире и Абердин. Вот только отношение к этим шуткам у них в корне различное. Помнится, секретарь городского совета Уигана прилагал огромные усилия, чтобы опровергнуть комическую репутацию родного города. В отличие от него, абердинцы наслаждаются шуточками о себе – точно так же, как евреи забавляются анекдотами о своей нации. И вопреки расхожему мнению это, пожалуй, единственное сходство между евреями и жителями Абердина. Как выяснилось, все остроумные истории про абердинцев создаются и распространяются самими абердинцами. А делается это с одной целью – создать бесплатную рекламу городу!
Раннее утро. Солнце только поднимается из‑за горизонта. Окрестности Абердина оглашаются стуком копыт и веселым перезвоном – это тащатся ломовые лошади, тяжело ступая по каменным мостовым. Я тоже встал пораньше, ведь на сегодня у меня запланировано посещение одного из самых удивительных мест Абердина – утренних торгов на Рыбном рынке.
В самом начале Маркет‑стрит я остановился, захваченный неожиданным зрелищем. Пробиваясь сквозь облачную завесу, лучи восходящего солнца создавали удивительный эффект северного сияния. На фоне великолепных переливов лимонно‑желтого и нежно‑розового цвета загадочно темнели контуры моста. Я охотно верю, что при другом освещении ничего таинственного в этой картинке не было бы – ну, мост и мост, простая конструкция из стали, соединяющая между собой два городских причала. Стоит себе, отражаясь в зеркальной глади неподвижной воды. Но сейчас, в неверном утреннем свете, его цилиндрические опоры напоминали круглые башенки, а сам мост становился похожим на древний приграничный замок, тихо дремлющий над крепостным рвом.
На мой взгляд, абердинский Рыбный рынок – место, которое должен посетить любой гость города. Впрочем, наверное, то же самое можно сказать о любом рыбном рынке. Покажите мне мужчину, который пройдет мимо рыболова и не попытается украдкой заглянуть к нему в ведро. Подобное любопытство заложено в самой человеческой натуре. Что же тогда говорить об огромном рыбном торжище, где на каменном полу выложены несметные богатства морских глубин!
Этот рыбный рынок является крупнейшим в стране. Он представляет собой широкий крытый переход, который тянется вдоль берега бухты Альберт‑Бейсин. У набережной паркуется рыболовецкая флотилия – знаю, что надо говорить «стоит на якоре», но не могу отделаться от навязчивой ассоциации с автомобильной парковкой. Тем более что суда стоят плотно, словно машины на платной стоянке Дерби. Их палубы усыпаны рыбной чешуей и остатками толченого льда. Дымовые трубы покрыты морской солью, а на высоких полубаках еще не успели обсохнуть брызги Северного моря. Из люков выглядывают угрюмые лица механиков, а по грязным сходням грохочут тяжелые башмаки матросов. Эти рыболовецкие суда, освобождающиеся от ночной добычи, являют собой живописное, волнующее и даже захватывающее (как и все, что связано с морем) зрелище. Пройдет совсем немного времени, и флотилия растает на морских просторах – еще до того, как выгруженная рыба будет выложена на всеобщее обозрение.
Пока же процесс в самом разгаре. Представьте себе тысячи голозадых младенцев, которых беспрерывно шлепают их строгие няньки, и вы получите звуковой фон абердинского Рыбного рынка в процессе разгрузки рыболовецких судов. Тысячи и тысячи рыбин – разнообразных форм и размеров – шлепаются на бетон! Это продолжается около часа, пока флотилия не выгрузит свой улов. Вслед за тем появляются работники рынка, которые разбирают рыбу по сортам и скидывают в огромные пирамидальные кучи. Их сменяют люди, напротив, разбирающие эти неустойчивые пирамиды и раскладывающие рыбу в аккуратные, безнадежно мертвые ряды. Такое «массированное» зрелище смерти, да еще перед завтраком – просто удивительно, как оно не смущает посетителей рынка. Я думаю, если бы они увидели такое же количество распростертых туш овец или быков, то навсегда бы превратились в вегетарианцев. Однако здесь смерть – которая столь же реальна для рыб, как и для млекопитающих – почему‑то воспринимается вполне спокойно и естественно. Если нам кого и жалко, то лишь золотых рыбок (да и то потому, что гибель домашних питомцев затрагивает нас лично).
Похоже, я прошел уже не одну милю, разглядывая мертвую рыбу. Вообразите себе наш Стрэнд – примерно от Темпл‑Бара и до Чаринг‑Кросс, – сплошь устланный пикшей, камбалой, палтусом, серебристой мерлузой, хеком, треской, налимом, скатом и лобстером. Представили? Тогда вы имеете примерное представление о том, как выглядит рано утром абердинский Рыбный рынок. Я слышал немало разговоров о том, что положение дел в рыболовецкой отрасли можно улучшить, закупив специальные траулеры. Однако мне трудно это представить на практике, мешает мысль: куда уж лучше? Вид ежедневного урожая, собранного с морских пажитей, производит ошеломляющее впечатление. Человек, не связанный с морским промыслом, с трудом может поверить, что это происходит ежедневно на протяжении многих лет.
Прогуливаясь по рынку, я чувствовал себя генералом на смотре армейских корпусов. Бедная рыба лежала ровными рядами и, подобно солдатам на плацу, была разделена на подразделения: каждое из них стояло (то бишь лежало) под своим углом и с собственным «сержантом» во главе. Через равные промежутки направление укладки слегка менялось – делалось это для облегчения подсчета товара. Здесь были гигантские скаты с похожими на жало хвостами; рядом лежали огромные палтусы, поднятые со дна моря; попадалась треска, больше смахивающая на молодую акулу. Некоторую рыбу явно доставили с Фарерских островов.
– И сколько всего здесь рыбы? – спросил я у работника рынка.
– О, сегодня не слишком удачный день! – охотно откликнулся он. – Не больше четырехсот тонн.
– Четыреста тонн? То есть сорок 10‑тонных железнодорожных вагонов! И вы хотите сказать, что это плохой улов – поезд из сорока вагонов?
– Уж поверьте, дружище: это совсем не выдающийся улов! Вам следовало бы прийти на рынок, когда здесь выложено семьсот тонн. Вот тогда бы вы подивились…
После того как рыба разложена на бетоне, происходит нечто совершенно непонятное. Во всяком случае это самая таинственная коммерческая операция, которую мне довелось наблюдать. На рынке появляются аукционисты. Они идут мимо рыбьих батальонов, делая пометочки в маленьких записных книжках, а следом за ними катится толпа потенциальных покупателей. Все выглядит исключительно пристойно – ни криков, ни оживленной жестикуляции, лишь изредка падает короткая фраза, смысл которой от меня ускользает. Создается впечатление, будто эти люди участвуют в какой‑то непонятной заупокойной службе. Я предоставляю право другим иностранцам самостоятельно выяснять, что происходит в этот миг между рыбными аукционистами и их покупателями. Вы можете быть очень опытным человеком в других областях. Допускаю, что вам удастся сторговать на аукционе Кристи подлинного Рембрандта за сто тысяч фунтов, но бьюсь об заклад: вы не сможете купить ни единой трески на Рыбном рынке Абердина! Это не аукцион в общепринятом смысле слова, скорее уж какое‑то тайное общество со своими ритуалами.
Но какова бы ни была формула происходящего действа, следует признать, что она очень эффективна. Прошло совсем немного времени – едва ли больше, чем понадобилось бы для простой пробежки по рынку, – и все эти кучи оказались проданными. Необъятное количество рыбы таяло на глазах – подобно сугробам на весеннем солнышке. Вот уже оголился асфальтовый пол рынка, скоро на нем не останется ни единой рыбины.
– И куда пойдет вся эта рыба? – поинтересовался я у того же служителя.
– Главным образом в Лондон.
– А сколько времени уйдет на транспортировку?
– Уже завтра утром лондонцы будут есть ее на завтрак.
Воистину, это производит впечатление. Вот он, звездный час Абердина!
Отель, в котором я остановился, очень большой. Центром оживленной многонациональной жизни служит просторная гостиная на первом этаже: примерно с семи вечера и до полуночи ее заполняют толпы приезжих гостей и местных франтов. Старый разбитый рояль орехового дерева возвышается в окружении позолоченных стульев, подобно ветхому мудрецу в компании недорослей. После того как часы пробьют двенадцать, на его пожелтевших клавишах останется целая батарея стаканов от виски – ну чем не памятник умершему веселью?
Снаружи, во тьме ночного Абердина, кипит жизнь. Несколько кинотеатров, дансинг и длинные мощеные улицы заполнены оживленными молодыми людьми: они прохаживаются туда и сюда, иногда встречаются друг с другом, на лицах то и дело расцветают улыбки. В толпе царит игривое настроение, добродетель на время позабыта.
В гостиной отеля тоже веяло скрытым пороком. Два коммивояжера развлекались способом, который никак бы не одобрили их работодатели, не говоря уже о женах. Они распивали виски с двумя хорошенькими барышнями, судя по всему, местными жительницами. В оправдание непутевых коммивояжеров надо сказать, что барышни были очень хорошенькими. С этим согласился бы даже пожилой мужчина добродетельной наружности, который сидел в уголке и украдкой поглядывал на веселившуюся компанию. Взгляд его то и дело останавливался на розовой диамантовой подвязке, которая с нахальной беспечностью красовалась над обтянутым шелком коленом прелестницы. Тут же в креслах расслабленно возлежали молодые люди со всех концов Англии и Шотландии. Сейчас, когда все дневные дела остались позади, они были очень даже не прочь устроить шумный кутеж. И устроили бы, если б нашли в себе силы подняться на ноги…
Часы пробили полночь. В зале появился изможденный мальчик‑слуга. Он принял еще один заказ на виски и удалился, прихватив пустые стаканы с беспутного рояля. Здравый смысл наконец‑то возобладал, и гости отправились спать. После себя они оставили густое облако табачного дыма, скомканные газеты, пустые стаканы, человека в кресле – по виду совершенного мертвеца, и непоколебимое убеждение в том, что «в гостях хорошо, а дома лучше».
А вот тот же самый отель на следующий день, в два часа пополудни. Зала, имевшая в полночь совершенно безнадежный вид, за это время успела, похоже, окунуться в колодец вечной молодости и обрести новую жизнь. Солнечные лучи бьют в окна и отражаются в начищенном паркете. Золотые стулья расставлены вдоль стен и своей чопорностью напоминают компанию ливрейных лакеев. Даже старый рояль‑алкоголик в некотором роде вернул себе былую невинность. Широкий камин в псевдоадамсовском стиле очищен от пыли и приукрашен. На середине комнаты установлен небольшой письменный столик, а на нем уже приготовлены ручка с чернильницей, девственно чистая промокашка и Библия. В половине третьего здесь состоится свадьба.
Предвижу недоумение со стороны своих соотечественников. Англичане, наверное, самые романтичные люди на земле. Вопреки всем теологическим учениям, они до сих пор веруют, что браки заключаются на небесах, и не соглашаются праздновать столь важное событие нигде, кроме как в церкви. Даже бюро регистрации вызывает у них внутренний протест. Шотландцы лишены наших предрассудков. В Шотландии свадьбу можно организовать где угодно. Процедура бракосочетания упрощена до крайности: достаточно лишь, чтобы мужчина и женщина в присутствии свидетелей заявили о своей готовности стать мужем и женой. Ежегодно по всей Шотландии сотни свадеб играются в гостиных отелей. Кое‑кто по‑прежнему предпочитает пасторальную обстановку Гретна‑Грин…
Постепенно начинают съезжаться гости. Стоящие у входа девушки щедро осыпают их разноцветными конфетти. Не щадят никого – ни случайных прохожих, ни кучку недовольных ротарианцев, вынужденных на время покинуть гостиницу. Метрдотель, который взял на себя функции главного церемониймейстера, стоит наготове с одежной щеткой и очищает костюмы гостей. Еврея, который пытался получить справку относительно поездов на Эдинбург, отсылают к коридорному. Мальчик‑слуга усердно выметает конфетти, залетевшие в вестибюль отеля.
– Ну до чего глупый обычай, – негодует метрдотель. – Вон еще и дождь собирается, все налипнет к ступенькам, как разноцветная каша…
У входа останавливается автомобиль, из него выходит священник в сутане и шелковой шляпе. Интересно, неужели его тоже осыплют конфетти? Нет, не посмели! Священник поднимается по ступенькам – строгий, неприступный; к груди он, как щит, прижимает Библию. Преображенная гостиная потихоньку заполняется: почти все мужчины в пиджачных парах, женщины щеголяют в лучших вечерних туалетах. Священник с достоинством занимает место у стола и некоторое время возится с чернильницей. Тут он замечает, что подол его сутаны располагается слишком близко от растопленного камина. Непорядок! Молодые люди из числа приглашенных передвигают столик немного вперед. Теперь он стоит ровно на том месте, где вчера ночью сидели веселые коммивояжеры и обладательница подвязки.
Напустив на себя серьезный вид, метрдотель оборачивается к мальчишке‑лифтеру и произносит торжественным тоном палача:
– Спустить вниз жениха! Комната номер тр‑р‑ридцать два!
И вот в зале появляются жених с шафером – оба потные и ужасно смущенные. Они становятся перед столиком лицом к священнику.
– Спустить вниз невесту! – командует тем временем метрдотель. – Комната номер пятнадцать!
Лифт поспешно взмывает вверх.
– Все это ужасно хлопотно, – жалуется метрдотель. – По обычаю они не должны видеться до свадьбы. Просто беда…
Он поспешно оборачивается на звук спускающегося лифта и распахивает дверцы перед очаровательной невестой в белом платье. И вот тут происходит удивительное, просто маленькое чудо! В тот миг, когда невеста со своими подружками входит в гостиную, раздается тихая музыка – торжественный и нежный «Свадебный марш» из «Лоэнгрина». В церемонию включился наш невероятный рояль! Старый алкоголик, чья клавиатура еженощно служит пристанищем для пустых стаканов, приветствует новобрачную! Его глухой, надтреснутый голос облагораживает казенную гостиничную залу и придает ей неуловимый оттенок духовности. Вот теперь все как надо!
Жених и невеста нервно топчутся перед священником. А наш удивительный рояль выдает еще один трогательный куплет.
Служба идет своим чередом. Я гляжу во все глаза и ощущаю легкий дискомфорт: никак не удается увязать эту сцену – такую чистую, искреннюю и благоговейную – с тем, что видел ночью. Как все изменилось вокруг! Постояльцы гостиницы на цыпочках приближаются к дверям и пытаются заглянуть в комнату. Проняло даже старых, безнадежных пьяниц, которые привыкли допоздна просиживать в этой комнате за стаканом виски. Сейчас они стоят притихшие и трогательные в своем интересе к свадьбе. Люди, спешащие по делам, обязательно останавливаются, умиляются – «О, свадьба!» – и просветленными идут дальше. Длинные гостиничные коридоры согреты теплом человеческого счастья. Даже на кухне царит праздничная атмосфера. В этот час отель становится чем‑то больше, чем просто отелем. Непреклонные дамы за стойкой портье смягчаются, их щеки окрашиваются нежным румянцем – словно светятся отраженным светом чужой радости. Незабываемое зрелище!
Только метрдотель – временный распорядитель в этом храме молодости и любви – сохраняет озабоченный и неприступный вид. Прислушиваясь к тому, что происходит в вестибюле, он недовольно шепчет: «Ну что за несносный мальчишка! Скажите Бобу, чтоб он потише шаркал чертовой метлой!»