Жених лихорадочно шарит по карманам новых полосатых брюк и Наконец извлекает на свет обручальное кольцо. Присутствующие женщины с трудом сдерживают слезы. Невеста вытягивает вперед левую руку, и парень неуклюже надевает ей на палец кольцо. Уши его пылают от смущения. Священник объявляет их мужем и женой. Склонив головы, парочка получает пасторское благословение. Свершилось! Они женаты. Новобрачные придвигаются друг к другу, теперь они стоят на дюйм ближе, чем прежде. Она берет его под руку, и в этом обыденном жесте сквозит легкое, почти неуловимое проявление нежности.
В этот миг из холла доносится насмешливый голос:
– Ну все, попался!
Молодой человек в брюках гольф – из числа завсегдатаев отеля – цинично улыбается, однако никто из друзей не поддерживает его шутку. Молодые шалопаи притихли и с необъяснимым благоговением наблюдают за чудом, которое творится в гостиной. Они похожи на злобных лазутчиков, внезапно узревших землю обетованную.
Старый рояль, главный герой гостиничной залы, возвышает свой хриплый голос с западающими регистрами и вновь исполняет свадебный марш. Молодые проходят в обеденный зал, где их дожидается праздничный торт – белоснежная пагода, вздымающаяся над цветочным морем…
Семь часов вечера. Жених и невеста уже отбыли, но гости‑то остались! В просторном холле, где снова снуют оживленные ротарианцы, рояль заводит традиционный рил.
И вот уже десятки ног пускаются в пляс, отбивая четкий ритм – раз‑два‑три! Затем слышится чье‑то пронзительное «и‑и‑эх!» в сопровождении взрывов хохота…
А в это время в гостиной… Увы, она вновь вернулась к своему обыденному виду. Куда подевался храм любви? Здесь снова стелется табачный дым. Все светские шалопаи сидят по своим креслам. Абердинцы рассказывают анекдоты про Абердин. Официант курсирует с подносом, на которым стоят бокалы с сухим мартини. Ба! А вот и подвязка – как ни в чем не бывало сияет над шелковым коленом.
И кто‑то уже успел поставить грязный стакан на старый рояль.
Предоставим свадьбе идти своим чередом, а я тем временем расскажу вам об одной встрече, которая состоялась тут же, в гостинице. Я вышел в вестибюль и увидел немолодого уже шотландца в килте и лихо заломленном берете. Пока он шел через холл, все присутствовавшие оборачивались и приветственно ему махали. Это был типичный Джок. Даже раскрась его лицо черной краской и помести среди зулусских воинов, мужчина все равно выглядел бы стопроцентным шотландцем. Он был невысок ростом, коренаст и гладок лицом. Носил очки с шестиугольными стеклами и курил шестидюймовую вересковую трубку. На мужчине был длинный, почти до колен инвернесский плащ, из‑под него выглядывал клетчатый килт с узором Маклаудов. Кто‑то начал насвистывать ему вслед мелодию «Просто паренек с клинком». Его поддержал другой: «Хватит трепаться, Джок». И еще один: «Скитаюсь в сумраке».
А маленький шотландец в килте все улыбался и махал рукой. Из толпы послышались возгласы:
– Как поживаете, сэр Гарри?
– Спасибо, а вы как?
Знаю, что какой‑нибудь рафинированный эстет презрительно фыркнет, но все же выскажу свое мнение. По‑моему, со времен сэра Вальтера Скотта никто не сделал так много для пропаганды своей родной Шотландии, как сэр Гарри Лаудер. Это благодаря ему во всем мире теперь знают как минимум одно гэльское выражение «deoch an doruis» (прощальная стопка, что называется, «на посошок»). Он же ввел в обращение шотландские слова «gloaming» (сумерки), «glen» (горная долина) и «lassie» (девушка) и прекрасную в своей избыточности фразу «braw, bricht, moonlicht night» (чудесная, светлая, лунная ночь). Миллионы людей, которые никогда не видели (и не увидят) Шотландии, тем не менее испытывают теплые чувства к стране, породившей такого сына. Гарри Лаудер воплощает самые лучшие, самые характерные черты шотландского характера. Что касается его таланта, то это вообще отдельная тема. Его гений – нечто из ряда вон выходящее. Вы, наверное, замечали, какая напряженная тишина наступает в зале, когда объявляют его выступление. В том, как Гарри появляется на сцене – маленький нелепый «горец» с уродливой желтой тростью; как, не смущаясь ярких софитов, выходит на самую авансцену и тут же плотно завладевает вниманием зрителей – во всем этом сказывается его яркое, безусловное дарование. Во время выступления у него возникает столь тесная эмоциональная связь с аудиторией, что малейшие нюансы его поведения на сцене приобретают небывалое значение. Мимолетный взгляд, едва уловимая интонация, легчайшее движение мышц кажутся публике важными и наполненными скрытым смыслом. А ведь Гарри Лаудера нельзя назвать блестящим мыслителем или особо остроумным человеком. Но зрителям это не важно, они охотно внимают всему, что говорит их любимец. Гарри Лаудеру прощается все, и любая его шутка (пусть и самая банальная) вызывает смех в зале. Воистину, обаянию этого человека невозможно противиться.
А как безошибочно действует обычный прием Лаудера, когда он прерывает песню на середине, чтобы перекинуться парой задушевных слов с публикой. И у каждого из слушателей создается впечатление, будто он обращается именно к нему! Местный говорок Гарри Лаудера, исконные шотландские выражения, которыми он пересыпает свою речь – идеальное средство для тихой, доверительной беседы. Все, что он говорит в перерывах между исполняемыми песнями, выглядит стопроцентной импровизацией. Трудно поверить, что слова эти заготовлены заранее.
Лаудер мастерски управляет аудиторией. Вот он заводит веселую, разудалую песенку вроде «Брожу я в сумерках», и когда, следуя за его настроением, публика уже готова пуститься в пляс, внезапно переключается на грустные и пафосные песни. Лаудер достаточно умен, чтобы делать это резко и грубо. Но понаблюдайте, как он говорит что‑то смешное – публика, естественно, смеется от души; за первой шуткой быстро следует вторая, но уже с оттенком чего‑то серьезного, а затем Гарри вдруг начинает рассказывать историю из военных времен. Неожиданно? Да. Но он говорит так искренне и просто, что все слушают его, затаив дыхание. Маленький шотландец стоит в ослепительных огнях рампы и произносит слова, которые идут из глубины сердца. Во всем, что он говорит, нет ни капли фальши; каждое слово – правда. Поэтому ему верят безоговорочно. За какие‑нибудь две минуты ему удается переключить зал (а ведь там сидят сотни мужчин и женщин, различных по своему характеру и складу ума) с одной эмоции на другую, зачастую диаметрально противоположную. Такое под силу лишь большому мастеру! И, подозреваю, что дело не только (и не столько) в мастерстве. Просто в душе этого человека есть нечто доброе, чистое и хорошее, и именно данные качества резонируют с аналогичными чувствами его собратьев. Проходит несколько секунд, и публика вновь смеется. Как он это сделал? Да просто улыбнулся! Этого достаточно, чтобы все лица расцвели ответными улыбками. Снова слышится веселая музыка, и вот уже этот удивительный маленький человечек опять «бродит в сумерках»! Гарри Лаудер – единственный весельчак, которому дозволяется грустить на эстраде, и я почитаю это величайшим комплиментом его таланту.
Смешные истории, которые Гарри рассказывает о себе самом, так нравятся людям, что они придумывают новые анекдоты и приписывают их артисту. Вот один из них:
Гарри рос очень неспокойным ребенком. По словам его матери, он так шумел, что разгневанные соседи приходили с вопросом: у вас что, близнецы завелись?
Гарри Лаудер любит вспоминать свое тяжелое детство (и, кстати, в этом он похож на многих успешных шотландцев). Начинал он действительно нелегко: работал на льноперерабатывающей фабрике в Арброте, трудился по двенадцать часов – с шести утра до шести вечера – за жалкие два шиллинга и один пенс в неделю. А после этого еще сидел до полуночи – помогал матери дергать пеньку для веревок, – чтобы заработать дополнительные три шиллинга в неделю. Но в этих воспоминаниях звучит нечто большее, чем законная гордость за свои успехи. Мне запомнилось одно замечание Лаудера, очень шотландское по своей сути. «Разве такое забывается? – вопрошал он. – Человек, переживший подобное в начале жизни, не станет важничать и ставить себя выше других. Воспоминания о собственных трудностях приучают нас к скромности».
Довелось Гарри поработать и на рудниках Гамильтона, маленького шахтерского городка неподалеку от Глазго. Здесь, на самодеятельных концертах шахтеров, впервые раскрылись его таланты эстрадного артиста. Затем пришел и первый успех: юноша победил на местном конкурсе певцов. После этого его карьера пошла в гору, и скоро Лаудер уже зарабатывал тридцать пять шиллингов в неделю. Он начал разъезжать с концертами по Шотландии, а в марте 1900 года состоялось его выступление в Лондоне – на сцене мюзик‑холла Гэтти. Рассказывают, что как‑то на концерте Лаудера присутствовала группа шотландцев. Не в меру развеселившись, они принялись шуметь, на сцену полетел чей‑то боннет. Работники театра попытались вывести нарушителя порядка из зала, но он закричал, обращаясь к артисту:
– Эй, Гарри! Не позволяй им выгнать меня вон. Ведь мы с тобой знакомы еще с Глески!
На что Лаудер ответил:
– Ну так и не позволяй им себя выгнать. Помни, что ты шотландец! Держись, брат!
Однако самые лучшие, на мой взгляд, слова он сказал, когда произнес: «Я уважаю свою нацию и те простые человеческие ценности, которые ей присущи». В этом высказывании – разгадка непреходящего обаяния сэра Лаудера.
Глава седьмая
Инвернесс и Куллоден
Настоящий шотландский завтрак и моя прогулка по элгинскому кладбищу. Я отправляюсь сначала в Форрес, а затем в Инвернесс, где посещаю Куллоденское поле.
Порой судьба делает нам подарок в виде удивительного утра – такого, какие случались лишь в далеком благословенном детстве. Просыпаешься и чувствуешь: к тебе ненадолго вернулись былая радость жизни и острота восприятия. Окружающий мир вновь распахивается перед тобой во всем своем необъятном величии и влечет в неведомые дали. Ты ощущаешь легкий зуд в кончиках пальцев и трепещешь, словно замер на пороге великого открытия. В такие минуты кажется, будто дух твой покинул бренное тело и, опережая события, отправился путешествовать по чужим мирам.
Стояло именно такое экстатическое утро, когда я ехал вдоль берега реки Дон, направляясь в Инверери. Было так рано, что осенний туман еще не успел рассеяться и лежал на полях длинными, плотными – в пояс высотой – полосами серебра. По краям туманная пелена истончалась, превращалась в тонкую серую субстанцию, которая расползалась по земле, набиваясь в каждую выемку и ложбинку. Она курилась на дне неглубоких овражков и казалась призраком давно пересохших ручьев. Затем взошло солнце и разогнало туман. Земля обнажилась во всем сиянии пригожего утра. Взору открылось пустующее жнивье с выстроенными в ряд золотыми снопами. Ветерок приносил с моря свежий, студеный воздух, в него вплетались сладкие запахи ранней осени. Земля радостно улыбалась новому дню, как улыбается счастливая женщина, прижимающая к груди любимое дитя. Внезапно мне расхотелось ехать дальше на автомобиле. Ведь как, наверное, здорово прошлепать в отсыревших башмаках по росистой траве и углубиться в темнеющие за ближайшим пригорком заросли папоротника. Я остановил машину, с наслаждением потянулся и зашагал по едва заметной тропинке, уводившей в глубь луга. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь блеянием овец и монотонным жужжанием пчел, которые с утра пораньше вылетели по своим пчелиным делам. Пройдя с милю или около того, я задержался возле полянки, густо заросшей наперстянкой. С детским любопытством наблюдал я за мохнатым тельцем шмеля, который, судя по всему, застрял в мокром цветке и теперь отчаянно дергал шерстистыми лапками, пытаясь выбраться. Эта сценка неожиданно развеселила меня. В голову пришло, что это, пожалуй, самое забавное зрелище в природе. Конкурировать с ним может лишь вид ныряющих уток. Вы и сами наверняка видели, как это происходит: громкий всплеск, и снаружи остаются лишь две беспорядочно дергающиеся лапки. Глупейшая картина! Остается только ждать, когда счастливая обладательница этих лапок снова вынырнет и заскользит по водной глади с серьезным видом дегустатора, вполне удачно завершившего свой гастрономический эксперимент.
Вскоре я набрел на маленькую речушку (полагаю, это был Деверон в окрестностях Хантли), которая весело бежала по галечной россыпи. Коричневато‑бурый поток выглядел столь многообещающе, что я почти различил плеск резвящихся лососей и разглядел призрак самой жирной в Шотландии форели. Я отправился дальше и уже на границе Абердиншира и Банфшира вдруг вспомнил, что не успел позавтракать. И словно в ответ на мои тайные пожелания Господь ниспослал мне чудное видение: за поворотом дороги стояло несколько аккуратных домиков. На стене одного из них красовалась вывеска «Завтраки с чаем». И хотя я отдавал себе отчет, что подобная надпись может означать очень многое или не значить вообще ничего, ноги мои сами зашагали в ту сторону. Подгонял меня восхитительный запах жареного бекона, который выплывал из задних дверей домика и терялся в зарослях жимолости, выполнявшей функции живой изгороди. Дверь была открыта, за ней обнаружилась маленькая гостиная с опрятными столиками. Это зрелище – восхитительное само по себе – настолько соответствовало моему утреннему настрою, что на какое‑то время я просто лишился дара речи. Впрочем, быстро опомнился и вступил в переговоры с хозяйкой. Да, конечно, здесь можно позавтракать, сэр. Приготовить для вас овсяную кашу? Нет, здесь не Волшебная страна, но все равно спасибо, вы очень добры! А, может, сэр предпочтет яичницу с беконом? Сэр предпочел. Девица с неулыбчивым веснушчатым лицом и застенчивым взглядом удалилась на кухню, а я вышел во двор еще раз вдохнуть свежего утреннего воздуха. Там было устроено нечто вроде крохотного открытого ресторанчика: несколько обшарпанных металлических столиков и раскладные стулья. От дороги их отделяла все та же живая изгородь из жимолости, которая в настоящий момент прямо‑таки вибрировала от пчелиного жужжания. Внимание мое привлек черный ретривер, который сидел с крайне умильным выражением на морде. Мне немедленно вспомнились Пеллеас и Мелисанда, Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, а также прочие образы трагических любовников в мировой литературе. Завидев меня, пес поднялся и завел безмолвную беседу. Он сообщил, что очень рад моему появлению. Что он с удовольствием отвел бы меня кое‑куда и показал кое‑что интересное. Однако (тут пес горестно вздохнул) он полагает, что меня – как и всех остальных посетителей – сюда привело чувство голода и я вряд ли соглашусь уйти без плотного завтрака. Ретривер щелкнул зубами на пролетавшую мимо пчелу, промахнулся и снова мне улыбнулся. Мне показалось, что он готов опрокинуться на спину и начать кататься, как маленький щенок. Наверное, я смог бы почесать ему пузо и затеять веселую возню. Кто знает, какие горизонты открыла бы передо мной эта внезапная дружба… Но в тот самый миг в двери показалось уже знакомое веснушчатое лицо, и пронзительный голос радостно возвестил: «Завтрак ждет, сэ‑эр!»
Шотландия – самое подходящее в мире место для проголодавшегося человека. Франция с ее таинственной и претенциозной кухней годится лишь для худосочных и застенчивых жеманников, которых надо вежливо приглашать к столу и потчевать микроскопическими порциями вычурных деликатесов. Но если человек обладает честным, здоровым аппетитом, к тому же подогретым длительным пребыванием на свежем воздухе, тогда ему следует как можно скорее двигать в сторону шотландской кухни. Только здесь (и нигде более!) он сумеет утолить голод с минимальным риском для своего организма. Эти великолепные супы – непревзойденные короли кухонных кастрюлек – не имеют аналогии нигде в мире. Это настоящая пища богов! Но не тех аристократических анемичных созданий, что восседают на облаках, а грубых волосатых богов, которые ломятся через вересковые пустоши с добрым мечом в руках и громовым голосом перекликаются с холма на холм. О, как я люблю здешние супы! Они не только тешат мои вкусовые рецепторы, но также удовлетворяют моему пониманию колорита и моей любви к разнообразию. Они похожи на прекрасный сыгранный оркестр, исполняющий великую симфонию. Если, побывав в Шотландии, вы не успели ничего увидеть, кроме шотландской похлебки (или «вечерней каши», как здесь ее называют) – густой, наваристой смеси гороха, ячневой крупы, лука‑порея, морковки и вообще всего, что нашлось на кухне, – то поверьте: вы не зря потратили время. Дома вы сможете похвастать знакомством с настоящим супом.
И все же я продолжаю настаивать, что именно в завтраках – в «завтраках с чаем» – шотландский кулинарный гений достиг своего совершенства. На столе меня уже ждала обещанная яичница с беконом. Но, кроме нее, здесь были теплые овсяные лепешки и булочки. Рядом лежали блинчики и тосты. К ним подавался мармелад и конфитюр. В отдельной баночке стоял мед. На тот случай, если всего этого окажется недостаточно, было заготовлено блюдо с имбирными коврижками и смородиновым кексом.
На противоположной стене висела картина, изображавшая коронацию королевы Виктории в Вестминстерском аббатстве. Архиепископ Кентерберийский важно выступал вперед с короной в руках. Но что касается палаты лордов, эти джентльмены явно утратили всякий интерес к историческому событию: они смотрели на меня, и на их лицах было написано выражение удивления и зависти. Все эти облаченные в мантии люди навечно были обречены стоять вокруг своей королевы, я же на их глазах поглощал шотландский завтрак. Такое кому угодно может разбить сердце! В тот момент, когда я атаковал блюдо с овсяными лепешками, мне показалось, что даже ее величество начала коситься в мою сторону.
После завтрака я курил у открытого окна и рассматривал французские журналы мод, в которых содержались подробные инструкции по пошиву вечерних туалетов и коротких панталончиков из крепдешина. Во имя всего святого, что делает эта бесполезная продукция в мирном банфширском коттедже? Какие экзотические ветры подхватили ее на рю де ла Па и зашвырнули в этот маленький шотландский переулок с цветущей жимолостью? В столовой появился черный ретривер и положил у моих ног кость, которой на вид было не меньше ста лет. Его черные блестящие глаза говорили: «Ну что ж, раз ты не смог пойти со мной, полагаю, я должен принести свою находку сюда! Посмотри, вот кость, к которой я испытываю самые сентиментальные чувства. Я принес свое сокровище, чтобы ты мог на него полюбоваться. А все потому, что мы с тобой отлично понимаем друг друга. С виду ты похож на парня, у которого и самого где‑то припрятана пара‑тройка отличных косточек. Надеюсь, ты не пожадничаешь и тоже покажешь их мне, если я приду к тебе в гости. Очень рад, что ты по достоинству оценил мое сокровище, а сейчас я должен убрать его подальше! Ведь женщины, в отличие от нас с тобой, не понимают таких тонкостей. Бедняги, они одержимы маниакальной любовью к порядку, перед которой бледнеют величайшие сокровища мира…»
Не прошло и получаса, как я снова был в пути и вскоре пересек реку Ислу возле Кейта.
Элгин предстал передо мной в виде маленького процветающего городка – идеального места для пенсионеров. У меня было такое чувство, что здешние торговцы специализируются на местном джентри.
Величественный кафедральный собор Элгина, построенный в эпоху шотландского католичества, когда‑то был одним из самых выдающихся творений готической архитектуры. Ныне он представляет собой самые живописные развалины к северу от пограничных аббатств. Я увидел его жарким днем, когда старые потрескавшиеся башни прятались в густой тени огромного нефа. Старушка, проживавшая в привратницкой, устроила мне краткую обзорную экскурсию: показала могилы Гордонов и проводила в здание капитула, где с гордостью продемонстрировала древнюю умывальницу. С этим предметом связана весьма романтическая история, имевшая для города финансовые последствия (что с точки зрения практичных шотландцев только придавало ей ценности).
Случилось это в 1745 году, когда здесь проходил Красавец Принц Чарли со своими войсками. Одна юная красотка (звали ее Мэри Джелзин) из расположенного по соседству прихода Дрэйни влюбилась в солдата по имени Андерсон и бежала с ним из родительского дома. После того как восстание потерпело поражение, влюбленная парочка очутилась на чужбине. Здесь им пришлось пережить столько лишений, что это оказалось непосильным грузом для нежной девушки, и она тронулась умом. Три года спустя Мэри вернулась в Элгин с малолетним сыном на руках. Дома у нее не осталось, идти было некуда. Вот так и получилось, что девушка осталась жить на развалинах элгинского собора. Она обосновалась в полуразрушенном здании капитула, а пустую умывальницу (в которой священник раньше омывал руки перед мессой) использовала как детскую колыбельку. В конце концов Мэри стала кем‑то вроде городской сумасшедшей, местные жители жалели ее и давали еду. Мальчик тем временем рос, ему разрешили посещать элгинскую среднюю школу – в обмен на несложную работу, которую он выполнял для горожан. Позже он устроился в Ост‑Индскую компанию и уехал в далекие южные края. Начав со скромной должности мальчика‑барабанщика, он дослужился до высоких военных чинов. Генерал‑лейтенант Андерсон скончался в Лондоне в 1824 году в возрасте семидесяти семи лет. Свое состояние в 70 тысяч фунтов стерлингов он завещал употребить на строительство благотворительного заведения в Элгине, которое предоставляло бы уход десяти местным старикам и возможность бесплатного обучения для трехсот ребятишек. Если в этой истории и есть мораль, то, на мой взгляд, она выражается в одном слове – образование!
Человек, коллекционирующий эпитафии, несомненно, с пользой провел бы день в элгинском соборе. Лично я наткнулся на целый ряд совершенно новых для себя образчиков. Чего только стоит деловитая эпитафия, начертанная в 1777 году одним человеком на могиле его второй жены:
Славилась она
Аккуратностью, благоразумием, экономностью,
Готовностью помочь и здравым смыслом,
Неизбывной бодростью духа,
Необыкновенной добротой нрава,
Теплом души и сердечностью,
А также всемерным благочестием.
Ниже идет приписка:
Все эти качества, проявлявшиеся на протяжении многих лет, снискали ей любовь и уважение окружающих. Будет только справедливым увековечить их в данном посвящении.
Эпитафия выглядит так, будто ее сочинил секретарь крупной компании и утвердил совет директоров. А на могиле элгинского перчаточника мы читаем:
Бредем мы по свету, по‑всякому судим.
Смерть – это рынок, где сходятся люди.
И если бы деньги могли жизнь купить,
То вечно могли бы богатые жить.
Или вот еще – интересно, многие ли читатели сумеют уловить смысл эпитафии при первом прочтении:
Здесь Элизабет лежит,
Невинная дева и дважды мужняя жена.
Утехою родителям она была
И средоточием добродетели,
Благочестивая и скромная,
Терпеливая и смиренная.
Давидовой песне вторила она
Не устами, а сердцем.
Когда она покинула нас,
Иссякла всякая радость,
Однако она ожидает нас,
Подобно Рахили, супруге Иакова.
И три дня спустя после ее кончины
Погребли в сей урне ее единственное дитя.
На мой взгляд, не слишком красиво сопровождать смерть подобным посвящением. Куда лучше звучит классическая шотландская эпитафия:
Здесь покоится Билли Нокс.
Жил он и помер, как смог.
Мне рассказывали, что на кладбище Рейд‑Кирк‑Ярд в Аннандейле можно увидеть такой великолепный образчик:
Я, Джоки Белл из Брейкенбру, под камнем сим лежу,
В труде пяти своих сынов я радость нахожу.
Я прожил жизнь не зря, и так скажу не я один:
Имел достаток и жене был добрый господин.
А коль случится превзойти мой непосильный труд –
Меня вы выньте и потом ложитесь сами тут.
А как вам понравится такое:
Лежит здесь Мартин Элгинбродд.
Ко мне будь милостив, Господь,
Как был бы я к тебе, Господь,
Будь ты как Мартин Элгинбродд.
По‑моему, прекрасный пример шотландского чувства социального равноправия! Но мне больше всего нравится лаконичное посвящение:
Здесь лежит
Джеймс Стюарт.
Он торговал рисом.
В отличие от Макбета, я подъехал к Форресу при свете дня и смог хорошенько разглядеть его окрестности. Почти на границе города высится один из самых примечательных британских монолитов, установленный почти 900 лет назад. Считается, что таким образом Свейн, сын Харальда, увековечил свою победу над Малькольмом II. Памятник представляет собой массивный столб из песчаника, покрытый замысловатой вязью рунических узлов вперемежку с примитивными изображениями людей и зверей. Совсем недалеко от него располагается еще один каменный столб, он отмечает место, где в былые времена сжигали форреских ведьм.
Надо думать, что за прошедшее столетие эти городки претерпели разительные изменения. Я уже упоминал, что ныне Элгин выглядит вполне преуспевающим местом. А вот сэр Джон Карр, побывавший здесь в 1809 году, охарактеризовал его как захудалый, пораженный безработицей городок. О Форресе он сказал, что нищета и убожество «довлеют над ним подобно злым духам». Лично я не заметил ничего подобного. Напротив, Форрес показался мне одним из самых уютных городов Хайленда. Теоретически его легко можно перенести в зажиточный и комфортабельный Девоншир, и он смотрелся бы там вполне уместно! Форрес запомнился мне на всю жизнь благодаря забавному происшествию, которые поджидают путешественника в самых неожиданных местах. Дело было так. Я собирался выезжать после обеда и поинтересовался у хозяина гостиницы, не поможет ли он мне запастись выпивкой в дорогу.
– О да, – сказал он. – У меня припасена отличная бутылочка, и не одна…
– И что же это за бутылочка?
– Водка.
Я подумал, что это какая‑то местная не вполне понятная шутка. Каково же было мое удивление, когда хозяин действительно достал из‑под прилавка бутылку водки! Выяснилось, что он долгие годы жил в России, а возвращаясь домой, прихватил изрядный запас этого напитка.
Вот уж никто бы не подумал, что страстный почитатель водки сможет найти свой любимый алкоголь в маленьком шотландском городке! Если бы меня попросили назвать место, где менее всего вероятно обнаружить этот горячительный напиток, я не задумываясь назвал бы Форрес. Думаю, местные ведьмы с радостью позаимствовали бы глоток водки, дабы добавить его к «коже болотной гадюки», «глазу тритона, лягушачьей лапке, печени нечестивого еврея» и прочим ингредиентам, потребным для приготовления их знаменитого куриного супа!
После Нэрна дорога на Инвернесс резко уходила вниз, спускаясь к заливу Мори‑Ферт.
С тех пор, как я пересек границу, мне довелось повидать немало прекрасных, трогающих сердце пейзажей, и я честно пытался описать их вам, уважаемый читатель. Но, должен сказать, что картина, открывшаяся мне в ослепительных лучах солнца по пути в Инвернесс, затмевала многое виденное до того. Справа, сквозь сосновые леса я то и дело ловил проблески далекой морской синевы. Со всех сторон Мори‑Ферт окружали холмы сказочной красоты. Их неправдоподобная, прямо‑таки атлантическая голубизна разбивала мне сердце. Так выглядят острова Аран и Ахилл у западного побережья Ирландии, если смотреть на них издалека: голубые‑голубые, они невольно наводят на мысли о садах, охраняемых гесперидами, и мифической земле лотофагов. В нашем мире просто не может существовать таких красок, это какая‑то небесная палитра! На противоположном берегу залива высятся холмы Кромарти и Дорноха, тронутые все той же волшебной, неземной магией. А еще дальше в полуденном мареве колышется и вовсе чудесное видение – горные вершины Сатерлендшира и прибрежные долины Кайтнесса.
Я въезжал в эту сказочную страну со странным чувством нереальности происходящего. На моих глазах оживали пейзажи с железнодорожных плакатов! Но это был не тот традиционный образ Шотландии, что живет в сердцах самих шотландцев и рассеянных по всему миру эмигрантов. Ведь что чаще всего вспоминают изгнанники, какой они видят родную страну в своих мечтах? Это Шотландия зыбких туманов и мелкого упорного дождя. Это серые облака, которые медленно плывут над склонами холмов и оседают в узких глубоких лощинах. Перечтите лучшие поэтические произведения, написанные шотландцами в изгнании. И вы снова увидите все тот же туман и услышите завывания ветра. Вот что говорит Нейл Манро:
Иль не тоскливо вам, в краю далеком,
За сотни миль от Скоттии родной,
Мечтаньям предаваться одиноким
О белом снеге с ветром заодно?
Когда вокруг все тихо, мило, ладно,
На море штиль и в сердце тоже гладь,
Ужель не манит, не влечет обратно
Шотландии студеной благодать?
Аналогичные мотивы встречаются в стихотворении Стивенсона «В изгнании»:
Ветреный день сегодня, и солнце за тучи скрылось.
Ветер и дождь сегодня над пустошью и жнивьем.
Небо седое к могилам мучеников склонилось…