Я отправился туда утром, еще до завтрака. Знаменитое поле боя предстало передо мной в виде бесконечной вересковой пустоши, раскинувшейся справа и слева от дороги. С одной стороны ее заслоняли высокие стройные деревья, зато с другой пустошь беспрепятственно тянулась до самого горного кряжа. Утренний туман еще не успел рассеяться и призрачной пеленой лежал на ветвях деревьев. Придорожные кусты утесника были окутаны серебристой паутиной – похоже, минувшей ночью здесь потрудилась целая колония пауков.
Насколько мне известно, Куллоден – единственное место, которое вполне может называться именно полем боя, таким, как его представляют историки и поэты. Бэннокберн – всего‑навсего луг; Флодден – полоска, засеянная рожью; Ватерлоо – скопление ферм; и даже Ипрский Салиент ныне почти неразличим под посевами зерновых. На Углу Адского Огня сегодня выстроен маленький домик, во дворе полощется выстиранное белье, куры деловито разгребают угольную крошку. Как быстро затягиваются шрамы войны! И лишь Куллоден единственный из всех известных мне мест по‑прежнему окутан аурой былой боли и печали. Только здесь, на этом поле боя, сохранились могилы павших воинов – они похоронены в широких рвах там же, где застигла их смерть.
Маленькие, истертые непогодой камни высятся в вереске, и на каждом из них высечено имя клана, отдавшего свою жизнь за Стюартов.
Я шел по мокрой траве и читал вслух эти надписи: «Кланы Макгилливрей, Маклинов, Маклахланов, горцы Атолла».
Неподалеку от этого камня стоит другой, на нем значится: «Клан Стюартов из Аппина». И дальше: «Клан Камеронов»… «Клан Макинтошей»…
Тут же протекает крохотный ручеек. Он настолько мал, что едва ли заслуживает звание ручья; по сути, это просто полоска мокрой травы. Но возле изгороди бьет ключ, над ним тоже стоит камень с надписью «Родник Смерти».
|
|
Тогда, во время битвы, сюда сползались раненые горцы – передохнуть, утолить жажду. Среди них был вождь клана, которому изрядно не повезло: стоило ему приподнять голову, как в нее попала меткая пуля неприятеля. Вождь так и упал головой в лужицу воды. После битвы от ключа ничего не осталось, он весь был завален мертвыми телами. С тех пор никто и никогда не пьет из «Родника Смерти».
В нескольких ярдах от него начинается пшеничное поле, возле него стоял очередной камень с лаконичной надписью:
Поле англичан.
Здесь они похоронены.
Пока я смотрел на этот мемориал, мне припомнился любопытный разговор, который я подслушал в одном из лондонских клубов. Некий англичанин объявил, будто данная надпись – единственное, что выводит его из себя в Шотландии.
– Это звучит так грубо, совсем не по‑рыцарски! – возмущался он. – К тому же они засеяли поле пшеницей! Представляете, извлекают пользу из наших трупов!
Кто‑то осмелился ему возразить, заметив, что при Куллодене вообще было немного рыцарства.
– Ну, не знаю, – пожал плечами спорщик. – Я просто чувствую, что этот камень сводит меня с ума! Вообще‑то я люблю шотландцев, но при виде такого безобразия не могу удержаться, чтобы не воскликнуть: «Черт побери эту Шотландию!»
И это говорил человек, чей прадед был губернатором Форт‑Уильяма! Поистине, он не владел своими чувствами.
У меня этот камень не вызвал столь сильных эмоций. Напротив, он показался мне вполне достойным мемориалом. Ведь напомню, что на Куллоденском поле погибло всего пятьдесят англичан. Для Англии это сражение едва ли тянуло на случайную стычку (во всяком случае, если судить по размеру потерь). Для шотландцев же оно не менее трагично, чем незабываемая трагедия Флоддена[41].
|
|
Я призываю вас: придите на Куллоденскую пустошь, присядьте на каменный бордюр, как это сделал я, и попытайтесь восстановить в памяти события тех далеких дней. Если в то время еще и сохранялось рыцарство, то эта битва как раз представляет собой безнадежный осколок старомодной рыцарской отваги. В 1746 году здесь не было дороги, лес тоже насадили значительно позднее. Тогда же вокруг простиралась сплошная вересковая пустошь.
У принца Чарльза было пять тысяч человек – голодных, измученных долгим ночным переходом. Им противостояло 9‑тысячное регулярное войско герцога Камберленда. Артиллерия принца находилась в плачевном состоянии. Опытные канониры отсутствовали, они ушли в Инвернесс за провиантом и оставили свое хозяйство на попечение добровольцев, которые по квалификации никак не могли сравниться с английскими артиллеристами. В распоряжении же герцога Камберленда был полноценный полевой обоз из семи 57‑мм пушек и шестнадцати полевых орудий, которыми командовал полковник Бедфорд, один из самых блестящих артиллеристов того времени.
Армии расположились на расстоянии 400 ярдов друг от друга. Построение англичан сопровождалось барабанным боем и грохотом литавр. Герцог Камберленд привел с собой целый военный оркестр из 225 человек. Особую ярость у якобитов вызывал звук волынок: это протестантский клан Кэмпбеллов сзывал на позиции своих членов (около восьмисот человек). Им отвели место в арьергарде, Кэмпбеллы должны были охранять движимое имущество. Оба войска выстроились в шеренгу. Герцог Камберленд сидел на коне позади роялистской армии; принц Чарльз расположился на небольшом пригорке, почти напротив своего противника.
|
|
На построение ушло два часа. За это время не было произведено ни единого выстрела ни с той, ни с другой стороны. Вскоре после часа дня раздался первый залп со стороны горцев. Герцог ответил крупной картечью, которая буквально выкашивала ряды шотландцев. Затем в направлении принца Чарльза полетело ядро, которое упало в гущу всадников и забрызгало лицо принца грязью…
Кланы рвались в бой, но команды все не поступало. Когда же принц Чарльз решился наконец атаковать, вестовые что‑то напутали и не доставили вовремя приказ. В рядах горцев, вынужденных бездействовать, поднялся ропот. Им не терпелось смять, сокрушить эти пушки, которые безжалостно их обстреливали! Так прошло еще полчаса. Поднялся ветер, он швырял в лицо пригоршни града. Нет, это невыносимо! Сколько же можно ждать? Первыми не выдержали Макинтоши. С диким криком они вырвались из строя и ринулись на вражеские орудия! Впереди мчался, размахивая клеймором, Макгилливрей из Драмгласса. За его спиной развевалось желтое знамя Макинтошей. Горцы бежали через пустошь навстречу картечи, выстрелам мушкетов и фланкирующему огню, который открыло подразделение Вульфа. Они неистово рвались вперед, их мечи взлетали в воздух и снова опадали. Потрясающая атака! Им удалось прорваться сквозь первую цепь, но лишь для того, чтобы тут же нарваться на взвод Сэмпилла, который стоял во втором ряду. У англичан все было отработано до мельчайших деталей. Передний ряд опустился на колени, и солдаты Сэмпилла разрядили свои мушкеты прямо в бегущих горцев. Многие попадали, будто скошенные колосья, но те, что остались, продолжали бежать… Отчаянно и неудержимо неслись на английские штыки.
Атака горцев вылилась в целую серию героических столкновений. Большой Джон Макгилливрей прокладывал себе путь с помощью широкого палаша. Он уложил несколько английских артиллеристов и захватил одну из 57‑мм пушек. Это вызвало бурное ликование в стане шотландцев. Англичане отбивались прикладами мушкетов, но Макгилливрей сразил троих врагов. Подобрав килт, он прыгнул вперед и, как дьявол, обрушился на вторую линию. Ему удалось уничтожить еще дюжину вражеских воинов, прежде чем он сам упал замертво.
Сквозь пелену дыма и града горцы рвались вперед в самоубийственном порыве. На бегу произведя залп из мушкетов, они отбросили в сторону огнестрельное оружие и дальше уже мчались по старинке – с ужасными воинственными криками, с мечами в руках. Так они и обрушились на врага, завязалась страшная сеча. Но армия Камберленда не дрогнула. Солдаты вели себя, как на боевых учениях: держали строй, давали залп из мушкетов, перестраивались, отступая назад, и стояли со штыками наизготовку.
Тяжело раненный Гиллис Макбин из Кинхайла кое‑как выбрался из гущи сражения и остановился спиной к каменной ограде. Он увидел приближавшихся драгун Кобэма, которые преследовали его, как загнанного зверя. Макбин решил дорого продать свою жизнь, с мечом в руке бросился на врагов и уложил тринадцать человек, прежде чем сам погиб! Даже Камберленд, наблюдавший за этой сценой, был поражен мужеством горца и позволил себе единственное проявление рыцарства за все сражение.
– Ах, лучше бы они пощадили этого отважного героя! – с горечью произнес он.
Вновь и вновь бросались горцы в атаку. Вновь и вновь падали они наземь, сраженные вражескими штыками. Вся пустошь была усеяна мертвыми телами – бок о бок лежали вожди и рядовые члены кланов в заляпанных кровью тартанах. Наконец раздался барабанный бой, и красномундирники мерным шагом двинулись вперед. Битва завершилась! Шотландцы безоговорочно проиграли. Еще Макдональды с левого фланга шли в свою последнюю атаку, а в воздухе уже разносился тоскливый плач волынок – это Фрэзеры покидали поле боя. Началось бесславное отступление. Принц Чарли в отчаянии: его мечта раздавлена, сердце разбито! Круто развернувшись, он скачет в глубь вересковой пустоши. Прочь, прочь от этой страшной катастрофы… Вперед по дороге, ведущей на остров Скай.
Вот таков был Куллоден. В тот день на пустоши полегли тысяча двести членов различных кланов. Эта пустошь стала могилой не только якобитского движения, но и всей клановой системы. Никогда уже Хайленд не будет таким, как прежде. Многовековые традиции шотландских горцев оказались похороненными среди зеленых курганов Куллодена. Но из этих же курганов суждено было возродиться новой, объединенной Шотландии. Скакавший по обледенелой пустоши Чарльз Эдуард не знал и не мог тогда знать, что его поражение приведет к удивительным результатам, что оно сплотит воедино Хайленд и Лоуленд и породит новое шотландское государство.
В череде кровавых зверств, последовавших за окончанием битвы (и навечно запятнавших имя Камберленда), был, однако, один прекрасный эпизод. Роялистская армия цепью шла по полю боя, на ходу добивая раненых. Взор генерала Хоули упал на истекавшего кровью горца, который сидел, прислонившись к каменной ограде. Раненый был Фрэзером из Инверлохи, но генерал, естественно, этого не знал. Поэтому он крикнул, обращаясь к незнакомцу:
– Кому ты служишь, горец?
– Моему принцу! – отвечал Фрэзер.
– Расстрелять поганого пса! – скомандовал генерал своему адъютанту.
– Вы можете меня уволить, – отвечал молодой офицер, – но я не стану стрелять в этого человека.
– Тогда это сделает кто‑нибудь из драгун, – пожал плечами Хоули.
Фрэзера расстреляли.
Генеральского адъютанта звали Вульф, позднее он стал одним из героев Квебека. В Хайленде существует красивая легенда о его гибели на высотах Абрахама. Якобы когда Вульф упал замертво, то тело его подхватил не кто иной, как Фрэзер из Ловата.
Как‑то раз мне попала в руки книга Уильяма Хоуитта под названием «Посещение знаменитых мест». Благодаря мистеру Хоуиту я увидел Куллоденское поле таким, каким оно было через девяносто лет после битвы. Автор рассказывает, что он со своими попутчиками вышел из Инвернесса и направился в сторону Куллодена. По дороге он не раз останавливался и пытался уточнить местоположение знаменитого поля. Однако никто из местных жителей не говорил по‑английски. И это происходило в 1836 году! Хоуит набрел на развалины старой кузницы, чей хозяин, по слухам, отличился во время Куллоденской битвы. Рассказывали, что вооруженный одной лишь оглоблей от телеги он творил чудеса на поле боя.
Прошло столько лет, а деревенские жители все еще показывали место, на котором якобы погиб могучий кузнец. Его хижина долго стояла на краю роковой пустоши – осиротевшая, заброшенная, год от года все более ветшающая. В конце концов она превратилась в груду развалин, которые долгое время лежали нетронутыми. Лишь в последние несколько лет, когда здесь появились новые жители, камни растащили на постройку домов. Рассказывают, что под обвалившейся крышей старой хижины обнаружили кузнечный горн, инструменты и кучу ржавого железа. Неплохая находка для нищего шотландца, но столь велик был ужас перед той давнишней катастрофой, что никто не посмел забрать вещи с навеки проклятого места. Когда мы попали на Куллоденское поле, от хижины кузнеца не осталось и камней, на этом месте зияла неглубокая яма, наполовину заполненная водой. Однако стоило лишь копнуть поглубже, и вы обнаруживали шлак и окалину – следы деятельности храброго кузнеца.
К своей великой радости, Хоуит обнаружил, что в одном из соседних домиков проживает семейство Маккензи, которое худо‑бедно владело английским языком. Старший сын по имени Уилли с радостью вызвался проводить любознательного иностранца на поле битвы и показать могилы кланов.
Мы присели отдохнуть возле одного из таких камней, и я с удивлением увидел, что дерн во многих местах раскопан и перевернут. Мой юный провожатый пояснил, что многие посетители желают унести с собой в качестве реликвии кусочки старых костей.
– Как? – спросили мы. – Неужели до них так легко добраться?
– Да, – отвечал паренек, – кое‑где кости лежат всего на глубине одного фута.
Эти древние могилы уже раскопаны в сотнях мест, но и поныне многое еще осталось в земле. Стоит лишь копнуть поглубже, и обязательно наткнешься на чьи‑либо останки. В подтверждение своих слов Уилли достал нож и сковырнул пласт дерна. Не прошло и полминуты, как он докопался до земли, перемешанной с фрагментами костей 1746 года. Парень рассказал нам любопытную историю. Как‑то раз один путешественник посетил Куллоденское поле и, подобно многим, увез с собой на память некоторое количество костей. Однако время спустя кости вернулись в посылке – с суммой денег и просьбой захоронить их обратно. Как выяснилось, незадачливый путешественник постоянно терзался угрызениями совести за то, что потревожил покой павших воинов. К тому же мужчину начали мучить ночные кошмары, которые прекратились лишь после того, как его просьба была выполнена.
– Чего там! – сказал Уилли Маккензи. – Закопал я эти кости, пусть лежат себе спокойно – пока кто‑нибудь снова их не выкопает и не увезет.
На пустоши все еще можно обнаружить старые пушечные ядра и остатки военного снаряжения. Мы тоже подобрали свинцовую пулю, сплющенную, будто угодившую в какой‑то твердый предмет, и побелевшую от времени.
После прогулки по Куллоденскому полю Маккензи пригласил Хоуита и его друзей к себе и хижину и предложил им послушать игру на волынке. Следующая сцена описана с тем характерным умилением, с каким столетие назад все иностранцы описывали жизнь в Хайленде.
Было так приятно, – пишет Хоуит, – сидеть в скромной хижине горцев и запросто беседовать с хозяевами. В разговоре они обнаруживают ту странную смесь жизненного опыта, ума и суеверия, которую не встретишь больше нигде в мире. Мы заметили, что над постелями и отдельными участками крыши устроено нечто вроде навесов из засохших березовых веток, и поинтересовались их назначением. Хозяева пояснили, что это защита от нашествия мух, и уверяли нас, будто докучливые насекомые не летают возле березы. Полагаю, не стоит огульно отвергать подобное утверждение, в конце концов оно является результатом их многолетних практических наблюдений и в таковом качестве заслуживает внимания. Мы долго беседовали с этими простыми и добрыми людьми о Куллоденском поле и связанных с ним традициях. Они рассказали, что раньше пустошь называлась иначе – «Драмосси», но теперь все предпочитают именовать ее Куллоденской. Прежнее название сохранилось лишь для кусочка земли, расположенного в дальнем конце пустоши, – том самом, где проходит старая заброшенная дорога на Баденох. Горцы со всей серьезностью утверждали, что там когда‑нибудь состоится новое сражение. Мы поинтересовались, почему они так решили. А потому, пояснили хозяева, что его там неоднократно видели. Люди, которым летним вечером случалось ходить по своим делам через пустошь, рассказывали, что вдруг становились свидетелями происходившей на их глазах битвы. Они слышали звон мечей и пушечный грохот, видели сражавшиеся кланы и даже могли явственно различить их тартаны. И, что характерно, во всех этих схватках участвовал всадник на белом коне, в котором нетрудно было узнать лэрда Кулдетела, джентльмена из соседней округи. Одна из свидетельниц так испугалась, что на время потеряла сознание. Когда же она пришла в себя, видение исчезло. Несчастная женщина от страха позабыла, куда и зачем шла, и поспешила поскорее домой. Мы предположили, что, может быть, воспоминания о далекой исторической битве вызывают у слишком впечатлительных людей галлюцинации, однако горцы отвергли такой вариант объяснения. Судя по всему, им нравилось думать, что когда‑нибудь на Драмосси действительно состоится битва и лэрд Кулдетела будет в ней участвовать (хотя какие кланы и за что будут сражаться, они так и не смогли нам объяснить).
Тем временем Уилли Маккензи настроил свои волынку и заиграл.
Наш славный волынщик, – пишет Хоуит, – играл без устали. Это было истинное наслаждение – сидеть в маленькой хижине и слушать его музыку. Мы просили его сыграть то одну мелодию, то другую – все, какие могли припомнить, и он все их мастерски исполнял. Не припомню случая, чтобы музыка оказывала на меня столь сильное и приятное впечатление. Юноша играл пиброхи и марши, и мы невольно заражались военным пылом горцев. Но наибольшее впечатление на нас произвел знаменитый ламент – тоскливая, берущая за душу мелодия. Уилли объяснил нам, что происходит: оказывается, горцы маршируют к берегу моря, где им предстоит сесть на корабль и отправиться в долгое, может, бессрочное изгнание. По дороге они поют эту песню:
Не будет во веки веков мне возврата!
Не будет во веки веков мне возврата!
Эту мелодию невозможно было слушать без слез. И я хотел бы предложить всем умникам, которые презрительно отзываются о волынках: пусть они сначала приедут в Шотландию и послушают волынку так, как мы ее услышали в тот день, а потом уж выносят свое суждение.
Что касается меня, то я с куда большим удовольствием послушал бы игру Уилли Маккензи 90‑летней давности, чем всех этих современных мастеров, которые обивают пороги Бреймарского, Инвернесского и прочих фестивалей. Ведь Уилли, любовно обнимающий свою волынку на Куллоденской пустоши и оглашающий ее зеленые курганы «Похоронной песней Маккриммона», – явление, удивительное во многих отношения. И прежде всего он удивителен своим непониманием простого факта – всего, что ему так дорого, за что он изо всех сил держится, уже не существует. Оно умерло на этой самой пустоши девяносто лет назад.
Глава восьмая
Гора Бен‑Невис
Я пересекаю страну с востока на запад, до полуночи пою песни мятежников, попадаю в Край Оленины, посещаю шотландский монастырь, взбираюсь на Бен‑Невис и рассматриваю в Форт‑Огастесе засекреченный портрет принца Чарли.
Я распростился с Инвернессом и направился вдоль Каледонского канала к Форт‑Огастесу и Форт‑Уильяму. Вот два города, чьи имена будто нанесены на карту Шотландии рукой Фенимора Купера! Оба они строились в восемнадцатом столетии как военные крепости. И главное их предназначение заключалось в том, чтобы облегчить процесс покорения местного населения – шотландских горцев. Точно так же, как канадские форты возводились для борьбы с краснокожими.
Теперь я ехал по волшебной стране «гленов и бенов», чье бесконечное чередование время от времени прерывалось проблеском озерных вод. Упомянутый канал меньше всего походил на канал в обычном понимании слова. Да он, по сути, и не является каналом – это серия коротких рукотворных сооружений, соединяющих между собой четыре длинных узких озера, «лоха». В результате тридцать восемь миль от совокупной длины приходятся на озера и лишь двадцать две – собственно на канал. Корабль, следующий по Каледонскому каналу от Инвернесса, к моменту входа в озеро Лох‑Ойх находится на высоте ста футов над уровнем моря!
Я не уставал удивляться живописной местности, по который проезжал. Сколько первобытной дикости и великолепного уединения в этих горных хребтах и склонах холмов, заросших темными соснами и лиственницами. И как неожиданно открываются меж них узкие озера, в чьих глубоких водах отражаются причудливые контуры горных вершин. Если бы меня попросили назвать самый романтический маршрут для сухопутного путешествия в пределах Европы, то я, не задумываясь, отдал бы пальму первенства путешествию вдоль Каледонского канала. Уж вы мне поверьте, окрестности Рейна ему и в подметки не годятся! Что вы там можете увидеть? Одни и те же холмы, замки да чахлые виноградники. Подобное однообразие быстро приедается и утомляет путешественника (счастливое исключение составляет лишь участок пути через Сен‑Гоар и рядом с Бингеном). То ли дело Великая долина, по которой проходит Каледонский канал. Здешний пейзаж поражает воображение богатым разнообразием и почти пугающим великолепием.
И еще хочу признаться: решение ехать на автомобиле было большой ошибкой с моей стороны. Ну ничего, когда‑нибудь я вернусь в эти края налегке, и уж тогда‑то ничто не помешает мне скользить на пароходике по водной глади канала.
Судьба занесла меня в Край Оленины.
Я понял это сразу же, как только вошел в маленькую гостиницу, прятавшуюся в тени большой горы. Она была из разряда тех гостиниц, которые представляются англичанам некоторым подобием рая. Еще бы, ведь здесь они могут свободно сидеть и развлекать друг друга небылицами о подстреленных оленях и пойманных чудо‑рыбах. Что может быть лучше! Никто не прервет тебя (поскольку отдыхают они, как правило, без жен); и никто не станет противоречить (ибо, во‑первых, это считается невежливым, а, во‑вторых, у кого же хватит смелости первым бросить камень в человека, оседлавшего тему охоты или рыбалки?).
В гостинице царит вполне спартанская обстановка. Сквозняки разгуливают по всему дому – от парадных до задних дверей. В холле скопление разнообразных тростей, напоминающих Лурд с его ненужными костылями. В стеклянных ящиках красуются неправдоподобно большие рыбины (на ум невольно приходит сумасшедший таксидермист, накачивающий их с помощью насоса). Эти потрясающие экземпляры, очевидно, призваны внушить великодушным и непредвзятым умам, что не все фантастические истории рыбаков апокрифичны. На консолях расставлены чучела оленьих голов. Черные выпуклые глаза взирают на посетителей с легким укором, над ними громоздятся роскошные вешалки рогов. От этих красавцев невозможно нигде укрыться. Их стеклянный взгляд пронизывает вас, даже когда вы следуете по длинному коридору к своей спальне.
Случайному постояльцу не слишком уютно в подобных гостиницах. Он ощущает себя нежелательной помехой – примерно как человек, вынужденный прозябать в чужом клубе, пока в его собственном проводится косметический ремонт. Стоит зайти в комнату, как разговор, шедший до того, внезапно прерывается. Поневоле чувствуешь себя нахалом, вторгшимся на чужую территорию. Ты не убиваешь оленей и не истребляешь осетров, следовательно, не являешься членом тайного сообщества. На тебя смотрят как на неуместное (и весьма неприятное!) напоминание об окружающем мире.
Во время завтраков и обедов вас неизбежно преследует оленина. Лично я ненавижу оленину! По‑моему, это блюдо совершенно незаслуженно перехваливают. Я бы скорее предпочел мясной фарш из консервной банки. Даже странно, что шотландцы – подарившие миру такие восхитительные супы и каши – в девяти случаях из десяти оказываются неспособными приготовить приличное мясо. Эта черта роднит их с ирландцами, те тоже не умеют жарить мясо. Ростбиф в ирландской гостинице более всего смахивает на кусок резинового коврика. Трудно себе представить более жалкое кухонное изделие, если, конечно, не брать в расчет жареную оленину из благословенного Края Оленины. Единственное, что примиряло меня здесь с завтраками, – это джем из красной смородины. Об осетрине не скажу ничего худого. Шотландцы великолепно готовят осетра – когда удается его поймать!
Как правило, завтраки в гостиницах, подобных этой, проходят в одиночестве. Столовая наполовину заполнена случайными автомобилистами. Постоянные обитатели в эту пору отсутствуют: они либо ползают на пузе в вересковых зарослях, либо же стоят с удочкой по пояс в воде. То ли дело обед! К этому часу охотники обязательно спускаются с холмов, а рыболовы выныривают из «лохов».
Они сидят за столом в гробовом молчании – истинное воплощение английского духа – и бесстрастно поглощают оленину. На их непроницаемых лицах печать былого. Их твидовые пиджаки в крупную клетку и вечерние галстуки бабочкой свидетельствуют о социальном статусе владельцев: здесь сплошные генералы, адмиралы и губернаторы провинций! Сразу же представляются серые контуры линейных кораблей, стройные колонны пехотинцев и запыленные эскадроны кавалерии, жаркие пустыни и белые города на берегу чужих океанов – все то, что служило фоном к их прошлой жизни. Теперь эти люди самозабвенно ползают в вереске, бродят по мелководью и с каменными лицами сидят по вечерам за столом. Они ждут не дождутся того часа, когда можно будет потихоньку улизнуть в маленькую комнатку позади бара. Там их ждет вечерняя порция скотча из личных запасов хозяина и бесконечное обсуждение дневных успехов и неудач.
Порой до нас, непосвященных, доносятся обрывки их разговоров.
– Ей‑богу, в нем было не меньше двенадцати фунтов. Я три часа шел за ним вдоль русла реки, а затем ветер поменял направление…
– Я бросился на него! Он лежал под камнем – двенадцать фунтов и ни унцией меньше! И поверьте мне…
– Вы помните старину Монти Мэддокса?
– Генерала?
– Да, того самого. Это он поймал огромного осетра, который выставлен внизу, в гостиной!
– Постойте, когда ж это было?
– В тысяча восемьсот девяностом… Верно я говорю, Ангус?
Хозяин гостиницы не спеша выколачивает трубку о каминную доску и после характерной шотландской паузы изрекает:
– Нет, не в тысяча восемьсот девяностом. Эт' было в тысяча восемьсот девяносто втором… пятнадцатого сентября.
И все с почтением внимают заговорившему оракулу.
В этой части Шотландии в полях нередко встречаются таблички с изображением бегущего оленя. Иногда же, устремив взгляд на далекие склоны холмов, вам удается заметить движущиеся коричневые пятна. Это и есть олени. Даже невооруженным взглядом видно, что держатся они с невероятной, прямо‑таки сверхъестественной осторожностью. Если же прибегнуть к помощи бинокля, можно разглядеть небольшое стадо самочек, которые медленно передвигаются по склону, следуя за своим вожаком‑оленем. Они щиплют траву, но и то и дело вскидывают головы, настороженно принюхиваясь чуткими ноздрями. Что касается самца, он стоит немного в сторонке и бдительно поглядывает по сторонам, при этом грациозно изгибая шею. Кажется, он догадывается, что над его великолепными ветвистыми рогами нависла смертельная угроза.
И вы невольно задумываетесь: кто именно из этих клетчатых генералов‑адмиралов в настоящий момент ползет по склону с единственной целью погубить прекрасное создание?
Дорога на Форт‑Огастес тянется вдоль северного берега озера Лох‑Несс. Этот водоем полностью соответствует моему представлению об идеальном горном озере – узкое, сильно вытянутое в длину, оно даже не пытается притворяться морем. Зато на протяжении целых двадцати четырех миль радует чрезвычайным разнообразием пейзажей, состоящих прежде всего из холмов, леса и воды. Я в жизни своей не встречал столь глубокого внутреннего озера – вода его кажется буквально черной от бесчисленного количества морских саженей до дна (мне говорили, что глубина Лох‑Несса достигает 130 морских саженей).
Самое глубокое место (свыше 750 футов) располагается как раз напротив развалин замка Уркварт. Вода здесь зловеще‑темная, и в ней, как в зеркале, отражаются мрачные стены древнего замка. Сорная трава уж много столетий атакует каменные плиты, пытаясь разворотить фундамент здания. Но оно упрямо стоит на месте, нависая над темными водами Лох‑Несса. Кажется, будто старый замок разговаривает с озером, пересказывая ему свою долгую историю, в которой было немало войн и осад. А что рассказывает ему в ответ озеро? Кто знает… У них обоих полным‑полно собственных секретов.
Именно на этой дороге далеким августовским днем 1773 года произошла знаменательная встреча: Босуэлл впервые увидел массивную фигуру своего будущего кумира, доктора Джонсона. Тот ехал ему навстречу и, как отмечает «Босси», весьма неплохо держался в седле. Здесь же, на берегах Лох‑Несского озера, доктору довелось познакомиться с одной из жительниц Хайленда, старой миссис Фрэзер.
Вот как описывает эту забавную историю Босуэлл в своей книге «Дневник путешествия на Гебриды с доктором Джонсоном»:
Вдалеке виднелась маленькая хижина с пожилой женщиной на пороге. Подумав, что подобная картинка может понравиться доктору Джонсону, я обратил на нее внимание моего попутчика. Он тут же решил, что не худо было бы заглянуть внутрь. Мы спешились и в сопровождении наших провожатых проследовали к жилищу, которое при ближайшем рассмотрении оказалось жалкой лачугой, наполовину врытой в землю. Окон не было, свет проникал внутрь лишь через небольшую дыру в стене (да и то, когда его не затыкали куском торфа). Прямо посреди помещения на земляном полу горел костер, на котором готовилось какое‑то варево – судя по всему, старуха варила мясо козы. Дым выходил в маленькое отверстие, проделанное в крыше. Один конец комнаты был отгорожен плетеной из ивовых прутьев загородкой – получалось нечто среднее между загоном и детским манежем. Там действительно копошилось изрядное количество чумазых ребятишек. Мебель в хижине отсутствовала.