Человек с большой земли всегда будет чувствовать себя чужаком на Гебридах. Если он голоден, его, конечно, накормят; если замерз – предоставят кров и обогреют. Но это никоим образом не означает, что к нему прониклись доверием. Шотландские горцы – люди гордые и замкнутые, и единственный путь к их сердцам лежит через кровное родство. Мне рассказывали про одного местного жителя, который в свое время женился на девушке с большой земли (всего‑то в нескольких милях отсюда!). Она прожила с ним пятьдесят лет и умерла в кругу семьи, оставив после себя долгую и добрую память. И что бы вы подумали! На следующий день мужчина повстречал своего друга, тоже коренного островитянина.
– Я слышал, – сказал тот, – что эта чужеземка наконец‑то умерла!
Я почти уверен, что когда священник какой‑нибудь удаленной островной церквушки уезжает проведать родственников на материке, то на дверях появляется объявление: «Воскресной службы не будет, священник уехал за границу».
Кельты обречены на извечное непонимание у нас, у англосаксов. Ведь тот расхожий образ ирландца или шотландца, который пропагандируется во всем мире, существует только в нашем представлении. Горцы же в полной мере обладают всеми сугубо кельтскими добродетелями и пороками. Они в некотором роде экстремисты – одновременно твердые, как сталь, и мягкие, как вода. Сентиментальность свойственна им почти в угрожающей степени. Их гордость может поспорить только с их бедностью. Обратитесь к горцу за помощью, и вы увидите перед собой истинного аристократа. Но попробуйте только его обидеть, и вам придется иметь дело с беспощадным воином. Я знаю девушек со Ская, которые могли бы за короткий срок – за каких‑нибудь несколько недель – занять достойное место в обществе и при этом ни словом, ни делом, ни даже мыслями не выдать своего происхождения. Я знаю также мужчин, которые могли бы (а нередко так и делают) подняться по общественной лестнице, невзирая на свои крестьянские традиции.
Шотландцы не приемлют раболепия. Здесь всегда считалось, что самый последний член клана так же хорош, как и его вождь. Кельты – не знакомые, в отличие от англосаксов, с феодальной системой – никогда не гнули спину перед баронами. Кланы строились не на социальной иерархии, а на семейных отношениях. Однако я что‑то отвлекся, вернемся в Портри…
Для нас главным событием дня является вечернее прибытие парохода «Гленко».
Примерно за час до назначенного времени мы собираемся на пристани. Пассажиры судна, наверное, подумают: вот, весь город пришел их поприветствовать. На самом деле Портри просто любопытно посмотреть на те странные вещи, которые этот невероятный далекий мир привез к его берегам.
В дальнем конце залива показался колесный пароходик. Он бодро движется, звучно шлепая по воде своими лопатками и посылая сквозь сумерки красный свет лампы, закрепленной на мачте. Доблестный капитан стоит на палубе и руководит процессом швартовки. А мы торчим на пристани и внимательно следим, фиксируя каждое слово отданного приказа, каждую вибрацию маленького судового колокола, каждое перемещение пассажиров – как людей, так и животных. Ага, на палубе двое незнакомцев. Англичане! Интересно, откуда? Наверное, из Глазго! А куда? Наверняка в Слигахан! Это неинтересно! Так, что там еще? Стадо шевиотских овец из Дингуолла. Куча почтовых сумок. А это блестящее крыло, должно быть, для старого велосипеда Мэгги Макферсон? Вот уж она обрадуется! Три ящика виски… уже лучше! Канистры с маслом и бензином. А что это за огромная коробка, вокруг которой так суетится мистер Макдональд? Очень, ну просто очень интересно! Что бы это могло быть? Непременно надо выяснить! Давайте‑ка спросим у мистера Макгрегора, он должен знать…
Так мы наблюдаем и размышляем вслух. А по сходням тем временем катится мохнатая серая лавина – это проворные овчарки сгоняют на берег овец, то и дело щелкая зубами, но никогда по‑настоящему не кусая за их глупые овечьи хвосты…
Всю ночь «Гленко» простоит на якоре. Его красное немеркнущее око будет напоминать нам, что где‑то там, за пределами нашего познания, располагается беспокойное место под названием Шотландия. А еще дальше находится другое мифическое место, которое именуется Англией. И вместе они образуют совсем уж непонятное место со звучным именем Великобритания. Та самая Великобритания, которая периодически – раз или два в столетие – требует от нас солдат. И заметьте, каждый раз их получает.
На заре судно отправляется в обратное плавание. Я пакую вещи при свете свечи и спускаюсь на пристань, где стоит «Гленко». В серой предрассветной полумгле тускло светятся его якорные огни. А вот и овцы – гладкие шевиоты и рогатые горные овцы; им предстоит путешествие на зимние пастбища в материковую Шотландию. За погрузкой наблюдают все те же маленькие черно‑белые овчарки: с характерной ухмылкой на морде они бегают туда‑сюда и подправляют движение белой шерстяной лавины, которая заполонила дощатый причал. В воздухе раздается щелканье десятков зубов – оно перекрывает скрип деррик‑крана и тарахтение вспомогательного двигателя. С помощью этой меры устрашения собакам удается сформировать из общей овечьей волны узкий ручеек, который по трапу вливается на палубу и там образует беспокойную блеющую запруду на полубаке.
Овцы – несчастные создания. Им самой природой суждено вечно толкаться, теряться и вообще всячески канителиться. Думаю, без присмотра смышленых овчарок или человека с палкой они и вовсе пропали бы. Когда я смотрю на их невероятно глупые морды и встревоженно поднятые рваные уши, меня обуревает жалость. Достаточно лишь поглядеть, как они хаотически мечутся, как крайние пытаются по головам своих товарок перебраться в безопасную, по их мнению, серединку; как они впадают во внезапную панику, стоит подъемному крану пронести над их головами какой‑нибудь груз, и вы несомненно поймете: это самые бестолковые существа на свете.
А на утесе просыпается Портри, прячущийся за темными кронами деревьев. Из печных труб потянулись в небо голубоватые дымки. В десятках окон зажглись робкие огоньки утренних свечек. Сама мысль о том, что мне предстоит покинуть Скай, кажется непереносимой. На мой взгляд, этот остров занимает достойное место в ряду волшебных мест – таких как Линдисфарн, Тинтагель и Коннемара. Стоя в предрассветной мгле на палубе, я вспоминаю голубые горы Слигахана, туманные глены, морское побережье, где летают и дерутся из‑за рыбы чайки, просторные нагорья с их темными торфяными валами, белые крофты, чьи соломенные крыши укреплены камнями, крохотные поля с желтыми кринолинами пшеничных снопов, медленные речки, где плещутся осетры, протяжные крики чибисов над заброшенными торфяными разработками, маленькие садики, где яркие клумбы все еще напоминают о прошедшем лете, и тихие озера, в чьих темных водах отражаются окрестные горы.
Мне припомнилось также мое недавнее прибытие на остров – тихий вечер, огоньки на берегу и пророческие слова капитана: «В первый раз на острове? Помяните мое слово: вы еще не раз сюда вернетесь!»
В этом и заключается правда Ская. Он принадлежит к той категории мест, куда люди всегда возвращаются.
Пастухи пересчитывали овец. Собаки чинно удалились на палубу первого класса и оттуда наблюдали за своими подопечными, готовые по первому сигналу хозяина прыгнуть вниз. «Гленко» был готов к ежедневному путешествию в другой мир.
На пристани стояла группа подгулявших солдат – «Горцев Камерона», они провожали на большую землю своего сержанта.
– Передавай привет Пикадилли! – закричали они, когда колеса парохода медленно завертелись.
Пикадилли и Портри! Можно ли себе представить два места, более далеких друг от друга? Итак, мы вышли на середину залива со своим взволнованным и блеющим грузом и развернулись в сторону рассвета, оставив позади терявшиеся в тумане горы.
Сержант долго стоял на палубе – прекрасная фигура в килте и белоснежных гольфах. Он махал, пока Портри не скрылся за холмом, затем раскурил трубку и впал в глубокую меланхолию. Он рассказал мне, что закончил службу в армии и отправляется на пенсию (вполне заслуженную, если судить по ленточкам боевых орденов). Он сознавал, что в первое время будет чувствовать себя несколько одиноко – это участь всех военных пенсионеров. Будучи выходцем со Ская, он в последнее время занимался вербовкой рекрутов на острове. Меня удивил тот факт, что британская армия набирает солдат на таком крохотном клочке суши, как Скай, и я сказал об этом сержанту. Он возразил, что его земляки как раз самые лучшие солдаты.
– Если уж мы кого даем, – сказал он, – то это стоящие парни.
Он принялся развивать эту тему, упирая на местные проблемы. Скай, говорил он, прекрасный остров, и здесь полным‑полно отличных парней. Но, к сожалению, это не то место, куда можно привезти жену‑горожанку. Ему‑то самому жалко уезжать отсюда, зато жена будет рада. Женщины ведь не любят глухомани. В то время как старый солдат может осесть и наладить себе быт практически в любом месте, женщина начинает скучать по магазинам, кинотеатрам и толпам на улице. В конце концов все это естественно…
Так мы беседовали, облокотившись на перила и не сводя глаз с окутанной облаками громады Гламэйга и зловещих контуров Кулинз, которые маячили на заднем плане.
Наш пароход медленно входил в зону хорошей погоды. На небе снова появилось солнышко, оно ласково светило над темными инвернесскими холмами. А позади оставались горы Ская – окутанные туманом, с облачными шапками на макушках, странным образом далекие и нереальные.
У Ская собственный климат и своя погода!
На несколько минут «Гленко» причалил у деревянной пристани Бродфорда. Местный полицейский с помощью нескольких мальчишек закрепил наши швартовы.
Овцы разволновались, начали блеять. Наверное, они почувствовали землю и стремились поскорее оказаться на берегу, в любимых вересковых зарослях. С причала нам спустили почтовые сумки, а вместе с ними множество пузатых мешков, внутри которых что‑то странно шуршало и поскрипывало. Меня это заинтриговало, тем более что на каждом мешке красовалась наклейка «В Лондон». Что такого можно везти в Лондон из этой маленькой тихой заводи?
– Моллюски, – пояснил капитан.
– Вы хотите сказать, что Скай поставляет Лондону моллюсков?
– В миллионных количествах.
– До чего ж голодное брюхо у нашей столицы!
– О да, – кивнул капитан, – и немалое брюхо!
Он рассказал мне, что жители Ская давно уже не имеют возможности полакомиться омарами, поскольку все уходит в Лондон.
Кто бы мог подумать, что в обыкновенных моллюсках может скрываться какая‑то романтика? Теперь я не смогу пройти мимо прилавка в Бетнал‑Грин или Шордиче без того, чтобы не вспомнить мистический полумрак Ская. И всякий раз, как увижу компанию кокни на отдыхе – как они поливают уксусом моллюсков, – перед глазами у меня встанет деревянная пристань Бродфорда с темными горами на заднем фоне…
Наше путешествие близилось к концу. Уже можно разобрать вдалеке дым от паровоза. На палубе царило лихорадочное нетерпение. Все мы снова готовились связать свою судьбу с большим миром. Сержант возвращался в него со своей вновь обретенной свободой; две девушки, по виду горничные, с жестяными дорожными сундуками – они явно спешили за какими‑то покупками; коммивояжер направлялся за новой партией шелковых чулок; пастухи, которые не любили покидать родные острова, недовольно хмурились; а я… я сам радовался новой встрече с материковой Шотландией, но отчаянно жалел о той прекрасной и таинственной земле, что оставил позади. Никогда не забуду своей встречи с горой, и туманами, и теми волшебными ветрами из далекой земли фейри, что дуют над Скаем.
Легкий толчок, и наш корабль остановился у пристани в Кайле. Кто‑то любезно предложил нам купить вчерашнюю газету.
Мы и впрямь вернулись в большой мир.
Глава десятая
Долина Гленко и Роб Рой
Я нарушаю священное воскресенье, отправляюсь на мрачный перевал Гленко, по дороге встречаю богиню и попадаю в страшную грозу. Направляясь в край Роб Роя, я подбираю насквозь промокшего горца и выслушиваю весьма необычную историю.
Было воскресное утро.
Некоторое время я лежал в постели, прислушиваясь к окружающему миру. В шотландском Хайленде вы можете определить этот день, даже не заглядывая в календарь. Вы слышите его – как слышите выпавший снег в большом городе. Весь мир кажется укутанным в невидимую пушистую перину: обычные утренние звуки либо вовсе отсутствуют, либо сильно приглушены.
Тем не менее утро выдалось настолько чудесным, что я громко запел в ванной. Затем, вспомнив, что нарушаю покой священного дня, поспешно умолк и почувствовал себя преступником. Внизу в гостиной было пустынно, так что завтракать мне пришлось в одиночестве. Я сидел у окна и разглядывал безлюдную узкую улочку, закрытые магазины и большой застекленный эркер в доме напротив. Он располагался так близко, что я мог разглядеть во всех подробностях комнату внутри. Это была типичная шотландская гостиная: набитые конским волосом диваны, на стенах устрашающего вида увеличенные портреты чопорных представителей предыдущего поколения. Дедушкино лицо в обрамлении седых бакенбард сохраняло твердость гранитного карьера. Бабушка в кружевном чепчике на поредевших волосах смотрела со смешанным выражением укора и обвинения. Я не раз обращал внимание на удивительное сходство всех шотландских стариков. Уверен, что если бы кто‑нибудь в порядке эксперимента заменил данные портреты на изображения дедушки и бабушки из соседнего дома, то хозяева гостиной ничего бы не заметили!
Там тоже было пусто. В этот ранний час все обитатели маленького городка лежали в постелях – как и полагается благочинным христианам воскресным утром.
В этот миг на улице послышались шаги. Я с интересом перевел взгляд вниз и увидел молодого мужчину в необычном костюме. Рядом с ним шагал маленький мальчик, обряженный в килт. Оба они выглядели неудачно вырядившимися иностранцами, хотя на самом деле просто надели воскресные костюмы.
Я почувствовал какое‑то неудобство и смущение. От нечего делать начал перелистывать «Автобиографию» преподобного Томаса Гатри и в конце концов наткнулся на следующий отрывок:
В первый раз я приехал в Россшир, чтобы повидать своего лучшего друга мистера Кармента из Росскина и прочитать для него воскресную проповедь в местной церкви. Дело происходило субботним вечером, и перед тем как удалиться в постель, я поинтересовался, смогу ли утром получить теплую воду для бритья. Мой друг вскинул руку в предостерегающем жесте и зашикал на меня: «Тише! Тише!» И поскольку на моем лице отразилось непонимание, он пояснил: «У нас в Россшире так не принято! Если ты в Божий день заведешь речь о бритье, то тебе никогда больше не придется здесь проповедовать». При этом глаза его горели праведным огнем. Позже мне довелось беседовать с сэром Кеннетом Маккензи из того же графства, и он указал мне на одну девушку, как он выразился, «если и не самую недобросовестную, то уж точно самую логичную в его практике». Она работала служанкой у его арендатора и безмерно удивила хозяина, заявив, что не будет кормить коров по воскресеньям. Причем доить их она соглашалась, а вот кормить наотрез отказывалась. Объяснения, которые она дала хозяину, доказывали, что при всей своей фанатичности эта девушка отнюдь не была дурой. Достаточно любопытно познакомиться с ходом ее рассуждений, поскольку он демонстрирует отличное понимание довольно тонкого метафизического различия между тем, что является необходимым с точки зрения милосердия, и что не является. «Коровы, – доказывала она с логичностью, сделавшей честь любому записному казуисту, – не могут сами себя подоить, поэтому этот вид работы является необходимым актом милосердия. С другой стороны, если выпустить их в поле, то они благополучно прокормятся сами».
Нет, читать мне определенно не хотелось. Некоторое время я бесцельно бродил по пустынной, словно вымершей гостинице, и в конце концов дернул за колокольчик над конторкой портье. На мой звонок спустилась мисс Кэмпбелл, на ней был аккуратный костюм – жакет с юбкой и скромная черная шляпка. У нас произошел следующий диалог.
– Доброе утро! – поприветствовал я ее. – Можно попросить сигарет?
– А вы разве не идете в церковь?
– Пока не знаю…
– Сегодня будет выступать мистер Маклин. Он великолепный проповедник!
Пока мисс Кэмпбелл отпускала мне сигареты, я разглядел за ее спиной девственно чистую и по‑воскресному праздную кухню (никто в ней не разжигал плиты и не готовил пищи). По коридору прошла одна из горничных, также одетая в жакет с юбкой и скромную шляпку. Во всей гостинице царила атмосфера благочестивого ожидания.
– Думаю, мне тоже интересно послушать проповедь мистера Маклина. Можно пойти с вами?
– О да, конечно, можно.
Я немедленно раскаялся в своем порыве. Тут же припомнил, что давно собирался напечатать фотографии со Ская. Я поднялся в свой номер и обнаружил, что у меня закончился закрепитель. Не страшно, я сейчас быстренько сбегаю в аптеку и уговорю старину Макинтайра продать мне пакет закрепителя. Я выскочил на улицу без шляпы, даже не подумав, как это будет выглядеть в священный воскресный день. Как и следовало ожидать, аптека оказалась закрытой. Но я‑то помнил о маленьком колокольчике у задних дверей, поэтому не слишком расстроился. Старый весельчак Макинтайр наверняка будет рад моему визиту: пригласит внутрь, мы, как всегда, обменяемся парой шуточек. Я услышал шаги на лестнице, и дверь приоткрылась на пару дюймов. В образовавшуюся щель я увидел лицо мистера Макинтайра – но, боже мой, это был совсем другой мистер Макинтайр!
На нем была черная визитка и низко вырезанный жилет, под ним виднелась накрахмаленная белая рубашка. Мало того, на белом полотне ослепительно сверкали золотые запонки! Шею моего приятеля охватывал тугой воротничок (из тех, что обычно носят профсоюзные деятели), а из‑под него спускался узенький галстук похоронно‑черного цвета. В руке мистер Макинтайр сжимал Библию.
При виде стального блеска в его глазах у меня возникло страшное предчувствие надвигающейся катастрофы. Каким‑то непостижимым образом мой старый друг превратился в зловещую карикатуру на самого себя. Эта метаморфоза напомнила мне известную историю о докторе Джекиле и мистере Хайде.
– Ну? – процедил он сквозь зубы в образовавшуюся щель.
– Доброе утро, – радостно произнес я. – Простите за беспокойство, но я тут неожиданно выяснил, что у меня закончился закрепитель и…
Рот мистера Макинтайра сжался в тонкую непреклонную линию, и я почувствовал, что, оказывается, совсем не знал его прежде.
– Вы что, забыли, какой сегодня день? – спросил он таким тоном, каким обычно разговаривают с набедокурившим двухлетним ребенком.
– Но…
Никаких «но» не могло быть: дверь захлопнулась у меня перед носом, и я услышал звук удалявшихся шагов.
Я чувствовал себя ужасно обиженным и униженным. Моим первым движением было хорошенько пнуть дверь и во всеуслышание объявить аптекаря старым ослом. Затем до меня дошло, на что я собирался поднять руку (а вернее сказать, ногу в ботинке)! Я посягал не на безвинную дверь мистера Макинтайра, а на саму твердыню кальвинизма. На моей совести лежал страшный грех. Я не только проявил себя злостным нарушителем священной традиции дня отдохновения, но и попытался вовлечь своего друга в этот кощунственный бунт против Божьих заповедей. Меня захлестнуло раскаяние. Я жаждал извиниться перед мистером Макинтайром, однако быстро сообразил, что лишь усугубляю ситуацию, вот так маяча перед чужой дверью – в неурочный час и без шляпы.
Перед глазами у меня встали многие поколения Макинтайров, уходящие в прошлое вплоть до времен Джона Нокса. Все они были в черном, все с ледяным взглядом и Библией в руках, и все претерпевали разительные изменения на седьмом дню недели! Вы только представьте себе старого Макинтайра, сидящего в подобном виде в гостиной и предающегося оргии древнего иудейского пророчества! Мне захотелось улыбнуться. И все же присутствовало нечто чрезвычайно мрачное в этом воскресенье – по крайней мере для меня, знавшего старика лишь на протяжении рабочей недели.
Я повернулся, чтобы уйти, и в этот момент заметил мистера Гульма, местного галантерейщика. Он стоял у окна своей гостиной и задумчиво глядел на улицу. Меня охватил стыд: наверняка этот человек все видел, а, следовательно, стал невольным свидетелем моего унижения. Затем в голову пришла новая мысль: а насколько невольным? Может, он специально наблюдал, предвидя подобный поворот событий?
Маленький город потихоньку пробуждался к жизни.
Мне показалось странным, что он выглядел самым обычным образом. Да и окрестные горы нисколько не изменились со вчерашнего дня. Почему никто не позаботился развесить траурный креп на деревьях? В пламенеющих гроздьях рябины, на мой взгляд, присутствовало что‑то греховное. Тем временем начал звонить колокол – настойчивый оловянный колокол. Двери домов открывались, выпуская наружу целые семьи, после чего вновь захлопывались. Люди медленно шествовали по узким тротуарам, издали раскланиваясь с родственниками и знакомыми. Каждый горожанин нес в руке, затянутой в перчатку, книжку с религиозными гимнами. Дети казались совершенно подавленными в чистых и опрятных одеждах. В это утро весь город погрузился в мысленную скорбь. Он наглухо замкнулся в воскресной традиции. Каждый старательно делал вид, что отринул все плотское. Да что же это за требовательный Бог, которому они поклоняются? Почему‑то мне казалось, что он носит штиблеты с резинками и обряжает своих ангелов в килты.
Я вернулся в гостиницу и сообщил мисс Стюарт, что не смогу пойти с ней в церковь. У меня возникли новые обстоятельства. Я и впрямь чувствовал, что еще одна встреча с мистером Макинтайром окажется для меня непосильной. Лучше я схожу и посмотрю на честных будничных коров…
На обратном пути я как раз попал в обратный поток кальвинизма: прихожане расходились по домам после проповеди. Мне вновь стало не по себе, я чувствовал себя единственным бессовестным язычником. И как бы вы думали, кого я встретил в толпе возвращавшихся горожан? Конечно же, мистера Макинтайра! Он шел медленно и торжественно, печатая шаг, словно на военных похоронах (в моих ушах зазвучала незабвенная мелодия «Цветов леса»!). Вы не поверите, но на нем были черные перчатки. Его горячо любимая трубка не торчала изо рта и даже, я уверен, не лежала в кармане его черной визитки. Теперь я понимал, что чувствовали сэр Тоби Белч и другие, когда в саду наблюдали за спятившим Мальволио. Как же лучше поступить в такой ситуации? Перейти на другую сторону улицы или проигнорировать старика?
– Добрый день, – к своему удивлению, услышал я голос мистера Макинтайра.
Он почти вернулся к своему привычному человеческому обличью.
– Хорошая проповедь? – вежливо поинтересовался я.
Из его поведения я понял, что он предпочитает не вспоминать нашу утреннюю встречу.
– О да, совсем неплохая.
Я совсем запутался в его религиозных настроениях и не мог придумать, что бы еще такое сказать. Внезапно он посмотрел на меня со своим обычным повседневным блеском в глазах.
– Сожалею, что пришлось вам отказать поутру, – произнес он и затем добавил, заговорщически понизив голос: – Если вам все еще нужен закрепитель, приходите снова к задней двери!
Он оставил меня стоять посредине тротуара – ошарашенного, утратившего дар слова – и продолжил свое великолепное черное шествие по узенькой Хай‑стрит.
Если ехать по дороге из Баллахулиша туда, где река Коэ впадает в озеро Лох‑Левен, то непременно наткнешься на маленькую уютную деревушку, возле которой выставлен самый нелепый дорожный знак на всех Британских островах:
ДЕРЕВНЯ ГЛЕНКО
МЕСТО ЗНАМЕНИТОЙ РЕЗНИ
ЧАЙ И ЗАКУСКИ, ТАБАК И СИГАРЕТЫ
С другой стороны, последнее предложение несколько смягчает тягостное чувство, которое неизменно охватывает путника на подъезде к этому мрачному месту гибели целого клана. Наверное, Эндрю Лэнг был единственным писателем, на которого долина Гленко произвела приятное, бодрящее впечатление. Описание, данное Маколеем, хорошо известно читателю, и нет нужды его здесь приводить. То же самое можно сказать и о впечатлениях Дороти Вордсворт. Но лично мне больше всего нравится малоизвестное письмо Диккенса Джону Форстеру, где первый описывает свою поездку через эту долину.
Все время, – пишет Диккенс, – дорога тянулась среди пустошей и гор с огромными массами скал, которые свалились Бог знает откуда и рассыпались по земле во всех направлениях, придавая этому месту сходство с кладбищем некоей расы великанов. Время от времени нам попадалась одинокая хижина, у которой не было ни окон, ни печной трубы, а дым от сжигаемого торфа выходил прямо в дверь. Однако должен сказать, что за дюжину пройденных миль мы едва ли встретили шесть таких хижин. Трудно себе представить места более пустынные, дикие и величественные, чем эта долина. Гленко сама по себе совершенно ужасна. И дорога выглядела не менее кошмарной. По обочинам от нее тянутся высокие скалы, по которым во всех направлениях стекают шумные ручьи. С одной стороны (слева по ходу нашего движения, если быть точными) среди этих скал на большой высоте пролегают десятки узких гленов. Они образуют такие жуткие места, какие можно узреть лишь в самых страшных горячечных кошмарах. Увиденная картина запомнится мне на долгие годы, а вернее сказать, до конца моих дней (и это не шутка и не фигура речи). Само воспоминание об этом переходе заставляет меня содрогаться…
После такого описания я выступил в путь уже готовым ужасаться и содрогаться. Однако, увы, в тот день сияло солнце, Гленко пребывала в радостном и отнюдь не пугающем расположении духа (наверное, именно в этом настроении ее и застал Эндрю Лэнг). Она, конечно, пустынная, дикая и, как большая часть горной Шотландии, внушает почтение человеку. Я бы сказал, что Гленко преподает нам хороший урок смирения. Попав сюда, начинаешь осознавать, что человек – пренебрежимо малая величина, которую здешние горы никогда не принимали в расчет. Они относятся к нам не враждебно, скорее, с рассеянным небрежением. Если бы человека внезапно закинуло на Луну, то он, наверное, рассматривал бы лунный пейзаж – чужой, холодный, безразличный – с тем же суеверным трепетом, с каким я взирал на долину Гленко. Здешним горам неведомо милосердие. С самого момента зарождения жизни они так и не выбрались из своей первоначальной теплой слизи. Они до сих грезят геологическими конвульсиями. Озаренная солнечным светом Гленко не вызывает у человека содрогания, потому что она прекрасна. Она, скорее, зачаровывает. Хочется сесть и долго‑долго смотреть на нее – как вы часами сидите на песке, глядите на Сфинкса и гадаете, что там он (если, конечно, предположить, что Сфинкс – «он») увидел в бесконечном небе. Возможно, Бога? Гленко порождает такие же чувства.
Тем не менее я продолжал ехать по самой худшей дороге во всей Шотландии. С обеих сторон от меня вздымались серо‑стальные горы. Половина перевала была залита солнечным светом, вторая половина пребывала в глубокой тени. Болотистая почва поросла высокой, упругой травой, которая волновалась и колыхалась на ветру. Единственным звуком было журчание ручья с ледяной, коричневой от торфа водой, а единственным движением – медленный, зловещий полет неведомой птицы над холмами.
Вулканические горы иссечены множеством ущелий, за долгие столетия проложенных горными потоками. Узкие у вершины, они постепенно расширяются книзу и впадают в общую долину. Редкие худосочные деревья сиротливо жмутся к склонам ущелий, пытаясь укрыться от порывов ветра. Мне они напомнили несчастных путников, застигнутых в горах грозой. Однако лишь редкие ущелья могли похвастаться растительностью. Большая же часть из них представляла собой просто расселины в вулканической скале, будто неведомые великаны затачивали здесь свои мечи…
Внезапно небо затянуло тучами. Свет в Гленко погас так внезапно, словно кто‑то вошел в комнату и щелкнул выключателем. И долина сразу же поменяла свой цвет: она стала безнадежно серой. Теперь ясно, почему Маколей назвал Гленко «долиной теней». При взгляде на эти суровые горы, причудливые холмы и темные ущелья казалось, будто там непременно должны обитать нагие злобные демоны. Наверное, именно в таком месте, как Гленко, нашли свой конец библейские гадаринские свиньи.
По пути мне повстречался молодой пастух, который брел рядом с отарой овец – серой лавиной, медленно двигавшейся на невидимых ножках. Пастуху помогала вездесущая собака‑колли, которая зорко следила за подопечными умными, ясными глазами. Пока все шло как надо, овчарка лежала, притаившись в траве и чутко поводя длинным носом. Но стоило какой‑нибудь растяпе‑овце зазеваться или же забрести в сторону, как собака немедленно вмешивалась и наводила порядок. На моих глазах одна из овец вознамерилась было подняться по склону холма, тут же в ее сторону метнулся бело‑коричневый дротик (а именно так выглядит колли на бегу), и через пару секунд серая лавина вновь восстановила свои стройные ряды.
Вот со стороны пастуха донесся протяжный свист. Колли – которая до того, казалось, всецело была поглощена овцами – немедленно отреагировала: длинными, грациозными прыжками она примчалась к хозяину и застыла, слегка склонив голову набок и выжидающе глядя на человека. Сизо‑серый язык свешивается наружу, карие глаза, не отрываясь, смотрят в глаза пастуха – на мой взгляд, это одна из самых великолепных и наглядных демонстраций разумного сотрудничества между человеком и животным.