Доктор Джонсон полюбопытствовал, где же эта несчастная женщина спит. Я попросил наших проводников перевести его вопрос на гэльский язык. Женщина отвечала с видимым волнением. Как выяснилось позже, она испугалась, что доктор хочет лечь с ней в постель. Подобное женское кокетство (или как там его назвать) нас изрядно рассмешило. При той жалкой и уродливой внешности, которой обладала старуха, оно выглядело просто нелепым! Позже в беседах с доктором Джонсоном мы не раз возвращались к этому курьезному случаю, причем каждый придерживался собственной версии событий. Я утверждал, что доктор – видный, импозантный мужчина – одним своим видом смутил добродетель местной жительницы. «Нет, сэр, – смеялся он, – все было совсем не так! Видно было, что она думает: вот пришел порочный молодой человек, прямо‑таки дикий, необузданный пес! Он наверняка бы меня изнасиловал, если б не умиротворяющее воздействие серьезного старого джентльмена, его попутчика. Бьюсь об заклад, что в отсутствие своего наставника этот молодчик не пропустит ни одной юбки – ни молодой, ни старой». «Нет, сэр, – возражал я, – скорее уж она подумала нечто вроде: вот принес же черт старого негодяя, который только и смотрит, как бы соблазнить порядочную женщину. И наверняка бы соблазнил, если б не этот приличный молодой человек. Подобно ангелу с небес, он ниспослан защитить мою честь».
Вот таким образом доктор Джонсон и его верный Босуэлл пытались оживить свое романтическое путешествие в Форт‑Огастес.
Город располагается на том же самом месте, где его впервые увидел доктор Джонсон. Форт‑Огастес стоит у изголовья длинного озера и, казалось, задумчиво взирает на далекие мрачные холмы. На въезде в город обнаружился действующий монастырь – по нашим временам большая редкость в Шотландии. Я подошел к воротам и позвонил в колокольчик. После непродолжительного ожидания дверь отворилась. За ней стоял средних лет монах, который говорил с сильным американским акцентом. Казалось бы, что в этом удивительного? За долгие годы путешествий я навидался всякого. Помнится, во время пребывания в Риме я встречал семинаристов, говоривших на всех языках мира. Однако вид монаха‑американца у дверей шотландского монастыря поразил меня своей несообразностью. Я вежливо спросил разрешения осмотреть здание.
– О чем речь! – приветливо ответил монах. – Конечно, входите.
По правде говоря, осматривать было особо нечего. Монастырь оказался современной постройки, но возведенным на базе старинного форта. Я выяснил, что в 1867 году правительство продало здание старого форта лорду Ловату, а тот в 1876 году передарил его бенедиктинскому ордену. Сейчас здесь помимо церкви и жилых помещений располагается монастырская школа.
Мой американский гид оказался весьма начитанным и разговорчивым человеком. Мы обсудили с ним проблему семи смертных грехов, затем коснулись нынешних танцев и женских мини‑юбок. Странно было слушать, как этот монах‑бенедиктинец на языке нью‑йоркских трущоб порицает материализм и греховность современного мира.
– Послушайте, дружище, – произнес он наконец. – Ужасно рад был с вами познакомиться, но сейчас я должен бежать. Слышите, звонят к вечерне… Ну пока, всего доброго!
В глубокой задумчивости я вернулся на дорогу и продолжил свое путешествие.
Мисс Макинтош была похожа на маленькую блестящую птичку. А тот факт, что контора гостиницы (где ее чаще всего видели) смахивала на клетку, только усиливал впечатление. Всякий раз, как в холле звонил колокольчик и очаровательное пухлое личико мисс Макинтош показывалось в окошке конторы, у меня возникало впечатление, будто она впорхнула туда прощебетать свое «чик‑чирик» и поклевать сахарку. Тем не менее она всегда на месте и успевает вовремя оформить прибывающих коммивояжеров.
Некоторые женщины рождаются на свет, чтобы играть извечную роль сестры. Мэгги именно такова. Это пухленькая девушка, милая и улыбчивая, с очень белой шейкой, серыми глазами и симпатичными веснушками на носу. Она чем‑то неуловимо напоминает маленькую самочку снегиря.
Мне нравится наблюдать, как Мэгги в одиночку управляется с целой толпой мужчин (а это, полагаю, нелегкое дело) и при том умудряется не выйти за рамки доверительно‑дружеских отношений. Она обладает истинным талантом ненавязчиво заботиться обо всех и быть любящей и любимой сестрой. О таких девушках обычно говорят «свой парень» и с легким сердцем поверяют им любовные тайны.
– Мэгги, поди сюда! – орут они, словно находятся у себя на кухне.
Никому из приходящих сюда холостяков даже в голову не придет мучиться с иголкой и ниткой – ведь рядом всегда есть Мэгги, которая быстро и споро пришьет отлетевшую пуговицу. Я помню собственные ощущения, когда мне довелось поранить запястье и обратиться за помощью к Мэгги. Она вполне профессионально обработала рану йодом и, вложив ватный тампон, аккуратно перебинтовывала ее, приговаривая: «Ну вот, теперь все в порядке!» От ее тихого, успокаивающего голоса у меня возникло чувство, что со мной и в самом деле все будет в порядке, и никакой столбнячный микроб не посмеет на меня покуситься. Где ему сражаться с магией Мэгги!
«О, Мэгги отличная девчонка… Мэгги одна из лучших… Давайте сегодня вечером разыграем Мэгги! Я войду, пошатываясь, и скажу…»
При этом никому и в голову не придет испытывать к ней какие‑то сентиментальные чувства. Все относятся к Мэгги как к члену семьи. Полагаю, современные кинорежиссеры сказали бы, что она полностью лишена сексапильности. Другими словами, она из тех девушек, которые долго дремлют, а потом в одночасье вдруг вспыхивают и становятся героинями самых невероятных романтических историй: то неожиданно выясняется, что она тайно повенчана с газовым инспектором, то поутру весь городок обсуждает новость – «Слыхали, а Мэгги‑то сбежала с заезжим священником!»
Пока же у нашей Мэгги обнаруживается лишь одна неодолимая страсть – к музыке. Она обожает играть на пианино. Ей удается воспроизводить на этом инструменте невообразимую мешанину звуков. И делать это неограниченно долго. В данном занятии Мэгги нет равных! Обычно по вечерам она появляется в курительной комнате – цветущая, неотразимо элегантная в своем платье из черной блестящей тафты. После шумных приветствий и дружеских подшучиваний ее начинают упрашивать «что‑нибудь сыграть». Немного поломавшись для приличия, Мэгги подходит к пианино – этому постыдно‑порочному старичку, тщеславно щеголяющему красной шелковой манишкой времен королевы Виктории (надо думать, изделию какого‑нибудь покойного мюнхенского мастера). Плюхнувшись на круглый бархатный стульчик, Мэгги долго перелистывает замусоленный сборник «Шотландские песни для начинающих», а затем начинает играть вечные, неустаревающие мелодии.
Для меня остается загадкой, каким образом ее пальчики – столь искусные и ловкие в пришивании пуговиц, накладывании сложных повязок и поддержании порядка в необъятном гостиничном хозяйстве – вдруг оказываются такими тяжелыми и неуклюжими на клавишах пианино. Увы, девушка искренне верит, что играет вполне прилично, и это сильно осложняет дело! Тем не менее Мэгги настолько мила, что мы охотно закрываем глаза на все те вольности, которые она допускает в обращении с нотами. Более того, мы прощаем ей этот маленький недостаток, как прощаем лучшему другу его заикание.
В одном из абердинских магазинчиков я приобрел великолепное первое издание Хогга. У книги длинное название – «Якобитские реликвии Шотландии: сохранившиеся стихи, песни и предания истинных приверженцев династии Стюартов». Старинные песни мятежников приводятся здесь вместе с нотами. И вот как‑то вечером я принес эту книгу с собой и попросил Мэгги сыграть что‑нибудь вроде «Маленький немецкий лэрд» или «Свиной хвостик для Джорди»[42].
Полагаю, в 1728 году это было бы небезопасное занятие – мы все вполне могли бы угодить в тюрьму! Слава богу, на дворе стоял 1928 год, и у нас выдался потрясающий вечер! В тот вечер в курительной комнате собралась замечательная компания. С нами были Чарли – самый настоящий хайлендер, что называется, до мозга костей; Сэнди – высокий, худой шотландец, быстрый, как летящий дротик, и такой же острый; Ангус – огромный смешливый здоровяк из Абердина; Джок – необыкновенный парень, обладающий внешностью одного из отцов‑пилигримов и сердцем католика, особенно если сердце это согрето капелькой виски; а также один йоркширец, имени которого я так и не узнал (он то ли был коммивояжером, то ли занимался постройкой нового дока). Английский характер здорово осложнял ему общение: даже находясь в легком подпитии, бедняга не умел изливать душу в песне. Но ему нравилось скромно сидеть в уголке со своей трубкой и стаканчиком виски и наблюдать за нами со стороны.
Боюсь, нашему пению недоставало слаженности, зато мы вкладывали всю душу в исполнение: горланили громко и самозабвенно. Одна якобитская песня следовала за другой – до тех пор, пока вся крышка старого пианино не оказалась заставленной пустыми стаканами. И в тот миг на нас снизошло озарение: каким‑то таинственным образом мы поняли, что в игре Мэгги заключена особая магия. Ее обычно неловкие пальцы вдруг обрели долгожданную ловкость и умудрялись извлекать из старой мюнхенской развалины поистине божественную музыку. Это еще больше нас раззадорило.
– Ай молодца, Мэгги! – кричал Сэнди. – Сыграй нам «Красавчика Чарли»!
– «Красавчика Чарли»? Пожалуйста… Вы готовы?
– Подожди, я только встану на свое место. Теперь поехали!
Едва родился этот год
Весеннюю порой,
Мой милый друг ушел в поход,
Отважный мой герой.
Волынки нас бросали в дрожь
Воинственной игрой,
И все смотрели, как хорош
Отважный мой герой.
Чарли мой любимый, любимый, любимый,
Чарли мой любимый, отважный мой герой![43]
Финальный аккорд оказался несколько смазанным, но нас это нисколько не огорчило. Мы были во власти слезливо‑сентиментального настроения.
– Давайте споем «Лодку с острова Скай»! – предложил кто‑то.
– Нет‑нет, это уже сто раз пели. Лучше что‑нибудь, про красную кровь… Например, «Белую кокарду»!
– О нет, только не это.
– Ну тогда «Файфских вигов»?
– Ни в коем случае! Давайте споем «Маленький немецкий лэрд»!
– Отлично! Вперед, парни!
– Мэгги, сегодня ты играешь, как ангел!
Мы все теперь носили белые кокарды в своих сердцах. Единственное, что нас печалило – то, что мы не родились на двести лет раньше. Неужели бы мы не обнажили свои мечи за принца Чарли? Разве мы бы не последовали за ним на Куллоденское поле и не бросились на вражеские штыки?
На мой взгляд, Хогг, собравший и записавший эти старые песни, оказал Хайленду не меньшую услугу, чем Вальтер Скотт своему любимому Приграничью. «Песни шотландской границы» и «Якобитские реликвии» – обе книги исключительно важны для Шотландии: в одной запечатлен дух Лоуленда, в другой живет душа Хайленда. В тот вечер между строк якобитских гимнов мы разглядели смутные очертания далекого 1745 года: старые стены, обшитые деревянными панелями… колеблющееся пламя свечей… давно умершие люди молча поднимают тост за отсутствующего короля.
Уникальность этих популярных песен в том, что они живо воспроизводят политическую атмосферу якобитской эпохи. Благодаря им мы можем перенестись на два столетия в прошлое и ощутить дух того времени, складывающийся из ожидания близких перемен, яростных предрассудков, примитивной ненависти, презрительного неприятия, озорного юмора и безрассудной искренности. Эти якобитские песни производят впечатление чего‑то очень живого и личного – подобно тому, что возникает при чтении «Дневника» Сэмюела Пипса. Мне показалось, что от них исходит какой‑то неуловимый аромат – как от старых любовных писем. Они трогали наши души и заставляли воспарить над повседневными делами и заботами. Трудно было поверить, что сочинившие их мужчины и женщины уже давным‑давно лежат на старых церковных кладбищах Шотландии. Если авторы приграничных баллад выглядели далекими и чужими, то этих людей мы воспринимали как братьев по духу. В тот вечер в маленькой хайлендской гостинице мы думали и чувствовали так же, как авторы якобитских песен.
– Ну, Мэгги, давай! Последнюю песню, и расходимся по домам.
И мы запели «Радушие Маклинов» – наверное, самую прекрасную из всех песен.
Ступай к ручью, ступай к ручью, о Чарли,
храбрый Чарли!
Ступай к ручью, где Маклины ждут тебя,
наш храбрый Чарли!
Приют здесь и кров давно уж готов
Для нашего храброго Чарли!
Боже, что за песня! Она проникнута совершенно особой поэзией – мощной, грубой, исконно мужской. Соприкосновение с ней пьянит, как глоток ирландского самогона из старой бутылки, найденной на заброшенных торфяниках. И пусть написана она от лица клана Маклинов, но слова ее были бы уместны в устах любого воинственного племени: именно так воины всех времен и народов обращались к своим героям. Даже не верится, что произведение это родилось на свет всего двести лет назад и в каких‑нибудь пятистах милях от изнеженного, утонченного Лондона. Горцы Маклинов призывают к себе христианского принца, но посмотрите, что они ему сулят: вино, мясо, цветочные гирлянды и прекрасных девушек, то есть те самые извечные подношения, которым чествовали героев от начала времен. Песня эта естественно звучала бы и на древнегреческом, и на древнеегипетском языках.
– Ну а теперь напоследок споем «Неужто он не вернется?»
Красавчик Чарли теперь далеко,
За море уплыл от вражеских ков.
Нам без него ох как нелегко.
Неужто он не вернется?
Неужто он,
Неужто он,
Неужто он не вернется?
Никто не любит его, как мы.
Неужто он не вернется?
Мне трудно описать чувства, которые овладели нами в тот поздний час в комнате со старым пианино, уставленным пустыми стаканами, и спящим йоркширцем в углу.
– Если б он сейчас вернулся, я бы снова пошел за ним! – произнес Ангус со слезами на глазах.
– Ангус, ты пьян!
– Какая разница – пьяный или трезвый? Я бы все равно пошел за ним! – с пафосом повторил Ангус.
Невооруженным взглядом было видно: парень готов подраться с любым, кто посмеет ему возражать.
– А ты, Джок? Ты со мной или против меня?
Джок – более чем когда‑либо напоминавший отца‑пилигрима в исторический момент высадки в Новом Свете – ответил со всей серьезностью:
– Боже правый! Конечно, я с тобой!
В его устах это прозвучало почти как торжественная клятва.
Сэнди, поблескивая стеклами очков, разразился агрессивной тирадой. И хотя он был вполне логичен, никто не обращал на него внимания. Время старых песен прошло, вещал он. Если бы сегодня принц вернулся, конечно же, никто не последовал бы за ним! С какой стати? Все это сентиментальность! Романтика! Католические штучки! («Заткнись наконец, Ангус!») Однако, если как следует задуматься, разве не за последних Стюартов мы все сражались в войну? И кстати, обратите внимание: принц Уэльский один‑единственный во всей Европе напоминает своей внешностью и своим обаянием Красавца Принца Чарли. Вы когда‑нибудь об этом задумывались? Это доказывает, что в нем живет последняя тонкая ниточка, связывающая нас со Стюартами! Что, не так? («Заткнись, Сэнди!»)
– О, принц Уэльский! – возопила вдруг Мэгги, резко разворачиваясь на своем крутящемся плюшевом стульчике. – Он такой душка! Мы все надеемся, что они приедет на открытие нового завода!
На мой взгляд, именно на этой ноте следовало завершить наш музыкально‑якобитский вечер. Оставалось только разбудить йоркширца.
Вся компания вывалилась на крыльцо. Осенняя луна пряталась за холмами. В темноте мы слышали, как шумит ручей, падая со скалы; и как шум этот сменяется тонким серебристым журчанием – там, где ручей достигает дороги и прячется под мостом. Мы все обменялись серьезным рукопожатием – дурной знак в Шотландии! Откуда‑то с дороги доносился голос Чарли, который напевал:
Никто не любит его, как мы.
Неужто он не вернется?
– Да ладно тебе, Чарли! Кончай куролесить, пойдем спать!
– Иди к черту!
Ярким солнечным утром я отправился в путь по дороге, ведущей к Форт‑Уильяму и Бен‑Невису.
Мне искренне жаль тех малодушных любителей комфорта, которые, добравшись лишь до Бреймара и Баллатера, полагают, что они повидали шотландский Хайленд. То, что они видели, – не более чем прелестные почтовые открытки. Только здесь, на подступах к Бен‑Невису, открывается настоящий Хайленд. Пламенеющий вереск кажется каплями кларета, щедро разбрызганными по гладким склонам холмов. Густые лесные заросли уже тронуты дыханием осени, время от времени сквозь темные стволы деревьев проглядывает голубая поверхность озера или проблеск горного ручья, торопливо бегущего по крутому склону. Возьмите все самое лучшее, что есть в Рейнской долине, смешайте это с красивейшими швейцарскими пейзажами и выплесните на шотландскую землю – тогда вы получите представление о той щедрой и дикой красоте, которая меня окружала.
Дорога огибала с юга озеро Лох‑Ойх, а затем снова пересекала водную преграду возле Инвергарри. Здесь на обочине дороги я увидел удивительный монумент: над бьющим из‑под земли ключом (а, может, это был родник) стояла каменная пирамида, увенчанная изображением семи человеческих голов. В нижней части памятника вкруговую шла надпись на четырех языках – английском, гэльском, французском и латыни, которая гласила:
Сей монумент поставлен в память о скором и успешном возмездии, которое было осуществлено на правах кровной мести и в соответствии с приказом лорда Макдоннела и Аросса. Заслуженная кара настигла подлых преступников, повинных в истреблении семейства Кеннох, принадлежавших к могущественному и славному клану Макдоннелов. Этот памятник возведен полковником Макдоннелом из Гленгарри, XVII Маквиком Алистером, являющимся наследником и представителем его светлости, в году 1812 по христианскому летоисчислению. Отрубленные головы злодеев были доставлены в Гленгарри, в замок благородного вождя, но предварительно омыты в водах данного ключа. Все это произошло в начале шестнадцатого столетия, и с тех самых пор сей родник носит название «Тобар‑нан‑Шинн», что означает «Родник семи голов».
Я продолжил свой путь в Форт‑Уильям.
Ласковое полуденное солнце освещало верхушки холмов. Я наблюдал, как маленький колесный пароходик, пыхтя и плюхая по воде своими лопастями, прокладывает путь к верховьям озера Лох‑Лохи. Он выглядел явным анахронизмом, место которому в викторианской эпохе. На палубе такого пароходика полагалось бы стоять респектабельным мужчинам с бакенбардами в просторных норфолкских куртках. Я словно воочию видел этих викторианских джентльменов и их изящных спутниц под кружевными зонтиками и с обязательным томиком «Уэверли» в руках. В те времена имя блистательного мистера Телфорда не сходило с уст у лондонской публики – таким образом Хайленд входил в моду и становился частью культурного, цивилизованного мира!
Вскоре плодородные земли Хайленда остались позади, и я углубился в суровое царство скал и утесов. Временами мне казалось, что ветер доносит запах далекого моря. Я напряженно вглядывался в смутные очертания горных вершин на западе и пытался сообразить, неужели это темнеют горы Ская. В пустынных холмах, которые проносились мимо меня, присутствовала некая потусторонняя магия – сродни той, что ощущается на западном побережье Ирландии. День был солнечный, но, несмотря на это, дул сильный ветер. Он гулял по заросшим вереском полянам, пригибая растения до самой земли. По пустошам были разбросаны одиночные утесы странной формы – издали они казались заколдованными рыцарями. Все вокруг – даже обычные куропатки, перелетающие с места на место – несло на себе печать зловещего и сверхъестественного.
Тени постепенно удлинялись, солнце опускалось за вершины холмов, окрашивая их в новые оттенки. Мне и раньше доводилось наблюдать голубой цвет в природе – голубые берега Твида и голубые холмы Приграничья; я помню, как в Стерлинге восхищался голубизной Охильских холмов, а в Перте – синеющими на горизонте Грампианскими горами. Но попав на исходе дня в западный Хайленд, я понял, что до сих пор не видел по‑настоящему голубого цвета. Здешний голубой цвет пока еще не открыт живописцами. Человек, использовавший в своих полотнах такие краски, наверное, прослыл бы безумцем.
На мосту через Спин я остановился и, перегнувшись через перила, посмотрел на реку. Она напоминала кипящий дьявольский котел. Дно у Спина каменистое, его покрывают глубокие каверны с зазубренными краями. Страшно становится, когда заглядываешь сквозь прозрачную коричневую воду в их невероятные глубины.
Именно возле этого моста 16 августа 1745 года произошла знаменательная встреча. Две роты Королевских шотландцев под началом капитана Джона Скотта следовали в Форт‑Уильям, куда их направили для усиления местного гарнизона. Возле моста они внезапно услышали звуки пиброха и увидели на противоположном берегу большой отряд горцев, вооруженных мечами и кремневыми ружьями. Завязалась ожесточенная схватка, в которой погибли два солдата. В конце концов Королевских шотландцев окружили со всех сторон и вынудили сложить оружие.
Это была первая победа, одержанная на шотландской земле Красавцем Принцем Чарли…
Я проехал еще немного и в сгущавшихся сумерках увидел исполинскую махину Бен‑Невиса, возвышающуюся над крышами Форт‑Уильяма. Вершина горы терялась в плотной пелене облаков.
Жителям Форт‑Уильяма, наверное, кажется, что они живут на самом краю света. Город приютился у подножия Бен‑Невиса – высочайшей (и самой знаменитой) горы на всех Британских островах. Ее высота составляет 4406 футов, что на 846 футов превышает высоту Сноудона. Каждый более или менее здоровый человек, приехавший в Форт‑Уильям, поднимается на Бен‑Невис. Причем подозреваю, что никто заранее не собирается это делать, но так уж получается само собой. Неумолимые правила хорошего тона велят совершить восхождение на Бен‑Невис. Зато, вернувшись с вершины, человек чувствует себя победителем. Он внезапно обнаруживает, что Форт‑Уильям потеплел к нему: кажется, будто город улыбается и раскрывает свои дружеские объятия. Человек доказал, что кое‑чего стоит.
Горожане – которые до того равнодушно обходили чужака стороной – с одобрительной улыбкой поглядывают на его стоптанные башмаки и говорят: «О, вы поднимались на Бен?» Тут же он узнает, что рекорд побить ему не удалось – большинство местных шотландцев тратят на восхождение вчетверо меньше времени; но это в конце концов не важно! Он заслужил доверие тех, кто поднимался на Бен‑Невис до него. Человек отправился наверх неопытным новичком, а сразу же по возвращении стал заслуженным членом благородного сообщества тех, кто покорил высочайший пик Великобритании.
Я сам, прежде чем выступить в поход, долго бродил по Форт‑Уильяму и пытался разглядеть вершину Бен‑Невиса. Выяснилось, что сделать это практически невозможно. Гора в основании представляет собой окружность длиной в двадцать четыре мили (во всяком случае так говорят местные жители). Она подобна великану, который незыблемо восседает на своем троне и прячет главу в облаках и за плечами более мелких властителей.
Бодро насвистывая, я шагал узкой долиной, уводящей к вершине Бен‑Невиса. На лице моем сияла глупейшая улыбка (ведь в тот момент я еще не знал, что меня ждет впереди!). Под стать ей были и начищенные штиблеты, которые я не догадался сменить перед восхождением. Возле маленькой белой фермы в Ахинтри я повстречал женщину, державшую на руках ребенка в клетчатом килте. Увидев меня, она произнесла с улыбкой: «О, сегодня отличный день для Бена!» Но при этом бросила озабоченный взгляд на небо, туда, где скрывалась невидимая вершина горы. Местные жители именно так говорят о Бен‑Невисе – словно это почтенный старый джентльмен, с чьими капризами привыкли считаться. Мне сразу дали понять, что ласковый прием там отнюдь не гарантирован!
Со временем я понял: это самое правильное отношение к Бен‑Невису.
Внизу тепло, солнце вовсю сияет на небе. Стоящие в отдалении деревья радуют глаз своим золотым убором. Я следую извилистой горной тропой, и по мере подъема шум ручья, текущего по дну Глен‑Невиса, становится все тише, пока наконец совсем не затихает.
Я остаюсь один на один с огромными холмами‑великанами. Их склоны местами кажутся коричневыми от засохшего папоротника, местами же серебрятся шелестящим вереском. И почти всюду под растительным покровом обнаруживается болотистая, хлюпающая под ногами почва. Время от времени из вереска взлетают мелкие птички, пасущиеся овцы при моем приближении подымают свои мохнатые морды и, не обнаружив ничего интересного, возвращаются к своему первоначальному занятию. Маленький коричневый ручеек прокладывает себе путь по склону, образуя микроводопады там, где приходится перепрыгивать с одного валуна на другой.
Уже в процессе восхождения обнаружилось, что дорога на Бен‑Невис сложена из самого твердого в мире кремнистого материала. Увы, я сильно промахнулся в выборе обуви. Похоже, что моим штиблетам, немало хаживавшим по Пикадилли и Бонд‑стрит, пришел конец. Ну и поделом им! Я решаю устроить себе небольшой отдых – сбросить с плеч надоевший рюкзак и оглядеть оставшуюся внизу долину. Дорога, по которой я поднимался, кажется отсюда тонкой ленточкой, пришпиленной к склону холма. Ручей ослепительно блестит на солнце, обозначая крутые изгибы русла, пока не скрывается под ковром из осенних листьев. По склонам холмов лепятся случайные фермы, уменьшенные до размеров спичечного коробка.
Все это милые и привычные приметы человеческого быта. Но в каждом горном восхождении наступает миг, когда приходится отвернуться от них и обратиться лицом к суровым и неприветливым склонам, которые никогда не давали и не дадут человеку ни убежища, ни пищи. Склоны холмов наползают друг на друга, будто стремятся поскорее скрыть от ваших глаз обитаемую землю. Зато появляется возможность хорошенько разглядеть облака, которые теперь располагаются значительно ближе. Те из них, которые снизу смотрелись однородными желтоватыми подушками, неожиданно обретают фактуру, внутри них обнаруживаются прорехи и закрученные ветром спирали. Более темные облака шевелятся разорванными краями и грозят непролившимся дождем. Трава становится все более чахлой и уступает место скалам. К тому же дует холодный ветер.
Подъем дается нелегко. Но я медленно, ярд за ярдом, поднимаюсь по мрачной лощине с каменистыми склонами, по которым сбегает крохотный ручеек. Я уже поднялся выше окрестных гор и теперь могу заглянуть за их вершины. Там виднеются новые холмы, а за ними еще одни… и так до самого горизонта, где обнаруживается легкий намек на море.
По дороге мне встретилось небольшое каровое озеро, на берегу которого стояла каменная хижина без дверей.
Вокруг был разбросан мусор – верный свидетель недавнего человеческого пребывания. Здесь валялись апельсиновые корки, металлические пробки от бутылок и бумага, некогда служившая оберткой для сандвичей. Печальная картина, более уместная в обезьяньей клетке, служила лишним подтверждением дарвиновской теории. Зато отсюда открывался потрясающий вид на Бен‑Невис…
Вот она, настоящая Шотландия! Только здесь вы увидите описанный в романах Хайленд. Прямо передо мной, за могучим горным кряжем лежало голубое, словно небо, озеро Лох‑Линнхе. Справа между холмов пряталось Лох‑Лохи. А еще дальше открывалась удивительно красивая долина, над которой висела радуга. По ней проходил Каледонский канал, он тянулся от озера к озеру и в конце концов приводил к Инвернессу.
Тропа становилась все круче, изобиловала зигзагами и неожиданными поворотами. Я шел, ощущая радостное возбуждение, холодный воздух пьянил, словно вино. Обернувшись, я замер, пораженный новым чудом – внезапным проблеском Атлантики поверх горной вершины. А вон те смутные голубые пики, что виднелись вдали, наверное, были Гебридами. А затем я внезапно очутился в долине смерти. Здесь ничего не росло. Горные склоны усеивали обломки скал. Облака были совсем близко, одно даже оказалось у меня под ногами – неуловимая серая субстанция, струившаяся по поверхности горы.
Привычный обитаемый мир остался далеко внизу, и даже солнечный свет не скрашивал моего одиночества. Со всех сторон меня окружали горы – жестокие и неумолимые. Во всем таилась неведомая угроза. Легкие золотистые облака, проплывавшие в непосредственной близости, при ближайшем рассмотрении превращались в таинственные видения, которые скрывали в себе нечто жуткое – такое, что могло в мгновение ока смахнуть человека с горного склона, подобно тому, как птица на лету склевывает зазевавшуюся муху.
Человек нигде не ощущает так болезненно свое одиночество, как высоко в горах.
Я продолжал подниматься, хотя легкие мои горели, сердце неистово колотилось, а сбитые в кровь ноги молили об отдыхе. Но я запрещал себе даже думать об этом. Меня подгоняла мысль, что вершина уже близко. Она просто не может быть далеко!
Внезапно дневной свет померк. Я вошел в полосу густого тумана и не сразу почувствовал, какой он холодный и влажный. Тело мое было разогрето долгим подъемом, и до определенного момента я не отдавал себе отчета, насколько понизилась окружающая температура. Внезапно из тумана выплыли две темные фигуры. Навстречу мне двигались мужчины, закутанные до самых глаз. Несмотря на теплые шарфы и рукавицы, они выглядели совершенно замерзшими. Их зубы выбивали дробь, носы покраснели, а уши торчали, будто ломти сырой говядины. Они попытались улыбнуться, но жалкие улыбки замерзли на их обледенелых щеках.