Прежде чем вступить в край Макгрегоров, я заново перечитал роман Вальтера Скотта.
Похоже, что писатель воспринимал Роб Роя как некий обобщенный образ. Во всяком случае его герой в той же мере воплощает характерные черты Хайленда, как и Троссакс – всей Шотландии. По собственному замечанию Скотта, Аддисон и Поуп были бы немало удивлены, если бы узнали, что литературный персонаж, – совмещающий в себе весь спектр героических добродетелей с благородной сдержанностью горца и необузданностью американского индейца, – на самом деле являлся их современником, жившим в изысканный век королевы Анны и Георга I! Попробуйте себе представить Робин Гуда или Хереварда Уэйка[46]в качестве реальных персонажей Англии восемнадцатого столетия! Так вот, Роб Рой – это шотландский Робин Гуд, который умер в 1734 году. Он покинул наш мир всего за два года до рождения Джеймса Уатта. Странно думать, что знаменитый романтический герой и паровой двигатель разминулись всего на пару десятков лет!
Человек, который грабит богатых и отдает награбленное бедным, – несомненно, бессмертный персонаж (и совершенно не важно, как относилось к нему его собственное поколение). Посему имя Роб Роя будет жить в веках – до тех пор, пока останется в живых хоть один шотландец, выросший на легендах о нем. Что немаловажно, почти все истории о Роб Рое содержат в себе зерно правды. Как бы мне хотелось, чтобы Скотт меньше внимания уделял эсквайру Осбалдистону и его вялотекущим любовным делам, а побольше рассказал бы о знаменитом разбойнике. На мой взгляд, роман от этого только бы выиграл!
Чего только стоят замечательные истории о тех попытках изловить Роб Роя, которые периодически предпринимались представителями короны и частными лицами. Например, был один здоровяк, который хвастал, что, если ему дадут шестерых помощников, то он обойдет весь Хайленд, но в конце концов пленит злокозненного Роба и доставит в тюрьму Стерлинга. Ну и дохвастался – ему предоставили такую возможность. Вооруженный дубинками отряд прибыл в Балхиддер и, завалившись в трактир, стал расспрашивать, как найти Роб Роя. Хозяин трактира дорогу сообщил, но параллельно послал Робу весточку о том, что к его жилищу направляется группа незнакомцев.
Разыскав нужный дом, командир отряда решил схитрить: прикинулся заблудившимся путником и попросился к Роб Рою на постой. Тот вежливо принял чужака и проводил в большую комнату, полную мечей, боевых топоров и всевозможных охотничьих трофеев. Когда дверь захлопнулась, чужестранец вскрикнул от ужаса, ибо увидел, что на ней висит труп мужчины. Роб Рой (который намеренно повесил туда тело) спокойно объяснил: это все, что осталось от подлого предателя, который под обманной личиной попытался проникнуть к нему в дом. Случилось это только прошлой ночью, и он еще не успел похоронить наглеца!
Нетрудно догадаться, чем закончилось дело для незадачливого охотника за Роб Роем: как и многие до него, он нашел свою смерть на дне ближайшей реки!
Но самым необычным событием в жизни Роб Роя стал его визит в Лондон. Он подробно описан в книге преподобного Маклея с названием «Исторические воспоминания о Роб Рое и клане Макгрегоров» (1881). До сих пор не могу понять, почему Вальтер Скотт не использовал столь выигрышный материал в своем романе. Ниже приводится отрывок из труда Маклея:
Многочисленные подвиги Роб Роя снискали ему такую известность, что имя его гремело по всему Хайленду. При дворе тоже часто говорили о Роб Рое, причем обычно упоминали его как протеже графа Аргайла – тот и вправду нередко покрывал проступки своего буйного соотечественника. Король, зная об этой душевной склонности графа, неоднократно подшучивал над Аргайлом. Впрочем, он и сам был заинтригован и выражал желание увидеть дерзкого горца. Идя навстречу пожеланиям его величества, граф послал за своим другом. Дабы не подвергать Роб Роя риску поимки (а в столице хватало офицеров, которые с радостью задержали бы знаменитого разбойника), он должен был приехать в Лондон инкогнито. Аргайл позаботился о том, чтобы король увидел Роба со стороны, но не догадался, кто перед ним. С этой целью Роб Рою надлежало некоторое время прогуливаться перед дворцом Сент‑Джеймс. Его величество действительно обратил внимание на огромного горца в традиционном костюме, которого никогда прежде не видел в окрестностях своего дворца. Позже он рассказал об этом Аргайлу, и тот признался, что это и был знаменитый Роб Рой Макгрегор. Король не поддержал шутку. Он выразил сожаление, что не знал этого раньше. Ему совсем не понравилась уловка Аргайла, он посчитал это насмешкой над собой и недопустимым потворством наглости нашего героя.
Роб Рой, слоняющийся по Сент‑Джеймс‑стрит в килте – это картина, вполне сопоставимая с принцем Чарли, прогуливающимся по Стрэнду!
Что касается Роба, тот умудрился извлечь финансовую выгоду из своей поездки в Англию. Об этом весьма убедительно свидетельствует следующий отрывок из мистера Маклея:
На обратном пути из Лондона Роб случайно оказался в компании нескольких офицеров, которые вербовали рекрутов в Карлайле. Они были настолько впечатлены могучим телосложением горца, что посчитали его вполне достойным поступить на службу к королю, и пожелали внести Роба в свои списки. Он, однако, заявил, что примет их предложение лишь при условии тройной оплаты, и офицеры вынуждены были согласиться. Получив деньги, Роб Рой несколько дней провел в городе, не обращая никакого внимания на своих нанимателей. Когда же он закончил все свои дела и был готов продолжить путь, то так и поступил. И военные не смогли его остановить! В результате деньги, полученные за вербовку, помогли Роб Рою оплатить возвращение домой.
Не менее замечательная история связана с кончиной знаменитого героя. Трудно было предположить, что человек, живущий подобной жизнью, умрет своей смертью. Тем не менее это именно так: Роб Рой скончался в преклонном возрасте в собственной постели. Рассказывают, что когда он уже лежал при смерти – старый, больной и уставший от жизни, – к нему в дом заявился не слишком приятный ему человек.
– Поднимите меня и усадите в кресло! – скомандовал Роб Рой. – Наденьте на меня лучшие одежды и привяжите меч к моей руке. Этот парень никогда не увидит меня на смертном одре. Я не желаю доставлять ему такого удовольствия!
Он принял гостя по всем правилам вежливости, а когда тот ушел, откинулся на спинку кресла и закричал:
– Все кончено, уложите меня обратно в кровать! Позовите волынщика! И пусть он играет «Не будет во веки веков мне возврата», покуда я не испущу дух!
Он умер на своей ферме в Балхиддере. Как это ни печально, но Хайленд ненадолго пережил знаменитого героя.
Таким образом завершилась эта сага, столь же древняя, как и здешние холмы. Смешно, нелепо, невероятно, но исполнялась она уже в современные времена! В то время, как в декорациях Балхиддера разыгрывалась сцена из «Илиады», в Лондоне по Мэйферу прогуливались английские джентльмены, деликатно постукивая по мощеным тротуарам наконечниками эбеновых тросточек.
Лох‑Ломонд.
Это одна из величайших мировых драгоценностей. По берегам озера стоят холмы: они громоздятся, наползая друг на друга, и тают в синеющей дали. Осенние листья – красные, золотые, желтовато‑коричневые – падают на водную гладь и оседают у берегов озера. Незабываемая картина! Двадцать четыре мили потрясающей, совершенной красоты.
Эти «милые, милые берега» встречают и провожают вас на границе Хайленда. Если вы направитесь на север вдоль западного побережья озера, то вскоре увидите Бен‑Ворлих: из заоблачных высот донесется его громовое «Привет, путник!» Если же вы, напротив, спускаетесь по горным склонам, возвращаясь с севера, то опять же последнее, что вы услышите, будет «Прощай!» этого могучего великана. Для вас это будет означать прощание с шотландским Хайлендом! А озеро Лох‑Ломонд собрало в себе тысячу прелестнейших пейзажей: пологие зеленые берега и обрывистые кручи, шепот лесных дубрав и величественная красота гор с их белоснежными облачными шапками, и повсюду, на протяжении всех двадцати четырех миль, вас будет сопровождать серебряная озерная гладь – она начинается узкой полоской на севере и постепенно расширяется к югу, где великодушный Лох‑Ломонд заготовил еще одно визуальное яство для путешествующих гурманов: десятки мелких островков разбросаны у побережья, они толпятся, напоминая зеленую флотилию на приколе.
Когда вы стоите на берегу этого озера и наблюдаете, как волны его разбиваются о коричневые прибрежные камни, когда прислушиваетесь к их нескончаемому плеску, мыслями вы невольно обращаетесь к Глазго. Город этот расположен так близко от Лох‑Ломонда, что за долгие века впитал в себя частицу его красоты и величия. У подобного города не может не быть души. В таком прекрасном окружении – когда у порога плещется Лох‑Ломонд и высится торжественная, как звук фанфар, махина Бен‑Ломонда – это стало бы непростительным преступлением для города.
Любой человек имеет возможность выйти из Глазго, взобраться на эту гору и увидеть Шотландию. Родная страна простирается перед ним в виде многомильной цепочки холмов и горных вершин. Там, где глаз уже не может ничего разглядеть, приходит на помощь воображение: мысленным взором вы прозреваете бесчисленные пики Грампианских гор, далекий Бен‑Невис и теряющиеся вдали вершины Западных островов. Еще дальше, за морскими просторами – величественные Кэйрнгормы, а совсем уже на краю Шотландии высятся голубые горные отроги – хранители восточных берегов. Какое потрясающее мысленное путешествие можно совершить, стоя на вершине Бен‑Ломонда у самого порога Глазго!
На берегах Лох‑Ломонда вы ощущаете близость города. Глазго заявляет о своем присутствии десятками различных способов: это и маленькие прогулочные пароходики, покачивающиеся на якоре у пирса; и многочисленные заведения под названием «водолечебницы» – они стоят в окружении деревьев или скрываются за поворотом парковых тропинок. Ощущение близости большого города еще более усиливается, пока вы преодолеваете последние мили перед Баллохом, и вот наконец на глаза вам попадаются трамвайная линия, полицейский и первая печная труба, торчащая в отдалении. Вы почти в Глазго!
Глава одиннадцатая
Глазго
Я плыву по Клайду в Глазго, вступаю в «Город Реальности», знакомлюсь с рецептом приготовления шотландской похлебки и присутствую при рождении корабля.
Один умный старик из Глазго, чья память уходила корнями на полстолетия назад, дал мне хороший совет:
– Отправляйтесь на Ферт‑оф‑Клайд, возьмите там лодку и прогуляйтесь на ней до причала Брумилоу. У нас ведь в Шотландии говорят: «Клайд сделал Глазго, а Глазго сделал Клайд». И это чистая правда! Если вы не посмотрите на Клайд, вы не увидите и Глазго…
Я поблагодарил его и отправился искать моторную лодку, которую можно было бы нанять на весь день…
Ранним ветреным утром я стоял в тридцати милях ниже по течению Клайда и рассматривал свое предполагаемое средство передвижения. Маленькая видавшая виды моторка покачивалась на приливной волне в окружении каменистых холмов и мысов. На корме сидел краснолицый мужчина (звали его, конечно же, Джок) с трубкой в зубах и в морской фуражке, напяленной под залихватским «углом Битти»[47].
– Добрый день! – поприветствовал меня Джок, аккуратно сплюнув в Ферт‑оф‑Клайд. – Вам в Глеску? (Так местные именуют Глазго.)
– Так точно!
Он пробурчал нечто, что прозвучало как:
– А‑х‑ха!
После этого он запустил неподатливый мотор, и наша лодочка затарахтела вверх по Ферту, держа нос по ветру, как плывущая крыса.
Над водой низко струился туман. И из этого тумана доносился низкий, стонущий звук – будто гигантская корова призывает к себе заблудившегося теленка.
– Это маяк Клох, – бесстрастно пояснил Джок в ответ на мой вопросительный взгляд.
По мере того как мы продвигались, ужасное мычание становилось все громче, пока внезапно туман не рассеялся и мы не увидели прямо перед собой высокое белое здание маяка. Мы пришвартовались возле маленького деревянного причала и прислушались. Маяк Клох хорошо известен морякам всего мира. Для них он такой же родной и знакомый, как для вас фонарь над вашей садовой калиткой. Фигурально выражаясь, это последний верстовой столб при подходе к Глазго. По всей длине Ферта – от самого Эйра до Бьюта – протянулась цепочка маяков, которые заботливо ведут проплывающие мимо корабли и в конце концов передают их Клоху. Его белый широкий луч шарит в ночи, двигаясь по круговой траектории. Большие и маленькие корабли, на секунду попадающие в сноп света, кажутся бледными, призрачными мотыльками, скользящими по водной глади. А когда на залив спускается туман, маяк издает те самые стонущие звуки, которые так поразили меня. И хотя больше всего это похоже на мычание осиротевшей коровы, для всех моряков голос маяка полон особого смысла.
– Вперед, дети мои! – говорит им Клох. – Плывите домой по этой старой реке. И будьте внимательны возле Думбартона. Глядите в оба, ведь Клайд не стал шире с тех пор, как вы отбыли в Сингапур!
Человек, который работает на маяке – обеспечивает и этот свет в ночи, и тоскливое мычание, – оказался выходцем со Ская. Мы долго беседовали с ним: спорили, доказывали, умоляли… Мы даже заклинали упрямца именем его старой матушки (которая преспокойно живет в Дунвегане) – и все это ради того, чтоб он сжалился и разрешил осмотреть маяк. Однако он твердо стоял на своем – неприступный, как его родные Кулинз.
– Нет, нет, – твердил он, – не положено. Когда сирена работает, всякие посещения запрещены. И не просите, я не могу нарушить правила!
Я уже достаточно хорошо изучил Шотландию, чтобы знать: если хайлендер что‑то вбил себе в голову, спорить с ним бесполезно! Да если бы даже сам король Великобритании заявился сюда – в короне, с державой и скипетром в руках, – этот непреклонный горец завернул бы монарха обратно, сославшись на «работающую сирену».
– Отчаливай, Джок, – скомандовал я. – В это здание можно попасть лишь при поддержке артиллерийской бригады!
Наша лодка заскользила дальше, и скоро Клох скрылся в тумане.
Мой знакомый старик оказался прав: за те четыре часа, что мы двигались по Клайду, я узнал о Глазго больше, чем смог бы узнать в библиотеке за четыре дня.
Мимо нас проплывали разнообразные суда: маленькие бойкие пароходики с пустыми ящиками для сельди – они шли за утренним грузом «магистратов Глазго», как шутливо именуют селедку; элегантные миниатюрные лайнеры, совершающие плавание вдоль изрезанной береговой линии; громоздкие грузовые суда, ползущие на край света через Белфаст; и те маленькие шустрые буксирчики, которые обычно суетятся вокруг огромных морских кораблей, препровождая их в безопасную гавань Брумилоу.
Однако самым странным открытием на Клайде стал для меня «Хоппер № 20». Его трудно было назвать красавчиком. Вся конструкция изрядно проржавела, однако судно было на ходу и казалось вполне работоспособным. При первом взгляде на хоппер создавалось впечатление, будто он проглотил гигантское железное колесо, которое целиком не поместилось в недрах судна, и теперь обод торчит посредине палубы. Позади этого неуместного обода, прямо на корме баржи, располагалась огромная воронка. Я заинтересовался назначением данного судна (и, как выяснилось, правильно сделал, ибо во время путешествия по Клайду мне предстояло встретить девятнадцать остальных хопперов). Джок объяснил мне, что эти плавучие приспособления используются при очистке русла реки: жидкая грязь перегружается из землечерпалок на хопперы, а те уже перевозят ее в открытое море.
– Но почему они так странно называются – «хопперы»? – поинтересовался я.
– Да потому что вечно прыгают туда‑сюда, хоп‑хоп, – ответил Джок, но его объяснение показалось мне несостоятельным (скорее всего, он сам его выдумал).
Таков был первый урок, который преподал мне старина Клайд. Эта река представляет собой непрекращающиеся земляные работы! Если вы полагаете, что природа создала Клайд таким, каков он есть, а потом для удобства судостроения поместила его рядом с Глазго, то вы глубоко ошибаетесь. Когда матушка‑природа создавала Клайд, ее помыслы ограничивались неглубокой речушкой, где на приволье плещутся осетры! А дальше уже вмешался Глазго. Когда город решил строить корабли, то прежде всего ему пришлось заняться переделкой реки в соответствии с собственными нуждами. Надо было не только изначально углубить Клайд, но и постоянно поддерживать нужную глубину! Более столетия Глазго потратил на дноуглубительные работы. Наверняка ни над какой другой рекой в мире человек не трудился с такой мрачной и целеустремленной решимостью.
Второй урок Клайда заключался в том, что он способен хранить секреты. В отличие от незанятых актеров, Клайд не умеет во время безделья прикидываться «просто отдыхающим». Его верфи, начинавшиеся в Гриноке, постоянно находятся под пристальным вниманием горожан. Строится ли там какой‑нибудь корабль или нет; оглашаются ли верфи оживленным перестуком молотков или же там царит мертвая тишина (когда рабочие получают пособие по безработице и, собираясь кучками, толкуют о политике) – все неминуемо становится предметом оживленного обсуждения.
Я взглянул по дороге на Гринок – он производит жалкое зрелище. Порт Глазго выглядит немного лучше, но и здесь царит запустение, и целая компания подъемных кранов скучает вместо того, чтобы переносить с места на место остовы будущих кораблей…
Итак, мы плыли дальше по Клайду, миновали романтическую скалу Думбартон, и где‑то в районе Олд Килпатрика река внезапно закончилась и перешла в рукотворный канал, напомнивший мне Суэцкий канал в миниатюре. Теперь по обоим берегам тянулись сплошные судостроительные верфи – самые крупные и самые квалифицированные во всем мире. Небо загораживали неровные контуры огромных мачт, шлюпбалок и серо‑стальных подъемных кранов, которые захватывали своей клешней колоссальные грузы и с легкостью переносили в нужное место – так же нежно, как юная модница несет домой пакет с новой парой шелковых чулок.
В воздухе пахло дымом, и запах этот красноречиво свидетельствовал о близости Глазго. Русло, по которому мы двигались, сузилось настолько, что я мог разобрать разговоры людей на берегу. Пейзаж нельзя было назвать прекрасным, но он впечатлял – как впечатляет любое зрелище бед и проблем Человека.
На протяжении нескольких миль я увидел двадцать или тридцать недостроенных кораблей. Некоторые из них представляли собой не более чем остовы и напоминали скелеты китов в музеях; другие успели обрасти корпусами – еще ржавыми или уже покрытыми ярко‑красной киноварью. Парочка кораблей выглядели почти готовыми для встречи с бутылкой шампанского. Одно же судно под названием «Герцогиня Йоркская» лежало в доке на боку – ужасно молодое и неопытное, но впереди у него маячили долгие годы плавания по волнам Атлантики.
Здесь у Клайда был совершенно иной звук – тысячи молотков деловито стучали по металлическому корпусу, и стук этот эхом отдавался в пустом чреве корабля. В общий хор вплеталось дребезжание электрических клепальщиков и визг терзаемого металла. Взглянув наверх, я увидел крошечных человечков, которые висели в подвесных люльках возле стальной громады будущего корабля и колотили молотками по раскаленным добела заклепкам. Каждый такой удар порождал сноп золотых искр: они летели вниз и гасли на лету, еще не достигнув земли.
– Изумительное зрелище! – поделился я своими впечатлениями с Джоком. – А я‑то думал, что верфи Клайда бездействуют.
– Ничего изумительного, – отреагировал Джок. – Все далеко не так хорошо, как кажется.
Он объяснил мне: сегодня многие корабли строятся, что называется, по себестоимости – просто для того, чтобы не закрывать верфи. Сообщил, что Клайд загружен едва ли на сотую долю полной мощности, а затем вдруг перескочил на политику – начал проклинать Версальский договор, и тут я потерял нить его рассуждений.
– Послушай, Джок, один книготорговец из Глазго сказал мне, что, когда на воду спускают новый корабль, объем продаж книг резко увеличивается!
– Ну да, а кондитер расскажет вам, что они в этот момент продают больше булочек!
– Но тогда выходит, что каждое новое судно – это как большой стакан виски в холодный день: он согревает сердце Глазго и пробирает его до кончиков пальцев.
Джок облизал губы и сказал с одобрительным видом:
– О да, это очень хорошее сравнение… Да только виски уже не тот, что в старые добрые времена!
Что за невероятная река! Кто бы мог поверить, что этот канал станет местом рождения военно‑морского флота? Все юные корабли лежат под углом. Если их спускать на воду по прямой, то они наверняка врежутся в противоположный берег.
И что за романтическая река! Я видел на верфях лодку‑плоскодонку, она выглядела так, будто когда‑нибудь поплывет при свете полной луны по широкому Нилу к Луксору. Я так и вижу стайку американских студенток на палубе, которые щебечут: «Эй, посмотри на эту луну! Висит так низко, что, кажется, можно достать и съесть, как апельсин!» А в соседнем доке строился большой корабль: в один прекрасный день ему суждено принять на палубу британских майоров, навсегда покидающих жаркие берега Индии и возвращающихся в родную Англию. Бок о бок с этим кораблем стоит грузовое судно, которое в будущем станет курсировать между белыми городами под пальмами. Оно будет приплывать в эти города, обменивать английский бензин на сахар и вновь уплывать за горизонт, растворившись в неизвестности.
И все это время – пока под молотками рабочих рождаются новые корабли – на верфи Глазго возвращаются из разных концов света флотилии, в прошлом построенные на Клайде. На их продымленных трубах осела соль далеких морей, на побитых корпусах отражается опыт странствий в чужие страны.
Они причаливают к тем самым верфям, где некогда лежали на боку, пустые, беспомощные и дожидались своего рождения. И тут же – стоит лишь кораблям занять свое место в тесных водах дока – возле них возникает обычная круговерть со стуком молотков и снопами летящих искр. Ибо, несмотря на все трудности и горести минувшей войны, отец Клайд продолжает снаряжать своих детей и посылать их в дальние океанские плавания…
Передо мной проплывал город – в сизой дымке тумана, в грохоте трудолюбивых молотков. Наконец наша лодка скользнула под мост, и я поднялся по железной лестнице на набережную Брумилоу. Наше путешествие по Клайду закончилось, я был в Глазго.
Над дощатым покрытием показалась голова Джока, и он задумчиво произнес:
– Я вот думаю: все‑таки вы нашли отличное сравнение!
– О чем это ты?
– Да о виски же! – ответил Джок.
Глазго ноябрьским вечером…
Густой туман, который целый день не давал продохнуть горожанам, немного рассеялся. Теперь он висел в воздухе легкой дымкой в воздухе – так, что все уличные фонари отбрасывали на тротуары конусы света в виде перевернутой буквы «V». Улицы были заполнены гуляющими – мужчинами и женщинами, которые вышли поразвлечься после рабочего дня. Вечерний полумрак то и дело оглашался взрывами смеха, люди толклись возле освещенных витрин, где выставлялись пирожные, часы, кольца, автомашины, шелковое белье и прочие достойные товары.
В этот час звуковой фон Глазго в основном состоял из людской болтовни, изредка прерываемой дребезжанием трамваев: маленькие вагончики, разноцветные словно «неаполитанский лед»[48], выворачивали из‑за поворота и направлялись в сторону Ренфилд‑стрит. Откуда‑то издалека доносился колокольный звон, астматический кашель мотора – это междугородний экспресс прочищал горло перед дальней дорогой в Лондон, но самые характерные звуки доносились с реки – внезапное резкое взвизгивание, словно наступили на хвост зазевавшемуся терьеру – это подавали сигналы буксиры, прокладывавшие себе путь по узкому руслу Клайда.
А толпы горожан движутся непрерывным потоком. Некоторые торопятся домой в Поллокшоу и в Кроссмайлуф (очаровательное название!) – то место, где Мария Стюарт некогда села на коня[49]. Иные же предпочитают посидеть в кафе и ресторанчиках за плотным ужином с чаем – традиционной трапезой, в которой шотландцы достигли непревзойденных высот по части неудобоваримости (ибо хоть вы меня режьте, а я не могу поверить, что чай сочетается с мясным филе!). Есть и такие, которые отправляются потанцевать – это удовольствие стоит три шиллинга, в то время как мы у себя в Лондоне платим тридцать – или посещают театры. Большая же часть горожан просто слоняется по ярко освещенным улицам до тех пор, пока последний «неаполитанский лед» не подхватит их и не отвезет в родной Камлахи или Мэрихилл.
Я тоже затесался в толпу гуляющих. Джордж‑сквер – местный аналог Трафальгарской площади – по виду тянет на центр города, хотя таковым по сути не является. Здесь немного пустовато, не хватает уличного освещения, чувствуется, что главный поток городской жизни протекает где‑то в другом месте. Великолепные Городские палаты окутаны пеленой тишины и отчужденности от соблазнов ночной жизни – такую же картину представляет собой Вестминстер в вечернее время, когда основное веселье кипит на Пикадилли.
Я полагаю, что Трафальгарская площадь в Лондоне и Джордж‑сквер – две самые прекрасные и гармоничные британские площади. Здесь в Глазго тоже есть своя колонна, правда, венчает ее не адмирал Нельсон, а Вальтер Скотт. Через плечо у него перекинут плед, а сзади из шеи торчит блестящий молниеотвод – кажется, будто великого писателя поразил дротик. По периметру площади среди немногочисленных деревьев расположились конные статуи государственных деятелей.
Что меня больше всего поразило в Глазго, – его компактность. Миллион с четвертью жителей втиснут в значительно меньшую площадь, чем в других городах с таким же населением, и это сжатие создает эффект беспредельности. Если в Бирмингеме, Манчестере и Ливерпуле, покидая главные улицы, вы оказываетесь в темных и безлюдных долинах мертвых, то в Глазго ничего подобного нет и в помине. Центральные улицы тянутся на многие мили, повсюду сохраняя мрачную и тяжеловесную солидность: магазины здесь так же хороши, как и на Бонд‑стрит, клубы представляют собой изысканные георгианские заведения, которым впору стоять на Пэлл‑Мэлл. Только что вы шли по проспекту, где можно потратить тысячу фунтов на какую‑нибудь женскую безделушку, и всего через несколько ярдов оказываетесь на другой улице – такой же широкой и хорошо освещенной, на которой самым дорогим товаром станет баранья вырезка (труп несчастного животного висит тут же, перепачканный в крови и древесных опилках).
Такое столкновение крайностей весьма характерно для Глазго. Блеск богатства и убожество нищеты, когда они совмещены столь близко, ранят больнее, чем в иных – более просторных – крупных городах. В Глазго Ист‑Энд и Вест‑Энд смешиваются самым причудливым образом. В Лондоне, например, каждая прослойка населения проводит время строго в своем районе. Вы сразу же можете определить людей, которых встретите на Пикадилли или Оксфорд‑стрит. Обитатели ареала, ограниченного Олдгейт‑Памп и Стрэндом, не отправятся вечером развлекаться на Кокспур‑стрит. Точно так же лондонцы с Пикадилли и Лестер‑сквер ни при каких условиях не пересекут невидимую границу, отделяющую ее от Чаринг‑Кросс. Здесь же, в Глазго, не существует границ.
Это придает исключительное разнообразие тем толпам, что прогуливаются по улицам вечернего Глазго. Я с любопытством разглядывал проплывающие мимо лица и обнаружил, что в, казалось бы, монолитной массе праздных горожан довольно часто попадаются инородные вкрапления. Так, на одной из центральных улиц – своеобразной шотландской Бонд‑стрит – среди множества респектабельных бизнесменов в неизменных котелках (а этих нелепых головных уборов в Глазго больше, чем в любом другом британском городе) и толпы очаровательных нарядных барышень вы можете внезапно заметить понурую и сгорбленную фигуру нищего старика. Или же вам бросится в глаза нахальная развязность какого‑нибудь юноши в надвинутой на глаза кепке. Или медленной, усталой походкой пройдет простоволосая женщина из соседнего квартала, которая, подобно кенгуру, несет на животе младенца, и его крохотное невинное личико выглядывает из складок клетчатой шали.
Столь близкое соприкосновение различных слоев является характерной особенностью Глазго. Это означает, что миллион с четвертью его обитателей живет ближе к сердцу города, чем в любом другом социальном образовании такого размера. И этим, по моему мнению, объясняется яркая индивидуальность Глазго. В этом городе нет ничего вялого, половинчатого. Его не спутаешь ни с каким другим. И, в отличие от Лондона, его никак не назовешь городом предместий.
Одна из самых привлекательных черт Лондона заключается в том, что лондонцев как таковых не существует на свете. Многомиллионное население распределено по двадцати восьми столичным районам, а по сути, самостоятельным городкам. И жители этих районов знают о Лондоне не больше, чем о загадочной Атлантиде (а с учетом нынешней дешевизны энциклопедий, может быть, и меньше!). Для среднестатистического горожанина Лондон – то место, куда можно пару раз в год смотаться поразвлечься в ночном клубе. И не более того… В наше время легче съездить из Ливерпуля в Нью‑Йорк, чем из Хэмпстеда в Пендж. В результате сложилась абсурдная ситуация, когда миллионы лондонцев не способны сдать простейшего экзамена по топографии родного города!