Трудно поверить, что все это приключилось во времена королевы Анны! Вот уж воистину история, достойная Одиссея… Это, кстати, отчасти объясняет, чем так привлекает Хайленд современных людей. Я бы назвал это каким‑то примитивным великолепием, которое восходит напрямую к золотому веку человечества. Сидя в своих уютных, безопасных городах, мы читаем о первобытных нравах хайлендеров – старые истории об угнанных стадах и кровной мести, – и сердце наше сладко замирает от грубой романтики их жизни. Шотландские горцы видятся нам прямыми потомками гомеровских героев. Можно ли вообразить себе нечто более эпическое, нежели образ Макнейла из Барры, о котором Кеннет Маклауд рассказывает в комментариях к «Песням Гебридских островов»? Каждый день этот лэрд посылал герольда на вершину высокой башни, дабы тот протрубил на весь мир следующее объявление: «Эй вы, короли, принцы и прочие властелины земли! Да будет вам известно, что Макнейл из Барры уже отобедал! Теперь можете обедать и вы!»
Каково? В этом поступке – абсурдном, но таком величественном! – самая суть Хайленда. Вам ведь наверняка доводилось наблюдать, как какой‑нибудь горец, уже изрядно разгоряченный винными парами, вдруг в пылу спора выходит из себя. Что он делает? Правильно, в качестве последнего довода он апеллирует к своему клану. Выглядит это примерно так: «Мое имя Кэмпбелл! И мне плевать, слышал ты обо мне или нет… Если не слышал, тем хуже для тебя – можешь катиться ко всем чертям!»
Узнаете? Та же самая безумная гордыня, тот же вызов, какой Макнейл из Барры бросал всему свету: «Ах, вы не знаете меня? Тем хуже для вас!»
Каждый, кому посчастливилось иметь в друзьях настоящего хайлендера, хорошо знает отличительные черты его характера. Как правило, истинный горец обидчив и легко бросается в драку. В вопросах чести он столь же щепетилен, как и итальянский аристократ. Личная преданность для него превыше всего – это из разряда вечных ценностей. Как и виски. Он вообще любит устраивать дружеские попойки и использует для этого любой, самый незначительный повод. Возможно, это пережиток тех времен, когда люди жили, разделенные высокими горами и бурными реками, и радовались каждому случаю поднять добрую чарку в обществе друзей. Считается, что шотландский горец должен быть скупым и суровым. На самом деле общение с внешним миром давно уже смягчило характер хайлендера, пробудило в нем удивительную щедрость и оставило скупость лишь самым убежденным консерваторам. Ему, как и всем кельтам, на роду написано быть изгнанником. В некотором смысле разлука с родиной благотворно влияет на характер кельта, пробуждая в нем инициативу и не позволяя закиснуть. Странное дело, но в самой природе Хайленда (равно как и Ирландии) присутствует нечто расслабляющее и поощряющее природную лень кельта. Наверное, поэтому наибольших успехов шотландцы и ирландцы добиваются на чужбине – в каком‑нибудь Лондоне или Нью‑Йорке.
Потомки саксов на протяжении многих веков жили на плодородных землях, им не было нужды куда‑либо уезжать. Как следствие, привычка к эмиграции не запечатлелась в их расовой памяти. Они, конечно же, любят свою родину, но спокойной, молчаливой любовью. Англичанам потребовалось испытание тропиками, дабы их любовь обрела голос. Но даже и этот прорезавшийся голос лишен надрывного пафоса, который характерен для кельта. Когда англичанин тоскует по родине, это напоминает плач потерявшегося ребенка, тогда как в тоске шотландца слышится нетерпеливая страсть разлученного любовника. Шотландский горец никогда не боялся озвучивать свой патриотизм, опираясь при этом на свое врожденное чувство поэзии. Шум горного ручья и звуки минувших сражений навечно поселились в его душе. А чего стоит его национальная гордость! Любой хайлендер – прирожденный аристократ. Ему неизвестна та пропасть между бароном и крепостным, которая столетиями существовала у нас в Англии. Здесь в горах все члены клана носят одно имя, и самого нищего из сородичей зовут так же, как и вождя. Шотландский горец идет по жизни с неподражаемым чувством собственного превосходства. Родовое имя – его древний герб, который он с гордостью предъявляет всему миру.
Сэр Вальтер Скотт оказал неоценимую услугу шотландским горцам, введя их в высший свет. До него репутация у горцев была неважная: всех их – независимо от происхождения и личных добродетелей – воспринимали как грубых угонщиков скота и наемных убийц. Даже жители равнинной Шотландии считали своих северных соседей ворами и бандитами. Однако Вальтер Скотт сумел превозмочь это предубеждение. Благодаря ему образ шотландского горца приобрел романтическую окраску. И теперь цивилизованные европейцы видели перед собой не жалкого голодранца, а последнего прирожденного джентльмена золотого века. Даже гибель клановой системы на поле Куллодена обрела черты благородного героизма. Кланы умерли. Да здравствуют кланы! Шотландская тартана, жестокими законами парламенту изгнанная с холмов, появилась вновь – но уже не на горных перевалах, а в великосветских гостиных. Хайлендерская экзотика пришла на туманные берега Ди. Время Балморала уже не за горами.
Где это я? Неужели это дорога на Блэйргоури? Погода стояла великолепная: ярко светило солнце, а по небу плыли ослепительно‑белые облака. Ну да, точно, ошибки быть не могло! Лоуленд остался позади. В настоящий момент я приближался к холмам, издали смахивающим на облака. Над ними висели облака, формой своей напоминающие холмы. Я ощущал свежий холодный ветер, который зародился за многие мили отсюда, на вершине Лохнагара. Теперь уже до Блэйргоури рукой подать. А он столь же несомненно принадлежит Хайленду, как Бискра – Сахаре. Блэйргоури! Имя этого городка звенит и грохочет, словно распахнутое окно на ночном ветру!
Вот и он – маленький городок с холмистым рельефом и пуританским обликом. Серые каменные домики, напоминающие молчаливую процессию старух, чинно и благородно стоят вдоль дороги. Почему‑то сразу подумалось: как, должно быть, здесь холодно и уныло зимой. На улицах, наверное, ни души не увидишь. Сейчас же Блэйргоури производил впечатление вполне обитаемого места. На перекрестке стояла группа фермеров, они о чем‑то беседовали с деревенским полицейским. Рыбак в рабочей одежде направлялся к мосту. Мимо меня прошла девушка в костюме из крапчатого твида, в руках она несла зачехленное ружье. Летом все жители Блэйргоури заняты выращиванием малины – вы не поверите, но городок снабжает этой ягодой целую армию производителей джема. Сейчас же, в преддверии осеннего сезона, все помыслы горожан были направлены на форель и тетеревов. Мысленно я пожелал им удачи и распростился с Блэйргоури. Теперь‑то уж точно граница осталась позади…
Дорога поднималась в горы. Заросли рябины вдоль обочины уже были тронуты дыханием осени. Совсем скоро листья покраснеют и станут багряными, пока же на них только наметились нежно‑розовые прожилки. По небу проплывали облака, а вслед за ними по вересковым пустошам ползли огромные тени. Местность с каждой милей становилась все более дикой и безлюдной. Сначала еще попадались низкие каменные загородки, за которыми бродили черные безрогие коровы ангусовской породы. Однако по мере того как долины сменялись узкими горными ущельями, коровы уступали место овцам – легким и проворным, точно горные козы. Тишину нарушало лишь их блеяние да шум реки, протекавшей в долине. Время от времени в этот небогатый ансамбль вплеталось веселое журчание ручейков, стекавших по склонам холмов.
Дорога уводила вверх, к Гленши. Небо ненадолго потемнело, прошел короткий дождик. Однако на той стороне долины меня вновь встречало солнце. За Гленши начиналась еще более дикая местность, в которой явственно угадывалось дыхание Грампианских гор. Теперь мой путь пролегал средь великанов. По левую руку возвышались Бен‑а‑Гло и Бейн Деарг; впереди и тоже слева маячили Бен‑Макду, Кэйрн‑Тоул и Кэйрнгормы; справа безусловно доминировал Лохнагар. Пока я еще ехал в предгорьях, он был не слишком хорошо виден, склоны то и дело затягивало туманом. Но время от времени у меня перед глазами мелькала голая вершина на фоне неба. Вокруг по‑прежнему царила тишина, прерываемая лишь блеянием овец, шумом воды да воем ветра. Иногда в небе беззвучно пролетали вороны, а по земле скользила тень от проплывавшего облака – она была совсем крошечной, не больше человеческого кулака. Солнечные лучи догнали уходившую стену дождя, и внезапно прямо на моих глазах сотворилось чудо: я попал в долину радуг. Никогда еще мне не доводилось видеть столько радуг вместе. Они изгибались и соединялись между собой, будто желая перекинуть мост через узкую горную долину. Радужными призраками они вырастали над вершинами холмов, чтобы в следующую минуту, дробясь и вибрируя, упасть на далекие поля. Ей‑богу, я видел, как конец одной радуги упирался прямо в крышу белого домика! Она переливалась всеми оттенками фиолетового, голубого, желтого и казалась нарисованной на поверхности муарового шелка. Интересно, а в этих краях существует легенда о горшке с золотом под радугой?
Самую большую из всех радуг я увидел на Девилс‑Элбоу: она висела прямо‑таки невероятно изогнутой дугой. Отсюда дорога резко пошла вверх, и вскоре я достиг самой верхней точки, кстати сказать, самой высокогорной дороги во всей Британии. Здесь, на высоте 2199 футов над уровнем моря, я решил остановиться и перевести дух.
Сидя на камне, я смотрел на облака, клубившиеся на фоне темной главы Лохнагара. Слева на горизонте я мог разглядеть и даже сосчитать пики Кэйрнгормов (рассказывают, что в глубоких расщелинах этого горного хребта снег не тает даже в разгар лета). Внезапно меня охватило необъяснимое радостное возбуждение. Это было сродни опьянению: мне хотелось куда‑то бежать, кричать или, может быть, петь… Затем у меня мелькнула мысль (и я сам поразился ее дикости): «Эх, дали бы мне меч, я бы им всем показал!» Да уж, горы по‑разному действуют на людей. Однако вскоре мое настроение изменилось: бушевавший во мне варвар утонул и растворился в море смирения. Медленно проплывавшие облака, темная скала и раскинувшаяся далеко внизу долина – все это напоминало какой‑то доисторический пейзаж. Наверное, именно такой увидели землю первые люди. Я представил себя одним из них и ощутил суеверный трепет: вот сейчас облачная пелена над Лохнагаром рассеется и явит мне лик Бога…
После пережитого катарсиса спуск в долину Клуни прошел незаметно. Зато сама долина порадовала меня какой‑то мягкостью и добротой. Казалось, леса и поля блаженно греются в последних лучах послеобеденного солнца. На берегу реки, протекавшей по этой прелестной горной долине, я увидел картинку, которая, несомненно, украсила бы любую гостиную Блумсбери. Здесь, на кромке воды и суши, паслось небольшое стадо типичных хайлендских коров – лохматых, коротконогих, с могучими рогами. При моем приближении они поднимали свои патлатые головы и флегматично провожали меня взглядом. Право, ну чем не рекламный плакат туристического агентства! На другом берегу реки высился холм, заросший сосновым лесом (деревья стояли так густо, что напоминали щетину зубной щетки), а за ним под самые небеса вздымалась гора с лиловым облаком вокруг вершины.
Я решил двигаться на звук текущей воды и не обманулся: с последними лучами солнца я уже въезжал в Бреймар, который положительно кипел жизнью. Уж не собираются ли местные жители развернуть еще один штандарт на крутых берегах своей реки? В некотором смысле именно так! Ведь завтра день Бреймарского собрания.
– Да‑да, ваша комната ждет вас! Будете обедать?
– Нет, я возьму яйцо с чаем!
Над сиреневым вереском, над сосновым бором зажигается первая вечерняя звезда, и тихий покой сентябрьских вечеров нисходит на берега Ди.
Я наблюдал, как круглая луна выкатывается на небо и утверждается над холмом. Черные лесные заросли отсвечивали, словно присыпанные золотой пылью. Река Ди казалась лентой расплавленной бронзы. А высоко в холмах мерцали маленькие искорки – освещенные окошки домов и ферм. Оттуда доносился едва слышный собачий лай, и бреймарские барбосы отвечали смущенным подвыванием, которое затем перешло в ожесточенный лай – будто они вдруг разглядели в лунном свете чужака.
Это была волшебная ночь, которая позаимствовала часть своей магии у диких окрестных холмов. У нас в Англии лунный свет выглядит совсем безопасным. Помнится, в детстве я жил в графстве Уорикшир, недалеко от Эйвона. Каждую ночь я засыпал, а из окна на меня лились потоки лунного света. Но даже необузданное юношеское воображение не могло извлечь из этого света ничего страшнее, чем феи Душистый Горошек и Горчичное Зерно. То ли дело в шотландских горах или в Ирландии. Здешний лунный свет предполагает не веселые игры безобидных саксонских эльфов, а жуткий оскал кельтского колдуна или ведьмы. И если уж ночью при свете шотландской луны вам повстречаются фейри, то будьте уверены: они идут красть чьего‑то младенца.
Где‑то в лесу заухала сова. Затем раздался всплеск на реке – один, другой, – это рыба выскочила из воды и плюхнулась обратно. И снова все стихло, лишь на блестящей, маслянистой поверхности остался крошечный водоворот. Я сидел, наслаждаясь покоем ночи, прислушиваясь к ее таинственным звукам – шорохам и неожиданному шелесту невидимых крыльев. Откуда‑то издалека донесся шум – кто‑то решительно, не таясь, шел по дороге. Шаги приближались, затем раздался громкий голос:
– Огонька не найдется?
Я нашарил в кармане спички. Ко мне подошел богатырского вида шотландец с огромным мешком на плече. В свете зажженной спички я разглядел копну спутанных рыжих волос и острый, настороженный взгляд голубых глаз. Незнакомца окутывало облако крепчайшего табачного дыма.
– Да! – с наслаждением вздохнул он, возвращая мне коробок. – Отличная сегодня выдалась ночка!
Шотландец стоял, попыхивая трубкой, и, казалось, не собирался уходить.
– Я думаю, и утро будет что надо.
– Вы завтра участвуете в играх? – вежливо поинтересовался я.
– Ага, в метании кейбера[27].
Я с уважением посмотрел на его мощные плечи и огромные кулаки.
– О, здесь просто нужна сноровка, – скромно заметил мужчина, оценив мой взгляд. – Это совсем несложно, если знать, как делать. А вы англичанин?
– Точно.
– Ну да…
Он продолжал задумчиво курить.
– Да, отличная ночь. Видели, как рыба прыгает? А вы впервые в Шотландии?
– Да.
– Ну ясно…
Я почувствовал, что теперь моя очередь поддержать разговор.
– А вы не знаете, где именно, в каком месте граф Map развернул штандарт в 1715 году?
Шотландец молча дымил, как бы раздумывая, стоит ли делиться со мной столь важными сведениями. Затем ткнул своей трубкой:
– Вы, небось, из «Герба Инверколда»?
– Да, я остановился там.
– Ну, значит, вы будете спать на том самом месте… Да, граф Map был великим человеком, и шестого сентября он развернул знамя короля Якова.
Он выпустил еще одно облачко ужасного дыма.
– А в вашем городе сохранились какие‑нибудь истории о тех событиях?
Снова задумчивая пауза.
– Да нет, я вроде бы ничего такого не слышал… Сейчас уже об этом не шибко вспоминают! Хотя…
Тут он замолчал и вновь выпустил клуб дыма.
– Помню, когда я был совсем еще мальцом…
Новые клубы дыма – пф‑пф!
– Я знавал одного старика из Керкмайкла… так тот, бывало, рта не раскроет, чтоб не рассказать какую‑нибудь историю.
Пф!
– Как‑то раз я слышал от него…
Пф!
– Что…
Пф!
– Когда граф Map разворачивал штандарт, с его верхушки сорвался медный шарик и упал на землю. Народ ужасно обеспокоился, и кое‑кто из горцев раздумал участвовать в восстании. По правде говоря, многие кланы тогда развернулись и потопали домой. Спрашиваете, почему? Потому что это было дурное предзнаменование… Коли этакое случается в самом начале, то удачи не жди. Так оно все и вышло – да вы сами можете почитать в исторических книжках.
Он как бы нехотя выуживал эту историю из памяти и на своем тягучем и рокочущем шотландском диалекте пересказывал мне. Я узнал, что штандарт, который развернули от имени сына Джеймса II, был голубого цвета; на одной его стороне красовался герб Шотландии, на другой – традиционный чертополох. Поделившись этими сведениями, мужчина пожелал мне спокойной ночи и решительно зашагал прочь…
«Королева Анна умерла!»
Почему это простое утверждение, констатация очевидного факта, и в наши дни воспринимается как роковая фраза? Не раз мы видели на сцене мюзик‑холла, как после подобных ключевых слов рушились династии. Объяви, например, актер «Король Карл умер» или «Королева Елизавета умерла», это не вызовет особого ажиотажа в зале. И в то же время обыденная фраза «Королева Анна умерла» неизменно производит в сознании англичанина эффект разорвавшейся бомбы. И только здесь, в Бреймаре, до меня дошло, что, очевидно, эти слова являются последним отзвуком тех политических бурь, которые прокатились по Англии и Шотландии в связи с кончиной упомянутой монархини. Смерть ее была неожиданной и неуместной – ведь незадолго до того личный врач королевы уверил и вигов, и тори, что она вполне успешно проживет еще «шесть с половиной лет». И вдруг такой афронт! Немедленно встал вопрос о наследнике, и вся страна поделилась на два лагеря. Одни поддерживали притязания Джеймса, брата королевы, вошедшего в историю под именем Старшего Претендента. Другие же ссылались на «Акт о престолонаследии», согласно которому корона должна была перейти к ганноверскому курфюрсту Георгу I, протестанту по вероисповеданию. Это было время самых фантастических слухов и бесконечных тайных совещаний за закрытыми дверьми. В крохотный жалкий двор Стюартов в Сен‑Жермене то и дело прибывали нарочные из Шотландии. Небольшой, но вульгарный в своей пышности двор Ганноверов в Герренхаузене тоже находился в нетерпении: сводки о здоровье королевы Анны изучали с тем же напряженным вниманием, с каким фондовая биржа ждет смерти известного миллионера. «Не сомневаюсь, – писал Джеймс Анне, – что Вы предпочтете своего единокровного брата этому ганноверскому герцогу, самому далекому из всех наших родственников». Со своей стороны двор в Герренхаузене настаивал, что было бы правильно отдать место в палате лордов Георгу. Анна, которая испытывала отвращение к ставленнику королевы Елизаветы, заявила, что «для нее пригласить ганноверца – это все равно, что поставить перед своими глазами гроб». Узнав об этом, Стюарт возликовал. В лондонских кофейнях рассказывали, будто Джеймс якобы инкогнито прибыл во дворец Сент‑Джеймс и провел тайные переговоры с королевой, своей единоутробной сестрой. Увы, жизнь опровергла надежды якобитов. Воскресным утром в августе 1714 года прозвучала сакраментальная фраза: «Королева Анна умерла!» Это сообщение захватило врасплох сторонников Джеймса из числа тори. Пока они раздумывали и колебались, виги‑протестанты начали действовать. Не прошло и нескольких часов, как они отправили гонца в Ганновер с посланием, которое начиналось словами «Всемилостивейший государь…» Георг также подписывал ответные депеши «Георгиус Рекс». Тем временем в Бар‑ле‑Дюке молодой меланхоличный Стюарт – который еще в тринадцатилетнем возрасте был провозглашен в Сен‑Жермене королем Англии, Шотландии и Ирландии, – разразился своей первой прокламацией. В ней он жаловался и тоном обиженного специалиста по генеалогии отмечал, что Георг отнюдь не является прямым потомком английских королей: длинная очередь из пятидесяти кандидатов стоит между троном и «этим узурпатором, не ведающим нашего языка, наших законов и конституции».
И все же, думается, англичанам здорово повезло, что и восстание 1715 года, и эскапада Красавца Принца Чарли в 1745 году потерпели неудачу. Против Стюартов был их злой рок и бездарный генералитет, осуществлявший руководство военными операциями. Кто знает, что стало бы со страной в противном случае… Вот что пишет по этому поводу в своей «Истории Англии» Дж. М. Тревельян: «Англия волей‑неволей оказалась бы в руках кучки ирландских и шотландских авантюристов, чуждых ей по духу и ничего не ведавших об ее нуждах. Страной правил бы принц, окончивший свою жизнь столь же постыдно, сколь доблестно и блистательно он ее начал. Очень скоро нас могли бы втянуть в новый цикл гражданских войн, которые самым губительным образом сказались бы как на уровне промышленности и цивилизации внутри страны, так и на развитии заморской торговли. Сама идея Британской империи оказалась бы под угрозой! Точные прогнозы делать не берусь, но практически уверен, что последствия coup d'etat [28]устроенного дикими горцами в Лондоне, выглядели бы трагическими и абсурдными для нашей страны». Что ж, это позиция беспристрастного ученого, но, наверное, в душе каждого из нас живет якобит! Трезвый ум может сопротивляться самой идее мятежа, но как же трепещет при этом сердце. Боюсь, что в нынешние дни всеобщей религиозной индифферентности нам трудно понять мысли и чувства людей того времени. Сейчас кажется совершенно невероятным, чтобы кто‑то – не важно, протестант или католик – захотел поддержать маленького неприглядного курфюрста из Германии против сына Якова II и Марии Моденской. Ведь один из них был принцем крови, а другой, по словам шотландцев, выглядел и вел себя, как «маленький немецкий князек»[29]. Впрочем, предоставим снова слово историку. «Этот человек, – писал Дж. М. Тревельян, – ни слова не знавший по‑английски, с иноземными толстухами‑любовницами в активе и мрачной родовой трагедией в анамнезе, не имел никакой компенсации в виде ума, щедрости или благородства души… И если якобиты не сумели справиться с подобным королем, то причина кроется лишь в одном – в блистательной принципиальности Стюартов. Эти изгнанники упорно не желали изменять своим убеждениям и, подобно Карлу II, вновь заигрывать с протестантизмом».
Наверное, если бы в этом первом ганноверце присутствовала хоть искра героизма, то тогда два якобитских восстания не казались бы нам, современным жителям (причем как шотландцам, так и англичанам), страницами из Мэлори, спроецированными на восемнадцатый век.
Итак, сквозь туман истории мы видим, как на крутом берегу Мара собрались дикие горцы во главе со своим горячим, нетерпеливым вождем. Он распустил на свежем хайлендском ветру голубое знамя, которое его супруга сшила для «короля, который за морем»[30]. Белые атласные ленты трепетали на штандарте. На одной было написано: «За нашего оскорбленного короля и нашу угнетенную родину»; на другой: «За наши жизни и наши свободы». Члены кланов промаршировали из Бреймара в Перт, повсюду провозглашая Джеймса VIII «Королем Англии, Шотландии, Франции и Ирландии». Хайленд ликовал – до тех пор, пока у шотландских берегов не появился французский корабль с печальной новостью: старый король Людовик XIV скончался. В который уже раз Франция – вольно или невольно – обманула надежды Шотландии! Сначала Мария, затем Джеймс и Чарльз Эдуард – воистину, этих несчастных Стюартов можно назвать Микоберами[31]истории! Все они свято верили, что в самый критический момент подоспеет помощь из Франции, и всех постигло жестокое разочарование. Как только стало известно, что долгожданная французская армада – та самая, которая должна была доставить запасы оружия, боеприпасов и амуниции, а также пополнение в виде инженеров, офицеров и солдат – сгинула, так сказать, прямо у ложа умирающего короля, в рядах мятежных горцев поднялся недовольный ропот. Члены кланов все более склонялись к мысли, что самое разумное в подобных условиях – вернуться домой и положить конец так и не начавшемуся восстанию. Пока они колебались, вожди кланов отправили Джеймсу послание с просьбой срочно приехать и встать во главе восстания. Граф Map лично написал два письма. Одно из них представляло собой высокопарное воззвание за подписью «генерал‑лейтенанта армии его величества» и содержало приказ Джону Форбсу, бейлифу из Килдрумми немедленно вооружить своих людей и проследовать маршем в Бреймар. Но кроме того, граф отправил по тому же адресу частное письмо, в котором шла речь о куда более интересных вещах.
Джок, – писал Map, – сегодня вечером прибыли твои люди. Ты, конечно, был вправе сам не приезжать, а отделаться жалкой сотней воинов, когда я ожидал по крайней мере вчетверо больше. Но и я вправе высказать свое отношение. Интересно получается: когда большая часть шотландских горцев поднялась на защиту родной страны и законного короля; когда джентльмены из соседнего Лоуленда ждут не дождутся, чтобы мы спустились с гор и присоединились к ним, находятся все же люди, которые надеются отсидеться в стороне. Разве не этого самого мига мы ждали долгих двадцать лет? И вот теперь – когда решающий час пробил, когда на кон поставлена судьба короля и всего королевства, – неужели мы будем медлить и колебаться? Нет и нет! Я слишком долго проявлял излишнюю снисходительность, настало время использовать более решительные средства (благо они имеются в моем распоряжении)… Таким образом, довожу до сведения моих арендаторов из Килдрумми: если только они немедленно не выступят в поход со своим лучшим вооружением, то я вышлю карательный отряд с приказом разорить и сжечь их деревню. Передайте джентльменам, что я жду их в самом ближайшем времени – верхом и с достойным снаряжением. Никакие отговорки не принимаются.
Итак, в те судьбоносные осенние дни «Горящий крест»[32]отправился путешествовать по горам Шотландии, и на юг потянулись колонны облаченных в тартаны людей. Они собрались там, чтобы какое‑то время постоять в нерешительности, а затем двинуться дальше – одним глазом поглядывая на ганноверцев, а другим с надеждой обшаривая морское побережье. Со звоном обнажились клейморы в беспорядочной потасовке у Шериффмура:
Твердили одни, что они победят;
Другие рекли, что они.
А третьи – что все пропадут, о!
Я знаю, как в буре,
При Шеррифмуре
Сошлись на мечах, о!
Бежали мы и бежали они…
Бежали они и бежали мы…
А затем настала штормовая ночь в конце декабря, когда в гавани Питерхеда причалил небольшой французский капер с восемью пушками на борту. С него сошла группа морских офицеров, и среди них – молчаливый бледный мужчина двадцати лет от роду. Наконец‑то прибыл король из‑за моря. Ура, Джеймс VIII явился на зов своей страны! Но где же армия, которую он должен был привести на подмогу? Где обещанное оружие и сундуки с серебром?
С разочарованием взирали собравшиеся на своего долгожданного предводителя. Такой поворот событий охладил пыл горцев – даже в большей степени, нежели первый снег, который выпал и блокировал подступы к Перту. Увы, дело Старшего Претендента уже было проиграно. Однако он этого еще не осознавал. Отбросив в сторону маскировку, Джеймс разыгрывал из себя короля, вернувшегося в родную державу: протягивал холодную руку для верноподданнических поцелуев, выпускал длинные блестящие прокламации и ничего не предпринимал по сути. Его нерешительность и сдержанность так же надежно остужала сердца шотландцев, как воспламенит их тридцать лет спустя энтузиазм его сына, молодого принца Чарльза. Безнадежность и отчаяние сен‑жерменского периода ощущаются даже в тех величественных обращениях, которыми были увешаны заснеженные шотландские города. «Мне не привыкать к неудачам, – писал Джеймс, – ибо вся моя жизнь, с самого рождения, представляла собой не что иное, как бесконечную цепь неудач». Звучит очень трогательно, но абсолютно неподходяще для будущего короля! Красавец Принц Чарли быстро это поймет и выбросит данные слова из прокламации!
На самом деле Джеймс обладал более тонкой и богатой натурой, чем его сын. Я считаю, что биографы его недооценивали: он вел себя очень достойно в годы изгнания – я бы сказал, как исключительная личность. Жаль только, что в условиях восстания он не сумел продемонстрировать свои лучшие черты и, как следствие, оказался абсолютно бесполезным. Джеймс потратил кучу драгоценного времени в Перте на подготовку к коронации, назначенной на 23 января. Для сравнения: у сына его не возникнет никаких трудностей с коронационной присягой, в которой он обязуется защищать протестантскую религию. Джеймс же отказывался идти на компромиссы.
Так прошел почти весь январь – в свирепых снежных вьюгах, в противостоянии с эскадронами Георга, которые рыскали по округе в поисках ненавистных килтов. Колонны вооруженных людей маршировали туда‑сюда по ледяным ущельям. По всей Шотландии горели бивачные костры, но ружейной стрельбы почти не было слышно. Затем настало утро, когда горцам пришлось покинуть Перт и отступить на север. И все то время, что войско «Джеймса VIII» брело по заснеженным дорогам, сам он проливал горькие слезы и упрекал графа Мара и его окружение. Он непрестанно твердил, что его обманули: вместо обещанного трона привели на край могилы. (Услышав эту историю, принц Евгений Савойский справедливо заметил, что «таким образом королевства не выигрывают».) И чем ближе кланы приближались к родным местам, тем больше хлопот доставляли им ганноверские драгуны, следовавшие за ними по пятам. Герцог Аргайл разделил свои силы на две дивизии и попытался продвинуться в направлении Абердина. Однако все оказалось напрасно – игра была проиграна. И окончательно это стало ясно в Монтрозе.
Восемь часов вечера. Кланы готовы выступать в поход. Возле покоев «шевалье», как называли некоронованного короля, стоит оседланная лошадь, тут же гарцует на конях вооруженная охрана. Все ждут приказа. Однако грустный молодой человек, еще более бледный, чем обычно, потихоньку выходит из дома и пешком направляется к квартире Мара. Здесь его дожидаются люди в плащах. Они вместе спешат по тропинке на берег моря, где уже покачивается на волнах лодка. Гребцы налегли на весла… Короткое путешествие по ночному морю завершается на борту «Марии‑Терезии», судна из Сен‑Мало. И вот уже ветер наполняет его паруса, корабль быстро удаляется от берегов Шотландии. «Восстание 15‑го года» завершено!