ПОВЕСТИ О МОНГОЛО – ТАТАРСКОМ НАШЕСТВИИ 14 глава

Повести о Вавилонском царстве. Об изменении форм исторического повествования в XV в. свидетельствует появление повестей о Вавилон­ском царстве, сыгравших важную роль в создании политической теории Московского государства. В состав повестей входит «Притча о Вави­лоне граде», в которой сообщаются легендарные сведения о царе Навуходоносоре, создании им нового Вавилона и запустении этой мировой державы и «Сказание о Вавилоне граде».

Обе повести возникли, вероятно, в Византии в период обоснования Константинополем своих прав на мировое первенство.

В «Сказании о Вавилоне граде» повествуется о трех юношах: греке, абхазце и русском, которые добывают знаки царского достоинства из запустевшего Вавилона для греческого царя Василия. Равное участие представителей трех христианских народов в этом подвиге подчерки­вало мысль о равноправии трех христианских держав: Греции (Визан­тии), Грузии и России. А когда Константинополь пал и Грузия почти утратила свою самостоятельность, все права на знаки царского досто­инства должны принадлежать русским великим князьям.

Тем самым «Сказание о Вавилоне граде» подготавливало появление «Сказания о Мономаховом венце».

Повести о Вавилонском царстве носят сказочный характер: здесь фигурируют волшебный меч-самосек, гигантский спящий змей, сте­регущий богатства запустевшего Вавилона; чудесный кубок с божест­венным напитком, таинственный голос, дающий указания юношам, и т. п. Все это сближает повести о Вавилоне с волшебной сказкой. Только имена царей Навуходоносора и Василия историчны в этих повестях, все же остальное — художественный вымысел.

Житийная литература. В конце XIV — начале XV в. в агиографи­ческой литературе происходит возрождение и развитие риторическо-панегирического стиля литературы Киевской Руси, или, как его определяет Д. С. Лихачев, экспрессивно-эмоционального. Это связано с подъемом национального самосознания, вызванного борьбой с ино­земными поработителями, формированием идеологии централизован­ного государства, укреплением авторитета великокняжеской власти. Идея служения Русской земле (осознание необходимости ради этого победить «страх ненавистной розни мира сего») являлась определяющей идеей времени. Она получает свое воплощение, как в литературе, так и в изобразительном искусстве, где на первый план выдвигается нравственный идеал человека целеустремленного, стойкого, способ­ного к самопожертвованию во имя блага народа, блага государства. Прославлению, возвеличению этого нравственного идеала и служил риторическо-панегирический стиль конца XIV —начала XV в., осно­ванный на традициях киевской литературы и богатом опыте южнос­лавянских литератур.

Обращение к этому стилю связывают с так называемым вторым южнославянским влиянием. Сербия и Болгария переживают в XIV в. период своего политического и культурного расцвета. Развитию литературы в этих странах способствовала реформа в области книжности, проведенная патриархом Тырновским Евфимием. Эта реформа коснулась принципов перевода на славянский язык греческих текстов. Было выдвинуто требование неукоснительного следования греческим образцам. Большое внимание уде­лялось форме: особенностям графики, написания. Евфимий и его ученики полагали, что слово неразрывно связано с сущностью называемого предмета, явления. Понять предмет — значит правильно назвать его; каждая буква имеет определенное значение, и ее изменение меняет смысл слова. Возвышенный древнеславянский язык противопо­ставлялся живой разговорной речи.

Реформа Евфимия воплотилась в новых переводах текстов «писания» и в созданных им и его учениками агиографических произведениях, превратившихся в торжественные панегирики. Этот новый стиль «извития», или «плетения» «словес», и был якобы перенесен на Русь в конце XIV — начале XV в. выходцами из южнославянских стран митрополитом Киприаном, Григорием Цамблаком, Пахомием Логофетом. В свою очередь русские книжники, пребывая на Афоне и Константинополе и общаясь в этих культурных центрах православного Востока с болгарскими, сербскими и греческими монахами, усваивали нормы этого стиля.

Риторическо-панегирический стиль первоначально получает рас­пространение в агиографии, где житие становится «торжественным словом», пышным панегириком русским святым, являющим собой духовную красоту и силу своего народа. Изменяется композиционная структура жития: появляется небольшое риторическое вступление, центральная биографическая часть сокращается до минимума, само­стоятельное композиционное значение приобретает плач по умершему святому и, наконец, похвала, которой отводится главное место. Этот стиль еще игнорирует психологию человека в целом, его характер, но писатели начинают описывать различные чувства, которые как бы живут вне людей.

Однако и абстрактный психологизм был значительным шагом вперед в художественном развитии древней литературы. В произведе­ниях начали появляться психологические мотивировки поступков героев, изображение динамики чувств. Биография христианского по­движника стала рассматриваться как история его внутреннего разви­тия. Важным средством изображения душевных состояний человека становятся пространные и витиеватые речи-монологи.

Описание чувств заслоняло и отодвигало на второй план изобра­жение подробностей событий. Поэтому фактам из жизни подвижника большого значения не придавалось; если их недоставало, то они попросту измышлялись, поскольку писатели того времени стремились все выводить из общих истин. В текст вводились пространные автор­ские риторические отступления, рассуждения морально-богословского характера.

Форма изложения произведения была рассчитана на создание определенного настроения. Этой цели служили оценочные эпитеты, метафорические сравнения, сопоставления с библейскими персонажами.

Первым произведением, написанным эмоционально-экспрессив­ным стилем, было «Житие Петра митрополита» Киприана. Киприан опирался на труд своего предшественника Ростовского епископа Прохора.

Перерабатывая его текст, Киприан не только украшает стиль повествования, но и насыщает его новыми политическими идеями. Он усматривает общность судьбы митрополита Петра, не признанного тверским князем, со своей собственной и своими взаимоотношениями с московским князем Дмитрием Ивановичем. Более того, Киприан подчеркивает первенствующее значение церковной власти.

«Слово о житии и о преставлении Дмитрия Ивановича». Этой тенденции противостоит «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича царя Русьскаго», созданное, по-видимому, вскоре после смерти князя (ум. 19 мая 1389 г.). По своей форме — это торжественная Речь, прославляющая великого князя московского — победителя монголо-татарских завоевателей не только как святого, украшенного всеми христианскими добродетелями, но и как царя — идеального правителя всей Русской земли, что имело важное политическое значение.

«Слово о житии» состоит из трех частей: биографии князя, плача Евдокии и похвалы.

Биография Дмитрия дается в религиозно-моралистическом плане. Использованы лишь самые существенные факты из жизни князя: женитьба в шестнадцатилетнем возрасте на Евдокии, строительство каменных стен московского Кремля, битва с монголами на реке Воже и Куликовская битва. «Слово о житии» не касается взаимоотношений Дмитрия с митрополитом Киприаном, не упомянут и митрополит Алексей, являвшийся регентом-правителем в начале княжения Дмит­рия, вскользь упомянут Сергий Радонежский. По-видимому, автор сознательно обошел эти факты, подчеркивая первенствующее значение власти «царя Русского».

Благочестивый князь противопоставлен в «Слове о житии» «без­божному», «безстудному» Мамаю. Контрастность этих образов подчер­кивается самонадеянной речью-монологом Мамая, благочестивой молитвой Дмитрия и его речью, обращенной к князьям Русской земли и вельможам. Эта речь — плод художественного вымысла автора, о чем свидетельствует ее ритмическое построение.

«Слово о житии» передает полное единодушие князей и вельмож, которые именуют Дмитрия «русским царем» и готовы «живот свой положити», служа ему.

В «Слове о житии» дано обобщенное описание Куликовской битвы традиционными формулами воинских повестей. Битва на Куликовом поле сравнивается с битвой Ярослава Владимировича со Святополком, «злочестивый Мамай» именуется «вторым Святополком». Автор «Слова о житии» подчеркивает, что победа одержана Дмитрием при помощи небесных сил: «заступника Русской земли» митрополита Петра, сродни­ков князя «святых Бориса и Глеба». Оценивая значение победы, «Слово о житии» утверждает, что ее результатом явился мир — «тишина в Русьской земли», укрепление власти московского царя: «...и все подруце его подклонишася, расколници же и мятежници царства его ecu погыбоша». В этих словах выражена основная политическая идея произведе­ния.

Создавая агиобиографию Дмитрия, автор «Слова о житии» не просто говорит о благочестивом происхождении князя «от благородну и пречестну родителю», а устанавливает его генеалогию, подчеркивая, что Дмитрий — внук «собрателя Русьской земли» Ивана Даниловича «и корены святого, и богом сажденного саду отрасль благоплодна и цвет прекрасный царя Владимира, нового Констянтина...», Последовательно проводится мысль о том, что «скипетр державы Русьскыя земля» Дмитрий принял по наследству. Это свидетельствует о том, что уже к концу XIV — началу XV в. идея киевского наследства вошла в сознание московских книжников.

Пространен и витиеват перечень христианских добродетелей князя, завершающийся дидактическим обращением: «...да се слышаще, царя и князи, научитеся тако творити».

Большое место в «Слове о житии» отводится плачу княгини Евдокии и похвале.

Плач вдовы восходит к традиции устной причета: «Како умре, животе мой драгий, мене едину вдовою оставив? Почто аз преже тебе неумрох? Какозаиде, свет очию моею?.. Цвете мой прекрасный, что рано увядавши?.. Солнце мое, рано заходиши; месяць мой прекрасный, рано погыбаеши; звезда въсточная, почто к западу грядеши?»

Евдокия обращается к умершему, как к живому, и как бы ведет с ним беседу. Сопоставления покойного с «солнцем», «месяцем», «зака­тившейся звездой», «увядшим садом» характерны для народной поэзии.

Однако народные элементы получают книжное риторическое оформление, и плач приобретает характер пышного торжественного панегирика, прославляющего христианские добродетели князя. Плач органически переходит в похвалу, задача которой внушить слушателю (читателю) мысль о величии прославляемого лица, его нравственной и политической высоте. Автор подчеркивает, что добродетели Дмитрия нельзя выразить и исписать простым человеческим словом.

Риторическим вопросом «Кому уподоблю...?» вводится в похвалу пространный перечень сопоставлений прославляемого лица с библей­скими персонажами. Сравнения Дмитрия с Адамом, Ноем, Авраамом, Моисеем показывали величие героя; при этом постоянно подчеркива­лось, что Дмитрий своим величием превосходит всех библейских патриархов и пророков.

Автор «Слова о житии» прибегает к приемам ораторской прозы Киевской Руси, и в частности использует отдельные стилистические формулы «Слова о законе и благодати» Илариона. При этом вновь говорит о Владимире Святославиче, но если Владимира прославляет только Киев, то Дмитрия Ивановича — вся Русская земля.

Используя в качестве литературных образцов «Житие Александра Нейского», паремийное чтение о Борисе и Глебе, «Слово о житии» преследовало ясную политическую цель: прославить московского кня­зя, победителя Мамая, как властителя всей Русской земли, наследника Киевского государства, окружить власть князя ореолом святости и поднять его политический авторитет на недосягаемую высоту.

Творчество Епифания Премудрого. Значительный вклад в развитие Древнерусской агиографической литературы конца XIV — начала XV в. внес талантливейший писатель Епифаний Премудрый. Большую часть своей жизни (31 год) он провел в стенах Троице-Сергиева монастыря. Первоначальное образование получил, по-видимому, в Ростове, где в юности постригся в монастыре Григория Богослова «близ епископии». Этот монастырь привлек Епифания своей библиотекой: «Книгы многы бяху ту довольны». Здесь он встретился с будущим героем своего произведения Стефаном, с которым вел неоднократные беседы: «...спирася о слове или коемждо стихе, или о строце». Епифаний совершил путешествие по христианскому Востоку, побывал на Афоне, где познакомился с лучшими образцами византийской, болгарской и сербской литератур. Разносторонность интересов сблизила его с зна­менитым художником Феофаном Греком. Весьма интересную харак­теристику Феофану дал Епифаний в письме тверскому епископу Кириллу. Епифания поразила в Греке его свободная манера «писать», «не взирая на образцы», и беседы с художником, видимо, не прошли даром для писателя: эмоциональной экспрессии Феофановой кисти соответствует словесная экспрессия Епифания. Неизвестно, был ли знаком писатель с другим своим гениальным современником, Андреем Рублевым, но, безусловно, на их творчество благотворное влияние оказала нравственно-трудовая атмосфера Троице-Сергиева монастыря и личность его игумена Сергия Радонежского. Епифаний, как и Андрей Рублев, выразил общий подъем национального самосознания, вы­званного исторической победой на поле Куликовом. Умер Епифаний около 1420 г.

Епифанию принадлежат два произведения: «Житие Стефана Пер­мского» и «Житие Сергия Радонежского». Создавая агиобиографии своих замечательных старших современников, чьи имена «блестят ярким созвездием в нашем XIV веке», по словам В. О. Ключевского, «делая его зарей политического и нравственного возрождения Русской земли», Епифаний стремился показать величие и красоту нравствен­ного идеала человека, превыше всего ставящего общее дело — дело укрепления Русского государства.

«Житие Стефана Пермского» было написано Епифанием, по-ви­димому, вскоре после смерти Стефана в 1396 г. Цель жития — про­славить миссионерскую деятельность русского монаха, ставшего епископом в далекой коми-пермяцкой земле, показать торжество христианства над язычеством. Тщательно собрав фактический матери­ал о Стефане, Епифаний оформляет его в изящный и торжественный панегирик.

«Житие Стефана Пермского» открывается риторическим вступле­нием, далее следует биографическая часть и три плача (пермских людей, пермской церкви и «Плач и похвала инока списающа»).

Во вступлении Епифаний пространно говорит о мотивах, которые побуждают его взяться за перо: «...аще ли не написана будут памяти ради, то изыдеть из памяти, и в преходящая лета и преминующим родом удобь сиа забвена будут»... Сообщает об источниках, которыми он располагал, приступая к работе, и о встретившихся трудностях.

В биографической части дан ряд конкретных сведений о жизни и деятельности Стефана. Он родился в Устюге, в семье соборного клирика. Научившись грамоте, прочитал много книг Ветхого и Нового завета, внимательно слушал «чистые повести» и «учительные словеса», и сам «святыя книгы писаше хытре и гораздо и борзо». Он заранее готовит себя к будущей миссионерской деятельности: он «...изучися сам языку пермьскому, и грамоту нову пермьскую сложи, и азбукы незнаемы счини... и книгы русскыа на пермьский язык преведе и преложи и преписа». Более того, «желаа же болшаго разума», Стефан изучил греческий язык «и книгы греческий извыче...».

Таким образом, прежде чем идти в Пермскую землю, Стефан тщательно и всесторонне готонит себя к подвигу «учителя». Епифаний говорит, что мысль идти в Пермскую землю и «учити люди некрещеныя» возникла у его героя «издавна». Разгораясь духом и печалясь, что «в Перми человецы всегда жруще глухым кумиром и бесом моляхуся», Стефан ставит целью своей жизни «просветить» этих людей.

Центральное место занимает в житии описание миссионерской деятельности Стефана. Он живет длительное время среди коми-пер­мяков и личным примером воздействует на язычников. Он ведет энергичную борьбу с языческими обрядами: разоряет «кумирню», сру­бает «прокудливую» (волшебную) березу, которой поклонялись пермя­ки, посрамляет волхва (шамана) Пама. Стефан проявляет большую силу воли, выдержку, терпение и убежденность, а также полное бескорыстие. Благодаря этим качествам он одерживает моральную победу. Стефан делает свою борьбу с Памом предметом широкой гласности. Он предлагает волхву войти с ним в горящий костер, опуститься в ледяную прорубь. От подобных испытаний Пам катего­рически отказывается и окончательно теряет авторитет у зырян. Одер­жав победу, Стефан защищает Пама от ярости пермяков, которые требуют его казни, добивается замены ее изгна­нием.

Епифаний Премудрый по-новому подходит к изображению отри­цательного героя. Противник Стефана Пам — это личность незауряд­ная, имеющая большое влияние на пермяков. Он стремится убедить сиоих соотечественников не принимать христианства, видя в Стефане ставленника Москвы: «От Москвы может ли что добро быти нам? Не оттуда ли нам тяжести быша, и дани тяжкия и насильства, и тивуны и доводщицы и приставницы?» «Речь» Пама делает образ языческого волхва психологически убедительным, жизненно достоверным. Победа над Памом дается Стефану нелегко, отмечает Епифаний, и этим еще более подчеркивает значение личности победителя, его нравственного примера.

Епифаний вводит в житие и элементы критики духовенства, цер­ковных иерархов, добивающихся своих должностей путем борьбы с соперниками, «наскакивая» друг на друга, путем подкупа.

Главную заслугу Стефана Епифаний видит в его просветительской деятельности, в создании пермской азбуки и переводе на пермский язык книг «священного писания»: Коль много лет мнози философи еллинстии събирали и составливали грамоту греческую и едва уставили мноземи труды и многыми времени едва сложили; пермьскую же грамоту един черьнецъ сложил, един составил, един счинил, един калогер, един мних, един инок, Стефан глаголю, приснопомнимый епископ, един в едино время, а не по много времена и лета, якоже и они, но един инок, един вьединеныи и уединяйся, един, уединении, един у единого бога помощи прося, един единого бога на помощь призывай, един единому богу моляся и глаголя...» Перед нами типичный образец риторической речи, постро­енный на единоначалии — «един», на широком привлечении синони­мических выражений.

Особого мастерства в «плетении словес» Епифаний достигает в «Плаче пермских людей», «Плаче пермской церкви» и «Плаче и похвале инока списающа». Епифаний пользуется риторическими вопросами и восклицаниями, сопоставлениями с библейскими персонажами, мета­форическими сравнениями, единоначалиями. Он не находит слов, чтобы по достоинству прославить величие подвига пермского еписко­па: «Но что тя нареку, о епископе, или что тя именую, или чим тя призову, и како тя провещаю, или чим тя меню (что о тебе скажу), или что ти приглашу (провозглашу), како похвалю, како почту, как ублажю, како разложу (изложу) и како хвалу ти съплету?» И Епифаний, словно кружево, плетет словесную хвалу Стефану. Поражает необычайное богатство словаря, многообразие синонимов, которые употребляет Епифаний. Например. Един тот был у нас епископ, то же был нам законодавець и законоположник, то же креститель, и апостол, и пропо­ведник, и благовестит, и исповедник, святитель, учитель, чиститель, посетитель, правитель, исцелитель, архиереи, стражевожъ, пастырь, наставник, сказатель, отец, епископ».

В похвале порой встречаем до 20—25 синонимических эпитетов, с помощью которых автор стремится выразить свои чувства уважения и восхищения героем.

В «Плаче пермских людей» Епифаний передаст «сердечную тугу», горе новообращенных христиан, лишившихся «доброго господина и учителя», «доброго пастуха и правителя». В книжную риторику плача вкрапливаются отдельные фольклорные мотивы, характерные для на­родных вдовьих причитаний: «Камо заиде доброта твоя, камо отъиде от нас, или камо ся ecu дел от нас изиде, а нас сирых оставил ecu... кто же ли утешить печаль нашу, обдержащую ны, к кому ли прибегнем или к кому возрим...»

В этом плаче пермские люди высказывают свою «обиду» на Москву, в чем многие исследователи видят антимосковскую тенденцию «Жития Стефана Пермского». Однако внимательное изучение политической тенденции жития не дает оснований для подобного утверждения. Епифаний подчеркивает, что вся деятельность Стефана была направ­лена на общее благо Русской земли.

Плачи в «Житии Стефана Пермского» выражают не только чувство скорби пермских людей, но и чувство восторга, удивления перед величием подвига героя.

В «Плач и похвалу инока списающа» Епифаний включает отдель­ные моменты, связанные с личной жизнью (встречи со Стефаном и споры с ним), лирическое раздумье о ней: «Увы, мне, како скончаю мое житие, како преплову се море великое и пространное, ширшееся, печалное, многомутное, не стояще, смятущееся...» и традиционное для образа агиографа самоуничижение.

Оно подчеркивало, с одной стороны, величие подвига героя, а с другой — словесное искусство самого автора, которого влечет «на позволение и на плетение словес» любовь к герою. Епифаний так характеризует свой стиль: «Да и аз многогрешный и неразумный, последуя словесем позволении твоих, слово плетущи и слово плодящи, и словом почтити мнящи, и от словесе похваление събираа, и приобретаа, и приплетаа...»

Свои «словеса» Епифаний заимствовал из различных книжных источников, широко используя тексты писания, цитируя по памяти творения «отцов церкви», Патерик, Палею и Хронограф, сочинения Черноризца Храбра.

В создании торжественного риторического стиля Епифаний опи­рался на традиции литературы Киевской Руси, и в частности — на «Слово о законе и благодати» Илариона.

«Житие Стефана Пермского» нарушало традиционные рамки ка­нона своим размером, обилием фактического материала, включавшим этнографические сведения о далеком Пермском крае, критику симо­нии («поставление» на церковные должности за деньги); новой трак­товкой отрицательного героя; отсутствием описания как при­жизненных, так и посмертных чудес; композиционной структурой. По-видимому, Епифаний предназначал его для индивидуального чте­ния и, подобно своему другу Феофану Греку, писал, невзирая на канонические образцы.

Около 1417—1418 гг. Епифаний создал «Житие Сергия Радонеж­ского». Оно написано с большой исторической точностью, но стиль изложения менее риторичен. Епифаний хорошо передает факты био­графии Сергия, с лирической теплотой говорит о его деятельности, связанной с борьбой против «ненавистной розни», за укрепление цен­трализованного Русского государства.

О роли Сергия Радонежского и Стефана Пермского в политическом и нравственном возрождении Русской земли говорил В. О. Ключевский: «Сергий своею жизнью, самой возможностью такой жизни дал почувствовать заскорбевшему народу, что в нем не все еще доброе погасло и замерло... он открыл им глаза на самих себя». «Божии угодники», хоть и отказывались от житейских волнений, а постоянно жили лишь для мира. «Не от омерзения удалялись святые от мира, а для нравственного совершенствования. Да, древние иноки жили почти на площади»,— отмечал Ф. М. Достоевский.

Литературная деятельность Епифания Премудрого способствовала утверждению в литературе стиля «плетения словес». Этот стиль обога­щал литературный язык, содействовал дальнейшему развитию литера­туры, изображая психологические состояния человека, динамику его чувств.

Деятельность Пахомия Логофета. Развитию риторическо-панегирического стиля способствовала литературная деятельность Пахомия Ло­гофета (Словоположника). Серб по национальности, Пахомий получил образование на Афоне. Прибыв на Русь в 30-е годы XV в., он прожил здесь до конца своих дней (ум. в 1484 г.). Пахомий охотно выполнял заказы Москвы, Новгорода: создавал риторические переработки мно­гих произведений предшествующей житийной литературы, создавал новые, угождая политическим и литературным вкусам заказчиков — правящих верхов Москвы и Новгорода.

Перу Пахомия принадлежат жития Сергия Радонежского (перера­ботка жития, написанного Епифанием), митрополита Алексея, Варлаама Хутынского, архиепископа Иоанна, архиепископа Моисея, «Сказание о Михаиле Черниговском и его боярине Федоре». Заново Пахомием написаны жития Никона (игумена Троице-Сергиева мона­стыря, преемника Сергия), архиепископа Новгородского Евфимия, Саввы Вишерского и Кирилла Белозерского.

Все эти произведения были приведены в соответствие с церковным каноном. Так, «Жи­тие Сергия Радонежского», созданное Епифанием Премудрым, подверглось значительному сокращению. Пахомий при­давал житиям пышную, торжественную риторическую форму, расши­рял описание чудес.

Риторическая форма порой приобретала у Пахомия гипертрофи­рованный характер, развиваясь в ущерб содержанию.

Таким образом, московская литература конца XIV—XV вв. харак­теризуется развитием эмоционально-экспрессивного стиля в агиогра­фической литературе. Этот стиль утверждает нравственный идеал подвижника и князя — «царя Русского», посвятивших себя общему делу служения государственным интересам. Постепенно этот стиль проникает в историческое повествование и публицистику, видоизме­няя их. В историческом повествовании все большую роль начинает играть художественный вымысел. Стремясь к широким обобщениям, историческая повесть приобретает не только политический, но и философский характер.

НОВГОРОДСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

В XIV—XV вв. Новгород был крупнейшим политическим, эконо­мическим и культурным центром северо-западной Руси. Владения его простирались вплоть до Урала, а ушкуйники проникали даже в дале­кую и богатую Сибирь.

По своему политическому устройству Новгород был типичной феодальной республикой.

Необходимость постоянной борьбы с ливонскими рыцарями, швед­скими феодалами вынуждала новгородскую знать признавать извест­ную политическую зависимость Новгорода от Владимиро-Суздальского княжества. После Куликовской битвы устанавливается зависимость Новгорода от Москвы.

В Новгороде складываются две своеобразные «партии»: московская и литовская. Ремесленники, мелкие и средние торговцы, «черные люди», т. е. крестьяне, были заинтересованы в централизации управления, и они ратовали за присоединение Новгорода к Москве. Отсюда они и получали название «московской партии». Боярская торговая олигар­хия, князья церкви стремились сохранить свои привилегии — «воль­ницу новгородскую». Они отстаивали удельные порядки и в своей политике ориентировались на Литву. Отсюда и название «литовская партия». Между этими «партиями» часто происходят столкновения, отражающие острую классовую борьбу.

Древнейшим памятником новгородской литературы является ле­топись. С XIII в. ее тематика значительно расширяется: появляется понятие «Русская земля», и летописец внимательно следит за событи­ями в других княжествах. В круг его наблюдений входят также важ­нейшие события политической и военной жизни шведов, немцев и монголов. Это можно наблюдать в дошедшей до нас «Первой Новго­родской летописи», относящейся к 30-м годам

XIV в.

Дальнейшее развитие летописания и расцвет литературного твор­чества в Новгороде происходит в 30—50-е годы XV в. при архиепископе Евфимий II (1429—1459). Он стремился дать идеологическое обосно­вание сепаратистским тенденциям новгородской знати. С этой целью новгородские писатели обратились к историческим преданиям и ле­гендам, к упрочению местных святынь.

По поручению Евфимия II в 1432 г. создается Софийский времен­ник, в котором центром истории Руси признается Новгород. Но Софийский временник был летописью чисто новгородской, он слабо отражал историческую жизнь других русских княжеств.

Характерной особенностью новгородских летописей XV в. явля­ется включение в них историко-легендарного повествования. В позд­них новгородских летописях большое место отводится повествованию о присоединении Новгорода к Москве Иваном III (1472—1478), появ­ляются вставленные позже легенды, предвещающие падение новгород­ской вольности.

В XIV в. в новгородской литературе интенсивно развивается жанр путешествий—хождений. В середине века проявляется «Хожение Стефана Новгородца». Это первое в древнерусской литературе путе­шествие мирянина. Цель его путешествия — торговля. Стефан создал своеобразные очерковые записки, в которых описывались не только святыни, но и важнейшие достопримечательности Царьграда (Юсти­нианов столп, гавань и морские суда, архитектура города). Характер путеводителя носит «Сказание о Царьграде» и «Беседа о святынях Царьграда» (вторая половина XIV в.).

Примечательным произведением является «Послание новгород­ского архиепископа Василия к тверскому епископу Федору о земном рае», помещенное в «Первой Новгородской летописи» под 1347 г. Василий полемизирует с ортодоксальной позицией тверского епископа

о «мысленном рае» и, ссылаясь на апокрифические источники, свиде­тельства очевидцев—новгородских путешественников, доказывает существование на востоке, за морем, «земного рая».

Расцвет новгородской агиографии падает на вторую треть XV в. Евфимий II устанавливает почитание местных новгородских святых, покровителей города: архиепископов Иоанна и Моисея.

Прибывший с Афона по приглашению Евфимия II Пахомий Серб (30-е годы XVв.) перерабатывает в риторическо-панегирическом стиле вторую редакцию «Жития Варлаама Хутынского» и летописное «Ска­зание о знамении от иконы Богородицы» (1169), повествующее о победе новгородцев над осадившими город суздальцами. В «Сказании» прославляются новгородский архиепископ Иоанн и Новгород, кото­рым покровительствует сама Богородица, посрамляется «лютый фара­он» Андрей Боголюбский, потерпевший поражение у новгородских стен. Нетрудно увидеть в этой повести связь с политическими собы­тиями того времени: Новгород находится под особым покровительством неба, и всякая попытка Москвы посягнуть на его политическую независимость будет жестоко наказана.