Когда я впервые занялась изучением гормонального цикла, основание социальных наук строилось на принципе, что мы, люди, с нашим крупным и умелым мозгом и отставленным большим пальцем, очень сильно отличаемся от наших братьев из царства животных. Конечно, нам рассказывали о некоторых важнейших эволюционных связях, но когда речь заходила о нашем мозге, наших желаниях или сексуальном поведении, всегда проводилась разделительная черта. Мы занимаемся любовью, когда захотим, а не тогда, когда нас толкает на это природа. Другие животные действуют по указке гормонов – и только во имя репродукции. Белки носятся, как безумные, а потом набрасываются друг на друга. Мы обмениваемся номерами телефонов.
Можно сказать, моя работа заключается в том, чтобы найти в человеке животное; примерно этим я занимаюсь всю свою жизнь. Поиски связи между человеком и животными не всегда находят одобрение в определенных научных кругах или в определенных областях науки, где принято считать, что мы, люди, являемся продвинутыми в культурном плане существами со сложным интеллектом и эмоциями, переплетенными со свободой воли. На протяжении сотен лет множество ученых пыталось установить истинную суть различий между человеком и животными. Многие области исследований и структура общества в целом основаны на представлении о том, что человеческая природа делает нас лучшими, особыми, отличными от других. Если мы делаем что‑то, мы делаем это по имеющимся у нас на то причинам, а не из‑за того, что половые гормоны запустили какую‑то химическую реакцию. Мы действуем на основании тонкой человеческой природы, а не примитивных животных инстинктов.
|
|
Однако исследования, проведенные в моей лаборатории, показывают, что способные к зачатию женщины ищут самых привлекательных партнеров – точно так же, как это происходит у приматов, хомяков и многих других видов между ними (подробнее я расскажу об этом в главе 5). Исследуя гормоны и поведение животных, я обращала внимание на характерное поведение особей разных видов, которое нельзя не заметить. Если говорить попросту, в той фазе цикла, когда вероятность зачатия максимальна, самки (обезьян, крыс, кошек, собак и т. д.) ведут себя так, чтобы привлечь внимание самцов, которые могли бы произвести наиболее приспособленное потомство. “Приспособленное” в том смысле, что в анцестральных условиях оно получало максимальный шанс выжить или произвести собственное потомство. Безусловно, проявления этого поведения у разных видов животных разные, но я не могу согласиться, что люди никоим образом не вписываются в эту предсказуемую физическую схему.
Женщины способны зачать лишь на протяжении нескольких дней в месяц, из‑за чего человеческая фертильность является быстротечной и ненадежной. Так почему бы нам не иметь возможности принимать наилучшие в сексуальном плане решения именно в этот ответственный период времени? Начиная с 2006 года, я публикую статьи, которые показывают, что женщины действительно меняют поведение в период “пика фертильности”. Вот что мы, в частности, обнаружили: женщины с большим желанием ходят в клубы и на вечеринки, начинают обращать внимание на других мужчин, а не на своего “основного” партнера, тембр их голоса повышается и становится женственней, они одеваются более привлекательно, а запах их тела кажется мужчинам более притягательным {10}. Я не считаю, что человеческое сексуальное поведение “преодолело” гормональный контроль. Напротив, я допускаю, что поведение женщин в период фертильности имеет нечто общее с поведением животных: сексуальные желания женщин изменяются, и возникают внешние признаки фертильности. Таким образом, фертильность у человека скрыта не полностью и каким‑то образом проявляется, хотя и в гораздо меньшей степени, чем у наших родственников приматов.
|
|
Я быстро поняла, что некоторым людям не нравится, когда им напоминают, что у наших предков когда‑то были хвосты. Мои исследования казались им радикальными. Для кого‑то это было равносильно тому, как если бы я, отметая результаты научных изысканий многих поколений ученых, заявляла: Знаете что, мы ведь, в конце концов, лишь одна из линий животных.
Радикальными – и при этом устаревшими. Кто‑то воспринимал мои результаты как отступление. Таких людей живо интересовали те части исследований, которые могли привлечь внимание публики (в телешоу “Доброе утро, Америка” был использован заголовок “Делает ли вас привлекательнее ваш цикл?”), но при этом они почти полностью игнорировали более широкий смысл исследований, заключавшийся в том, что женщины прекрасным образом развили свое сексуальное поведение для решения задач воспроизводства, воспитания детей и даже собственного выживания. Но как только я указывала на различия в поведении мужчин и женщин, мне говорили, что я лью воду на мельницу сексистов. Примерно так же, как и мою подругу художницу (или исследователя, чью работу обсуждали на CNN), меня обвиняли в озвучивании идей, которые способствуют понижению статуса женщин (я называю такие идеи “гормональными”).
|
|
Сорок лет назад, примерно в то же время, когда Эдгар Берман опубликовал книгу, одна глава которой называлась “Мозг, который у женщин хромает”, женщины с боями отстаивали феминизм как ведущее общественное движение и пытались перекрыть провал между полами, сглаживая различия между женщинами и мужчинами или даже полностью их отрицая. В конце 1960‑х годов появились первые научные статьи феминистического толка, в которых даже ставилось под сомнение существование предменструального синдрома (если вы действительно хотите разозлить женщину, скажите ей, что ее физический и эмоциональный дискомфорт – лишь плод ее воображения). На протяжении нескольких десятилетий во имя борьбы за равноправие считалось вредным подчеркивать различия в поведении мужчин и женщин. Ладно бы я просто пошутила о мужчинах, которые никогда не спрашивают дорогу, но я‑то осмелилась говорить, будто половые гормоны влияют на функционирование мозга женщины!
В моих исследованиях мне пришлось противостоять сторонникам двух направлений мысли: тем, кто не соглашался с найденными мною параллелями между поведением животных и людей, и тем, кто отвергал проводимую мной границу между мужчинами и женщинами. Мой метод исследований и мои результаты подвергались тщательнейшему изучению, и прозвучало даже чудовищное клеветническое обвинение в том, что мы манипулируем данными.
Мне бы хотелось думать, что все противоречия разрешились, но это не так, и я сомневаюсь, что это вообще возможно. Новые продюсеры, редакторы и другие люди, формирующие поп‑культуру и делающие науку “более привлекательной” для публики, продолжают описывать мою работу и работу других ученых в этой сфере, используя заголовки типа: “Похоть: увлекательная эволюционная биология человеческого притяжения” (с любезного разрешения New York Post).
Однако в таких исследованиях есть реальная новизна, которая, вероятно, не станет предметом газетных заголовков. Углубленное понимание функционирования нашего мозга и нашего тела усиливает, а не ослабляет права женщин, но нам еще многое предстоит узнать. В значительной мере именно это и заставляет меня двигаться дальше. Нам нужно больше узнать о влиянии гормонов на наши отношения с другими людьми, включая сексуальные и романтические связи, а также общение с друзьями и коллегами. Эти отношения формируют весь опыт человечества – как мужчин, так и женщин. Нам также нужно лучше понять, как гормоны влияют на наше здоровье и самочувствие. Но чтобы больше узнать, нам в лабораторных исследованиях нужно больше женщин – и не только в качестве экспериментаторов.