Капитан-наставник замечает, что второму помощнику надо меньше курить и меньше пить крепкого чая на вахте.
Это камешек и в мой огород.
Еще наставник рекомендует для хорошего сна чашку теплого молока. Затем наставник жалуется на то, что не может носить фуфайку и вообще нижнее белье, тесно прилегающее к телу, — зудит кожа, а если зудит кожа, то это уже не жизнь, а типичная мультипликация.
Принимаем к сведению.
Видимость чуть улучшается.
Игорь Аркадьевич отходит от радара, напевая «Жанетту»: «В Кейптаунском порту с какао на борту…»
Девятнадцатого сентября 1977 года я получил письмо: «…Морская песня „Жанетта“ — это литературная мистификация. Писалась она в 1939/40 учебном году на уроках. Ее автор — девятиклассник Павел Гандельман, ныне подполковник в отставке. Собственно, он и я уговорились писать по куплету. Начал он, потом три строчки сочинил я, и вдруг Павла прорвало — он начал строчить даже на переменках…
Выбрали мотив популярной в те годы песенки „Моя красавица всем очень нравится походкой нежною, как у слона…“. На тех уроках литературы проходили „Кому на Руси жить хорошо“, и в песню попало заимствование: „…здесь души сильные, любвеобильные…“
Почему получилось такое неравенство в авторстве? Да потому, что я был просто школьником, а Павел — уже поэтом. Он учился в Доме литературного воспитания школьников (ДЛВШ) с Г. Капраловым, С. Ботвинником, А. Гитовичем и, кажется, с Л. Поповой. Их кружок вел поэт Павел Шубин.
В 1943 году, после прорыва блокады, уже по ту сторону Невы, у костра я впервые услышал, как „Жанетту“ пел совершенно мне чужой человек. Меня, помню, зашатало от удивления. А „Жанетту“ поют и сегодня!
Почему я написал все это? Да так, захотелось поделиться с Вами.
|
|
Павел за это письмо будет на меня сердит: у него неважно со здоровьем, и он не очень любит гласность. Тем не менее сообщаю его адрес и телефон… Залесов Т. Д.».
Дозвониться до автора «Жанетты», нашей любимой курсантской песенки, оказалось безнадежно трудно. Но ко мне приехал Виталий Маслов, начальник радиостанции атомохода «Ленин», ас по всем видам связи. И мы дозвонились Павлу Моисеевичу Гандельману. Произошло это в двадцать три часа двадцать минут. Подполковник в отставке обложил нас последними словами и бросил трубку, еще раз доказав свое полное пренебрежение к поэтической славе.
Рассказываю эту историю всем в рубке.
Диомидов пропускает историю мимо ушей и продолжает гнуть свою оздоровительную линию. Объясняет, что пить следует абсолютно горячий, только что заваренный чай, а не то пойло, которое пьем мы со вторым помощником всю вахту. И следует бросить курить, чтобы беречь свое и его здоровье.
Придется ему потерпеть, ибо я бросать не собираюсь.
Наставник рассказывает, что из крепких напитков пьет только хорошие вина, которые достает за месяц до даты возможного их употребления. Что ж, во многом можно наставнику позавидовать.
Делать на мостике нечего. Иду спать в каюту. И с приятностью обнаруживаю на койке заказ, данный артельному намедни. Пятнадцать банок консервированного языка и трески в масле — суперделикатесы, которые нынче водятся только на пассажирских судах. Они мягкие и необходимы моим зубам. Молодец артельный! Интересно, правда, останется у меня что-нибудь из зарплаты при такой шикарной жизни?
|
|
Три часа пятнадцать минут ночи.
Я закрываю дверь каюты на ключ.
На столе обнаруживаю еще и свеженькую РДО:
«Работаем Карибском море желаю вам хорошей погоды хорошей работы привет вам белых лошадок Таллин рыбрадио т/х Юг тчк Алеша».
Сколько ни ломал голову, Алеши и белых лошадок не вспомнил. И вот мучаешься разгадкой такой чепухи.
На «Фоминске» я в одиночестве заваривал вечерний чай и пил его, глядя в иллюминатор на тяжеловесные стрелы и палубный груз. В те времена я озарился или затуманился, неожиданно осознав, что любой матросик годится мне в сыновья и что я в них ничего не понимаю. Теперь в сыновья годятся штурмана.
«Выньте из уха банан!» — говорит штурман матросу, который не расслышал температуру забортной воды. Матрос в три раза его старше. Сказано в данном случае не грубо, с товарищески-подтрунивающей интонацией. Но иногда молодые штурмана лайнера удивляют и отвращают меня уверенной, беспардонной властностью по отношению к матросам не в напряженные моменты, требующие командирского тона и забвения любых деликатностей, а в быту. Двадцатисемилетний секонд посылает пятидесятилетнего матроса заваривать кофе без всяких просительных интонаций: «Скачите на заставу и заварите кофе. И побыстрее!» Такое связано, возможно, с тем, что иные матросы на «пассажире» цепляются за место изо всех сил: чаевые плюс блага ресторанных излишков, особенно в качку, когда пассажиры постятся…
На «Фоминске» мне повезло с чудесным сенбернаром Мобилом. Мы пили с ним пиво из одной банки.
Нынче я выпил в одиночку импортной водки. Закусил консервированным языком, и оказалось, что жизнь великолепна!
|
|
— Фрам! — говорю я теплоходу. — Вперед!
Глава пятая
Вышли на остров Завадовского.
Двадцать шестого декабря 1819 года матрос шлюпа «Восток» Егор Киселев — серятина матросы были, быдло, обезьяны, по веревкам вниз головой лазающие, — записал в своем «Памятнике» (дневнике): «Нашли три острова новых, никакими мореходцами непросвещены, кроме наших двух судов, и один остров горит земля, дым валит, как тучи ходят. И тут на остров оной ездили три офицера, четыре матроза для узнания. На сем острову есть премножество разных птиц, особливо пендвин с желтыми хохлами, ходит, как человек, кричит похоже на гару, крылья маленькие, не летает… За оные острова дано награждение, кто их прежде свидел, пять талеров, и записаны в журнал».
Вот те и быдло!
Удивительный по точности, таланту к замечанию подробностей, не отмеченных в записках ученых людей, дневник Егора Киселева сравнительно недавно обнаружили в Суздале. (Полностью, насколько мне известно, он до сих пор не опубликован. Цитата взята из статьи Н. Я. Болотникова, сборник «Русские мореплаватели».)
Недвижно царит в тумане над судном странствующий в одиночестве альбатрос.
Траверз острова Высокий.
Бывший Торсона.
Сколько раз давал себе слово писать в путевых книгах о всех наших людях, имена которых встречаются на пути в дальних от Родины краях. И каждый раз пугаешься: как бы не перегрузить книгу, не превратить в справочник. И еще то отвращает, что сам-то истории не знаешь, сдуваешь с Брокгауза и Ефрона, а вещать то, что и без тебя любознательный читатель в любой момент при обострившемся интересе может узнать, на старости лет вовсе уж неудобно.
В прошлой, арктической, книге хотел написать целую главку о Торсоне. У берегов Восточной Сибири он мне вспоминался. Не написал, конечно…
Константин Петрович Торсон гардемарином участвовал в сражении со шведами в Финском заливе в 1808 году. Лейтенантом на шлюпе «Восток» обошел вокруг света. В 1824 году произведен в капитан-лейтенанты — блестящая карьера, любимец флота, близость к высшим кругам империи. После разгрома декабрьского восстания, в 1826 году, осужден на каторгу. В Нерчинских рудниках, в Петровском каземате он обдумывал программу развития производительных сил Сибири. На вечной ссылке в Селенгинске он ставит себе цель — быть полезным краю введением машин, и сам строит молотилку. Занимается бахчеводством — откуда флотский офицер знал сельское хозяйство?..
…И вот привела судьба к антарктическому острову Высокий. И плывет со мной несчастный декабрист, который здесь вот пережил счастливейшие для смертного моряка мгновения жизни.
— Господин лейтенант, — сказал здесь Беллинсгаузен, — поздравляю вас присвоением имени вашего этому острову, служите и впредь славе России, и да поможет вам бог!
Как же было невесело Фаддею Фаддеичу потом, после восстания, по приказу царя стирать имя лейтенанта с карты и вписывать «Высокий». Быть может, и новым названием Беллинсгаузен намекал на высокий дух своего юного соплавателя…
Моряков-декабристов по приказу царя терзали перед отправкой в Сибирь «по обряду морской службы».
Утром 13 июля 1826 года, в то именно время, когда над осужденными на смерть совершалась казнь физическая, над другими декабристами — гражданская, осужденные моряки — два капитан-лейтенанта — К. П. Торсон и Н. А. Бестужев, восемь лейтенантов, три мичмана — были отправлены из Петропавловской крепости в Кронштадт.
На крепостном причале они были погружены на два двенадцативесельных вельбота, на которых можно было пройти под низким Исаакиевским мостом. За мостом их ожидала шхуна «Опыт». Император лично распорядился, чтобы парусную шхуну дублировал еще пароход, «дабы в случае противных ветров не могло встретиться остановки в доставлении преступников в Кронштадт на адмиральский корабль непременно в назначенное время». Да, в предусмотрительности Николаю — а царь он был еще начинающий! — не откажешь.
В шесть утра 13 июля 1826 года осужденных построили на палубе флагманского корабля «Князь Владимир», куда по сигнальному выстрелу были вызваны представители от всех кораблей эскадры (и офицеры и матросы), которых тоже построили на палубе флагмана, на мачте которого был поднят черный флаг.
Осужденные были при мундирах с эполетами. Над ними сломали шпаги, сорвали эполеты и мундиры, бросили все это за борт под барабанный бой.
Многие из офицеров и матросов, стоящих в каре вокруг, плакали, не скрывая своих слез…
…Высота острова Торсона-Высокого тысяча метров, сам он маленький, расположен в двадцати милях от крупного острова Завадовского, на который обычно выходят суда, следуя от Монтевидео на Антарктиду. Почти со всех сторон и направлений имеет вид округлого массива; склоны круто обрываются к урезу воды. Вершина острова — гора Хонсон — обычно закрыта облаком дыма. На северном склоне горы Хонсон находится кратер действующего вулкана, извержения которого наблюдались в 1830, 1927, 1930 годах. На экране радара остров виден в дистанции пятьдесят две мили. За исключением нескольких наиболее скалистых участков, покрыт ледниками. Сведений о возможности высадки на берег острова нет. Берега окаймлены многочисленными скалами, над ними образуются буруны.
Уютное, скажу вам, местечко!
Запущены в космос «Союз-32» и «Салют-6».
Человечество на полный ход осваивает околоземное пространство, а вот тут, в тридцати милях, — сама Земля, на которой человек, очевидно, еще не был, — девственные граниты и базальты острова Высокий. На Луне побывали — здесь еще нет! Где логика постепенности? Где спокойная последовательность в поступи человечества?
Цепь клокочущих внутренним огнем островов стоит здесь в дозоре миллионы лет, ожидая нас. Но только белые айсберги разделяют их одиночество в черных туманах и черных ветрах.
Рассказываю ребятам трагическую историю Торсона.
Не вникают и не сопереживают. Или плохо рассказываю, или… что — «или»?
Капитан-наставник реагирует вовсе неожиданно:
— Виктор Викторович, только начало вахты, а вы уже чай пьете, крепкий!
— Так мне не пить, что ли?
— Нет-нет! В чужой монастырь со своим уставом не лезут!
— Так вы в этом монастыре настоятель! — огрызаюсь я, раздраженный невниманием к Торсону.
В ноль часов давление упало до 953 миллибар. На ленте барографа оставалось пространство для самописца только в семь миллибар.
Третий штурман изрекает: «Я подложу бумажку, если перу ехать будет некуда, или можно уже не подкладывать?»
Понятия не имею, как поступать в таких случаях.
Ветер восемь баллов от чистого зюйда. Сильно качает, несмотря на то, что работают стабилизаторы. Так качает, что зашкаливает каретку моей «Эрики» и приходится прекратить печатать эти бесценные строчки.
Надо поспать, надо спать…
Получил радиограмму, отправленную из Москвы еще девятнадцатого — восемь суток тому назад!
Радисты объясняют разными вескими доводами — радионепроходимость, полярные сияния (по наблюдениям с Молодежной) и т. д. Проверить радистов не представляется возможным. Текст жутко перевран. Вместо «привезли» — «привези». Полчаса гадал на кофейной гуще. И так почти каждая РДО. Полярнику эти ошибки обходятся дорого. Каждую описку и непонятность он толкует в плохую сторону. И неделями ждет потом разъяснений. Это уже не миниатюры Райкина на сцене театра, это — Антарктида. А родственники полярника знать не знают законов радиосвязи и порядка составления радиограмм: лепят важную информацию и легкомысленную лапшу вместе…
Из статьи флагманского врача Ю. Гаврилова «Сенсорная депривация»:
«У моряков в длительных рейсах нередко развивается т. н. интерпретационный синдром, характеризующийся болезненным истолкованием происходящих вокруг явлений, в том числе истолкованием радиограмм и писем от близких. Появляются навязчивые мысли и опасения в отношении супружеской неверности, могут развиваться патологические страхи, чувство подавленности и тревоги. Данные симптомы могут появиться даже на 30-е сутки рейса».
01.03
Миновали историческое место — тут Беллинсгаузен и Лазарев подошли к материку Антарктиды.
Странно быть здесь.
Опять крепчает южный ветер, крепчает зыбь.
В рубке рассказывают известную уже мне историю о том, как в одном морском училище во времена, когда знаменитое кафе на Невском «Норд» переименовали в «Север», на судоводительском факультете образовалось два враждующих племени: «ни-бум-бумы» и «долб-долбы». Вождем «ни-бум-бумов» был парень, способный есть несъедобные вещи. На спор он пережевывал хлястик от шинели или заглатывал шнурки от ботинок, как спагетти. Не очень был умный будущий флотоводец.
А надо заметить, что в те времена на любом экзамене по любому предмету — и в астрономию, и в теорию корабля — обязательно вставляли в билет вопрос: «Кто открыл Антарктиду?» И ответ знали уже салаги подготовительных курсов, но вождь «ни-бум-бумов» и этого не знал. На экзамене по электротехнике попадается ему среди разных сериесных двигателей и генераторов сакраментальное: «Кто открыл Антарктиду?» Вождь завял. Ребята из племени «долб-долбов» хотя и враждовали с «ни-бум-бумами», но подсказывают: «Беллинсгаузен!» Парень недослышал и отвечает: «Мюнхгаузен!» Преподаватель электротехники свой предмет хорошо знал, конечно, и кто Антарктиду открыл — тоже знал, так как сам этот идиотский вопрос в билеты вставлял, — потому страшно обозлился и заорал на вождя «ни-бум-бумов»: «Какое отношение к предмету имеет Мюнхгаузен? Нашли над чем шутки шутить!» И вождь «ни-бум-бумов» месяц не видел города.
И вот ночью в море Дейвиса мужчины значительно старше среднего возраста вспоминают такую ерунду и хохочут так, что пугают волны за бортом.
А вождь «ни-бум-бумов» давно на берегу работает, отец семейства. И забыл, вероятно, что шнурки от ботинок заглатывал, что ребята из «долб-долбов» чуть не довели до шизофрении боцмана шхуны «Учеба», когда шепнули ему, что вождь на пари обязался съесть квадратный метр трюмного брезента. Старик боцман сон потерял, с вождя глаз не спускал. А «долб-долбы» подбрасывали старику боцману еще разные жуткие детали: мол, вождь сливочное масло от утренних паек складывает в коробочку, копит, чтобы потом легче было трюмный брезент проглотить…
Самое занятное, что в этой истории много правды. И в том числе даже несколько драматической, ибо, прежде чем осесть на берегу, вождь «ни-бум-бумов» попал в тяжелую аварию, судно затонуло, несколько человек оказалось на спасательном плотике, но шкерт, крепящий плотик к судну, не отдался, как это положено, а ножа или топора, как это положено, у погибающих тоже не оказалось под рукой. И плотик уходящее в зыби судно неминуемо увлекло бы за собой. А талант грызуна их спас — он в мгновенье ока перегрыз шкерт…
И вот после такой трепотни вдруг вижу жуткий сон. Сперва я чищу селедку и кидаю ее в ванну. Но где-то близко мною зарыт труп. Причем я точно не могу понять: или это я убил человека, или похоронил труп самоубийцы. Все происходит в здании огромного гастронома-супермаркета. Трупный запах. Ужас перед тем, что меня разоблачат, ибо в месте захоронения я потерял свои первые в жизни любовные письма и бланки с решением астрономических задач…
Сегодня капитан-наставник вдруг поймал меня в коридоре, схватил за пуговицу и радостно воскликнул:
— Вспомнил!
— Что?
— Ну: «С корешом на пару я шурую»!
— С каким корешом?
— «Топки чистим, шлак вираем и лопатами втыкаем»!
Я наконец догадался, что речь идет о песенке кочегаров, окончание которой он забыл, когда декламировал ее мне месяц или полтора назад на Гран-Канарии.
— Дальше так! Замечательные слова! Не ваша дурацкая «Жанетта»! «А на берегу мы водку глушим…»
— Э-э-э, — сказал я, — простите, но стоп токинг! Как-то неморально получается. Водку надо пить маленькими рюмками, сильно охлажденную и только…
Я хотел еще сказать о том, что ее надо пить в количествах, не вредных организму, а еще лучше вовсе не пить, ибо хорошее сухое вино полезнее для пищеварения, но капитан-наставник не дал мне продолжить. Он весь светился сейчас радостью встречи с юностью, четким воспоминанием.
— Дальше так! «Скоро-скоро побываю я на суше, припухну на грудь своей Марфуши, она, милая, скучает, в день по десять писем посылает и, как свечка, тает-тает!»
Грустно все это. Имею в виду старость и склероз.
Естественно, что я свято уважаю ветеранов, у которых за плечами героические свершения военных и прочих лет, но это не значит, что я закрываю глаза на то, что иные из них давным-давно переродились, стали вовсе другими людьми, но не замечают этого, а окружающие стесняются и… не говорят им об этом.
Вдруг Диомидов спрашивает второго штурмана:
— Сколько кабельтовых мы проходим в минуту, Игорь Аркадьевич?
Тот удивленно считает вслух:
— Идем по двенадцать узлов, делим сто двадцать кабельтовых на шестьдесят минут, получаем два кабельтова в минуту.
Диомидов:
— Нет, вы пойдите в штурманскую рубку и посчитайте с карандашиком!
Сам он умножить двенадцать на десять и разделить на шестьдесят без бумажки не может.
И получает у штурманов прозвище Ас-Пифагор. (Но Игорь Аркадьевич послушно сходил в штурманскую и принес бумажку, где столбиком разделил сто двадцать на шестьдесят. И он это без всякой подковыки сделал — приказ есть приказ.)
Когда моряк может быть уже только капитаном-наставником, а обыкновенным, то есть настоящим, капитаном быть по разным причинам, включая обыкновенную старость, не может, то ему иногда очень хочется все-таки поиграть роль настоящего капитана — так и тянет, так и тянет поиграть в такую игрушку. И здесь следует наступить на горло своей песни. Михаил Сомов умел это делать, в игрушки играть не захотел и оказался на зимней даче, на берегу Финского залива в Комарове.
Он ушел со сцены сам.
Один зимовщик рассказал мне, что как-то руководство очередной САЭ, добравшись домой, заделав отчеты, свалив все бумажки, пригласило Михаила Михайловича на традиционный банкет в ресторан гостиницы «Европейская». К назначенному сроку он не явился. Откладывали начало, звонили домой, но из дома он ушел, предупредив, что идет на банкет.
В середине вечера Сомова случайно обнаружили в соседнем с банкетным зале. Он сидел один за столиком, глубоко, омутно задумавшись, забыв о приглашении или, может быть, не найдя пригласивших его товарищей. Так о чем он думал, сидя в одиночестве, в пустом ресторанном зале, в полутьме, с рюмкой коньяка на столе?.. О том, что он — третий лишний, — так думаю сегодня я.
Сомов простудился и умер в декабре 1973 года.
Тяжелая ночь.
Айсберги выносило в пролив между островами Кандламас и Сондерс.
Туман. Много ледяных осколков. Снежные заряды. Эти заряды здесь самое примечательно-прекрасно-отвратительное. Особенно при встречном ветре в восемь баллов. Мощная лавина снежинок вылетает из тьмы в свет прожекторов и завихряется вокруг судна неистовым сверкающим смерчем — неописуемо красиво и опасно, потому что ровным счетом ничего впереди не видно. Снег еще залепляет стекла рубки, и ветер его прессует, а если выйдешь на крыло, то, кроме собственных слез, ничего не увидишь.
Заряд промчится, откроются аспидно-черные провалы между валов и алмазно сверкающие пенные гребни, отражающие лучи прожекторов в самые немыслимые стороны. И среди всего этого великолепного безобразия мелькают маленькие птички. Как они научились жить в ледяном аду, как научились не разбиваться о стекла прожекторов, как преодолевают в себе вековое стремление к свету из тьмы?
И опять с ревом и свистом налетает заряд, в стекла втыкаются снопы закрученных вихрем снежинок.
Днем вошли в плавающий лед. Вообще-то ни черта не понять: или это обломки припайных ледяных полей, или осколки айсбергов, или, что вернее всего, смесь. Попадаются крупные правильной формы кубы и призмы — таких в Арктике не видел.
Убрали стабилизаторы. Без них на крупной зыби теплоход раскачивается без всякой элегантности.
Голубые дремлющие айсберги причудливых, абстракционистских очертаний. Кажется, внутри айсбергов есть мощные источники света, порождающие ореол-сияние. И фотографировать и рисовать айсберги дело бессмысленное. Во-первых, уменьшение масштаба убивает величие. Во-вторых, рисовать надо флюоресцирующими красками. Для уравновешивания абстракционизма Бог создает и такие айсберги, которые похожи на обыкновенных лебедей. Без солнца, при серых небесах средней величины айсберги просто некрасивы. А большие продолжают давить величием при любой погоде. Да, масса тоже кое-что значит в этом мире.
Юра, глядя на айсберги в бинокль, время от времени бормочет: «Хорошенькие шляпки, так сказять, носила здесь буржуазия…» Обо всей Антарктиде говорит: «Н-да, так сказять, гиблое место — сюда только холостых посылать…»
Зубы продолжают отравлять жизнь. Полощу по двадцать раз в день заваром эвкалиптовых листьев. Но главная надежда — на море. Оно умеет исцелять от множества болезней.
Примеры. Болел язвой желудка. На берегу лечили модным в начале пятидесятых годов способом — подсадками печени обезьяны. На животе под местным наркозом вам делают разрезик и засовывают туда кусочек мартышкиной печенки. Организм, обнаружив в себе чужеродную ткань, бунтует, встряхивается, и язва излечивается. У меня не излечилась, хотя за курс лечения я начал походить на мартышку. Это сходство осталось навсегда, но язву мне вылечили море и Арктика в пятьдесят третьем, когда я несколько месяцев питался сгущенным молоком, сваренным прямо в банке в кипятке, и пил воду, настолько вонючую и мутную, что опусти в нее водолаза — и он ничего, кроме своего носа, не увидел бы. Боже, какие страшные изжоги мучили в начале рейса! Как я корчился и думал о смерти даже с надеждой на избавление от мук. И вдруг где-то на траверзе Тикси поймал себя на том, что изжога пропала! И навсегда!
Или взять остеохондроз. Боли адские. Еду на такси в порт, чтобы отчаливать на «Пионере Выборга» в Англию. При каждом вздрагивании рессор непроизвольно охаю. Куда же ты, милый, думаю, прешься? Что на мостике делать будешь в качку?.. Холодный пот.
Дома согнуться не мог. Пишущую машинку ставил на табурет, поставленный в свою очередь на журнальный столик. И вот приезжаю на пароход, заваливаюсь немедленно на диван в каюте, проклиная стальной корабельный закон обязательного хождения на питание, — никакой еды не надо, только бы полная неподвижность!
Поплыли. Трясет этот «Пионер Выборга» совсем и не по-пионерски: вибрации, резонанс корпуса с машиной, пляска Святого Витта — древнего старичка. Думал, к утру сдохну. После завтрака поднимаюсь на мост и ловлю себя на том, что не хочу лежать. Что за черт? Пароход так трясет, что стакан чая съезжает со стола за пару секунд, а у меня остеохондроз исчез!
Врачи потом объяснили, что эта тряска действовала как самый лучший из лучших массажист. Известка между позвонками растерлась в пух и пыль за одну ночь. И — жив курилка! А ведь уже собирался в больницу завалиться…
Идем на рандеву с «Капитаном Марковым». Он снял сто двадцать семь человек с Новолазаревской. А свободных койко-мест имеет всего двадцать. Остальные сто семь человек валяются по углам и коридорам. Кормить такую ораву нечем. До Молодежной шесть суток пути.
Вокруг материка кружат маленькие, но архизлобные циклончики. Только нам дадут точку встречи с «Марковым», только мы на нее нацелимся, а там уже полный шурум-бурум.
Сто семь бездомных молодчиков на «Маркове» бушуют. Приближается день выборов, и они грозятся отправить телеграмму в Верховный Совет о том, как над ними издеваются.
Если бы они послушали слова, отправляемые в их адрес из нашей рубки!
Старпом говорит мне, приложив два пальца к козырьку:
— На советском теплоходе «Капитан Марков» отмечены отдельные нетипичные случаи каннибализма. Из снятых с Новолазаревской геолухов варят макароны по-флотски. А что может быть грустнее для героя-полярника, нежели закончить жизнь в мясорубке?
У старпома отличное настроение, ибо он каким-то чудом умудрился схватить среди туч Канопус, Антарес, Спику и Ахернах. Правда, сверкали они прямо как планеты. Получилось точное определение. Наша невязка довольно большая уже — двадцать пять миль. Снос — дрейф к северу.
02.03
Спал до двух тридцати. Проснулся сам. Закусил тресочьей печенью. Воды умыться нет — экономим жестко.
Наши вяло-бессмысленные маневры по схождению с «Марковым» объясняются еще и тем, что начальника САЭ, попавшего в авиакатастрофу, наконец вывезли с поломанными ногами на Новую Зеландию. Командует теперь здесь его зам.
В рубке разговор о подготовке к швартовке лагом — то есть борт к борту — с «Марковым» в открытом океане. Ну, «открытом» — это относительно, — айсберги вокруг.
Обговариваются детали: какие куда концы, кранцы и т. д.
Юра:
— Не забывать: у него носопырка развалистая!
Матросы уже не вылезают из ватных штанов и валенок. Штурмана являются на вахту с тулупами, но пока вешают их на крючки в штурманской.
В восемь утра трансляция объявляет: «Членам экспедиции Новолазаревская! Ожидаемое время встречи с теплоходом „Капитан Марков“ и пересадка на него в пятнадцать часов!» Эх, не надо предсказаний!
Татьяна Доронина по радиостанции «Тихий океан» поет о сероглазом цыгане.
Физиономии новолазаревцев в коридорах делаются серьезными — курорт плавания заканчивается. Большинство уже обросло полубородами.
Из трансляции: «Отговорила роща золотая…»
Перед ссаживанием полярников следует помыть — вода в магистрали дается на сорок минут.
Поет Отс.
Входим в довольно неприятную перемычку дрейфующего льда.
Залезаем в нее корпуса на три, и КМ стопорит.
Когда вошли в перемычку и разок стукнулись, Юра изрек:
— Вот уже и не до айсбергов сразу стало! Смотрели за ними, а теперь уже и черт с ними, так сказять, под нос смотреть нужно!
С трудом выбираемся обратно и обходим перемычку по чистой воде.
Ветер срывается с цепи и сразу вжаривает шесть-семь баллов.
Даже думать о пересадке пассажиров в такую погоду невозможно.
Туман, видимости нет, долгий обмен пеленгами и дистанциями по радарам. Наконец силуэт «Маркова» на фоне громадного айсберга.
Прибой иногда вздымается выше айсберга раза в два — зрелище, достойное богов!
«Марков» ползет на фоне божественного зрелища жалким тараканом.
Мы уже в восточном полушарии. Широта 69° южная, долгота 1° восточная. Ветер уже около восьми баллов.
В плавучих льдах «Марков» должен нас лидировать. Потому просит возможно быстрее выйти ему в кильватер, чтобы вместе штормовать носом на ветер. Сам он очень тяжело качается. Корма проседает, и «Марков» боится за вертолет, который там прикручен. Изящный хвостик вертолета торчит с левого борта.
Слушаем монолог капитана «Маркова» по радиотелефону:
— Торжественно обещаю не заводить вас в лед! Сейчас пойдем в бухту Новолазаревская. Чудесная бухточка. Там даже два причала есть. В прошлом году мы там великолепное пресное озеро нашли. Насосетесь водички до горла. У вас переносные насосы есть? Свои дам! Шлангов не хватит? Надставим! Место удивительное — оазис, абсолютно укрыто от южных и юго-восточных ветров…
Можно подумать, что мы в Батуми приплыли.
Злит нас интонация капитана «Маркова». Мол, они здесь как рыба в воде, могут допускать даже некоторое залихватское панибратство со стихией, и вы, мол, привыкайте к обыденности обстановки. А у нас море под ногами горит, ибо для нас в такой шторм опасна и самая маленькая льдинка — обыкновенный пассажирский теплоход без всякого ледового класса и без малого полтысячи человек на борту.
Никакого конкретного решения не принимается. Просто штормуем носом на волну. Ветер все крепчает.
Тяжелая ночь. Тревожные вскрики птиц ниже крыльев мостика.
Самое утомительное — высматривать среди всеобщего бушующего движения осколки айсбергов и льдинки. Среди сверкающих гребней волн в рассеянном свете прожекторов вдруг глаз улавливает зеленеющую неподвижность. Иногда над этой неподвижностью возникают этакие фонтанчики, сразу уносимые ветром, — льдинка!
Уже через два часа такого высматривания глаза и голова готовы лопнуть. Выискивать на курсе обломки и льдины в такую погоду, пожалуй, муторнее, нежели ловить блох в мохнатой шкуре старого павиана.
В рубке месиво из звуков — к обычным добавились шумы от вибрирующих под ударами шквалов дверей и стекол. Приходится уже орать: