— «Вместе ехали, вместе приехали» — это «Харьковчанка» в стометровой трещине!!!
Всеобщий гомерический хохот. («Харьковчанка» — специализированный вездеход, который делают в Харькове. И вот если он провалится на сто метров под лед со всем экипажем, то это и означает, что герои вместе ехали и вместе приехали.)
Есть подозрение, что питомником, где рождаются неуловимые потом и вездесущие анекдоты, является Антарктида. Отсюда, с высот в пять километров при температуре минус восемьдесят градусов, новорожденные анекдотики сползают в мир. Первый попавшийся пример.
Профессор спрашивает на приемном коллоквиуме у студиоза: «Когда родился Гегель?» — «А кто это, простите, профессор, такой?» — «В каком году умер Кант?» — «А кто это такой?» — «Чем занимался Карл Маркс?» — «А кто это…» Профессор, снимая пенсне: «Вы откуда, коллега?» — «Из Урюпинска». Профессор, задумчиво протирая пенсне: «А может, бросить все к чертовой матери и махнуть в Урюпинск?»
Постучал старпом Витя Мышкеев:
— У вас весело, господа. Виктор Викторович, не желаете ли прогуляться на шлюпочную палубу? Капитан просит вас осмотреть вельботы. В моем почтительном сопровождении. Их куда-то к богу в рай сдвинуло той волнишкой.
Ветер сбавлял обороты. Мы выходили из зоны шторма. Но на шлюпочной палубе было достаточно противно. И сквозило, как на паперти заколоченной церкви.
Один вельбот был немного сдвинут с кильблоков, но шлюпбалки, при достаточно беглом осмотре, показались мне непострадавшими. Один штормтрап, скатанный и закрепленный обычно возле вельбота, был сорван волной и исчез. Другой — волна, расчехлив его, раскатила по палубе на всю длину, но не оторвала. Все это были мелочи и ерунда.
В разрыве штормовых туч ярко сверкала незнакомая звезда.
Более тщательно осматривать шлюпбалки при таких кренах мне не хотелось: побаивался улететь в пространство под вельботами. Эти пространства в шторм стараешься миновать возможно быстрее — какое-то особо жидкое ограждение палубы под вельботами, как-то так начинает нести туда на каждом попутном крене…
Ямкин был в каюте, пил кофе.
Я доложил о состоянии вельботов и спросил, по сколько идем.
— Учитывая эффект Допплера, так сказять, будем считать, по десять узлов. Гудишь с гостями? Ты их со скуки в каюту взял? И без самоуплотнений нашли бы выход.
Во мне почему-то прозвучали красивые слова геофизика: «Со мной идут синие ветры!» Поэт Ростислав Алексеевич! И хорошо, что волна-выродок свела меня с ним и его друзьями.
— На вашем месте я все-таки собрал бы пассажиров утром и объяснил им технологию случившегося. И принес разные извинения…
— От лица Нептуна я буду у них прощения просить?
— Так будет по-человечески. И еще. Я буду рекомендовать пострадавшим подать иск на судно для возмещения материальных убытков, Юрий Иванович. Замокли фотоаппараты, кинокамеры, мягкое барахло.
— Они опытные люди, товарищ Конецкий. Вам следует знать, что они вам ответят: «Иск подать, а потом год против пароходских юристов по судам кулаками махать? Нет, доброхот-батюшка, дороже нам этот иск станет». Вот как они тебе ответят.
— Посмотрим. Но судно обязано предложить пострадавшим подать иск на пароходство.
— Делайте, как хотите, хотя это и не ваше дело, так-с сказять.
— Что с окнами придумали? Может, попробовать снять стекла из кормового пассажирского салона?
— Не хочется разорять пароход. И так ремонтные ведомости урезали на три четверти. Запросил Москву на заход в Кейптаун. Если дадут «добро», там и воду возьмем, и стекла, и птичье молоко. Все. Иди лакай с гостями дальше. И можешь не являться к завтраку.
— Спасибо и на этом.
— Тараканы во втором классе есть?
— Да. Опять появились. Повытряхивало их штормом.
— Эх, разрешили бы Кейптаун! Там и отрава есть на тараканов безотказная.
— Ты был в Кейптауне?
— В прошлом рейсе на Антарктиду аппендикс у пассажирского администратора.
Я ушел. Мне показалось, что ему не хотелось, чтобы я уходил. И еще показалось, что он завидует моему сидению с «гостями».
В четырехместной каюте было уже человек двадцать. Если говорит один — это монолог, два — диалог, а дальше как, если на древнеримском языке? Кажется, хор. Попробую изобразить:
— А я бабку все вспоминаю! Такая старая! Только и может в огород сходить, укроп вырвать…
— Завоевание человеком космоса никогда не опиралось на исчерпывающие знания о законах полета! Это кто сказал?
— Нет, рыбу я не ем. Свечусь потом во сне. Жена пугается. От фосфора…
— Укроп у нас высокий — нагибаться не надо…
— Разве ты пилот?! Летать боишься! А мы что, альпинисты?
— Я, конечно, женщин люблю! Только они в скором поезде долго в гальюне красоту наводят…
— Помню, уезжаю, а дочке третий годок, говорит мне: «Папа, я сегодня спала будким сном…»
— А кто с тобой спорит?
— А я так скажу! Когда красота огромна, не хочешь ни водки, ни курева!
— Отец три месяца назад помер, а сказали только вчера! Вот суки — нервы мне берегли, а?! (Плачет.)
— Вернусь, пойду работать в Медпиявку. Знаешь, что такое? Межреспубликанская контора по заготовке, выращиванию и сбыту медицинских пиявок!
— Ничто не останавливало тех, кто посвящал себя небу! Таков человек, и здесь его величие, трагедия и красота! Кто сказал?
— С ума сошла! Стирать белье! А вода где? Сменяем первый класс на второй, а второй на палубную команду…
— Давай из «Служебного романа» споем?! Ту, что Алиса Фрейндлих?
— Врубите музыку!
— Ведь чудом, чудом ты не гробанул нас тогда на вертолете!
— Девочки, что вы такое гнилое шампанское притащили? В нос…
— Тише! — сказал я. — Действительно, дорогие товарищи, эта хулиганская волна унесла тот покой, который мне здесь только снился!
— Блок! — объяснил окружающим доктор географических наук вполне трезвым голосом. — А вот это кто: «Все кверху дном, все сбились с ног, — господь бог на небе скончался, и в аде сатана издох!»? Это, братцы, Гейне в переводе Тютчева.
— Своим богохульством и хулиганством Гейне камуфлировал высокий романтизм! — вскричал Ростислав Алексеевич. — А вы что здесь делаете из моего дня рождения?! Хотите, обезьянку покажу?
Очевидно, это был его коронный номер, потому что все сразу притихли.
Теперь представьте себе мужчину, пятидесятилетнего, роста среднего, очень сильного, с лицом мужественным (на переносице пигментное пятно — там, где на противоморозной маске остается прорезь для глаз или очков); никаких радикулитов и обморожений конечностей, хотя зимовал и у черта на куличках; один только смог вспомнить случай, когда ему стало плохо: на станции «Восток» в азарте срочной выгрузки транспортного самолета поднял и метров пять пронес восьмидесятикилограммовый баллон с газом, и тогда его ударил приступ горной болезни, и думал, что умрет; геофизик с мировым именем, друг знаменитейших ученых; самый сдержанный из присутствующих, то есть во всех отношениях достойный муж, — мгновенно превратился в шимпанзе, или мартышку, или, может быть, бабуина! Гениально! Полнейшее перевоплощение! Куда там Райкину!
Он чесался, раскусывал блох, прыгнул на верхнюю койку, обнюхивал помирающих от хохота коллег, нюхнул и под подолом девиц — это уже когда вошел в некоторое ошаление от сознания точности создаваемого обезьяньего образа. Да, все гениальное немного патологично…
Отызображав обезьяну, Ростислав Алексеевич запыхался, объяснил, что давно не ел свежей капусты, а она-то и укрепляет двигательные мышцы.
— Вот я и говорю, что зайцы недаром капусту любят, — заметил полярный пилот. — Свекла тоже вкусная, а заяц не ест. Подай ему, подлецу, капусту…
Тут мы все опять сильно встряхнулись, потому что наехали на очередную кочку. Бутылка с тухлым шампанским опрокинулась на австралийца. Он хладнокровно отворил белесо-рыжие ресницы и полез было к себе на койку, но по дороге опять передумал, опять сел в уголок и вдруг, ткнув пальцем в наклейки, поинтересовался: чем «Столичная» отличается от «Московской»?
Полярный пилот объяснил:
— Та из горбыля, эта — из штакетника.
— Нельзя объяснять непонятное через непонятное! Это нарушение законов формальной логики! — вмешался доктор географии.
Шум опять начал перерастать в древнеримски-древнегреческий хор.
Но вдруг летчик запел.
Он откинул голову, уперся затылком в переборку, ногами — в край каютного столика. Ноги были в моих валенках. Он запел «Песню первопроходцев» — весьма дурацкая, между нами говоря, песня, этакое «Гром победы раздавайся!». Но когда он тонким голосом очень хорошо повел «…ты не горюй, что не пришло письмо…», то легко отодвинул куда-то простой мелодией тяжелые удары волн в борта, вибрации и говор подвыпивших товарищей.
Девушка, о которой я знал, что она выгадливая и беспринципная, хитрая и глупая, заслушалась песней летчика. Глаза у нее раскрылись, как мокрые зонтики, и в них даже вспыхнули и отразились огоньки плафонов. И она стала прекрасной. Возможно, зрачки так расширились и украсили ее потому, что наши женщины, живущие вчетвером в тесных каютах в самом носу, безбожно глотали пипольфен от качки — по три, по четыре голубые таблетки сразу — лошадь сдохнет! — а они глотали.
— Эх, молодость, молодость… — прервал песню летчик и улыбнулся девушке. — У тебя там огоньки отражаются, — сказал он. — А здесь у нас, братцы, вовсе уж дышать нечем. Пора по берлогам!
Конечно, полярники уважают Силу — и психическую, волевую, способность «давить», и физическую выносливую силу. И начали расходиться.
А я вспомнил, что в начале рейса эта девушка, смущаясь, спросила у меня:
— Вот если все время зовешь человека: «Коля! Коля! Коля!», он услышит, если на другом корабле плавает?
Не посчитайте, что здесь обдуманная наивность и род кокетства. Вопрос задан по существу. Здесь такая суспензия из незнания физики, неведения телепатии, искреннего чувства и желания, что черт ногу сломит. И ответишь нечто вроде того, что если влюбленная девушка подойдет на закате к окну своей комнатки, увидит сосны, освещенные последними лучами, их оранжево-лиловые стволы, тяжелые кроны и позовет все деревья к себе, то они и придут к ней, и остановятся возле самого окна, и заглянут в него, но об этом никому нельзя рассказывать. Как и о том, что писала в школе «Коля» на промокашках, а теперь примкнула к тем губителям природы, которые вырезают имя любимого на соснах и березах…
— Да, герои, пора спать, — сказал я.
— Спишь, спишь, и отдохнуть некогда! — пробормотал избитую прибаутку Ростислав Алексеевич. И, видно, ему самому стало неудобно за эту штампованную чушь. Но все зимовщики кивнули согласно и серьезно. Много они угробили в нерабочую непогоду времени сном, чтобы скорее прогнать сквозь себя и сквозь Антарктиду Время.
Волнение уже настолько стихло, что я отдраил броняшку и иллюминатор, чтобы проветрить от табачного смога каюту. Мы перекидывали за борт (в молчании и некоей задумчивости) пустые бутылки, огрызки, объедки.
И сразу в возникающем рыжем рассвете, в небе над океаном мелькнул альбатрос или какая-то другая морская птица.
Ростислав Алексеевич, полчаса назад изображавший так гениально обезьяну, забрался к себе в койку и тихо сказал (уже мне одному):
— Мы думаем, морские птицы только орут, молчат, кричат или дерутся… А они поют… Когда одни, без нас. Мы этого никогда не слышим. Потому что никогда с ними не летали. И не полетим. А они поют, когда летят одни.
Когда я разделся, он уже храпел и, может быть, видел свои Синие ветры.
В каюте опять было как в купе.
Не засыпалось. Думалось о том, что во всем оставаться в жизни дилетантом — это тоже профессия. И отчаянно сложная.
Всплыло воспоминание: еду в поезде, остановка на полустанке — бог знает где это было, точно одно — было в молодости. Я лежал на полке, смотрел в окно. Вдоль состава кто-то шел в шинели без хлястика, на тонких в обмотках ногах. В купе было сине, тихо — слышно было, как смазчики простукивали буксы. И чувствовалось, что на воле мороз сильный. Сороки качались на самых верхушках снегозадерживающих елей, кокетливо подергивая длинными хвостами. Ощущение спокойной дороги. Кажется, больше никогда я не ощущал в дороге спокойствия… Да, навстречу прошел товарный состав с углем. И я отметил про уголь, что он жмурится на солнечный яркий свет, отвыкнув от него за миллионы лет сна в подземельях, — я тогда начинал писать рассказы и старательно набивал голову подобными отметками, запоминанием мелочей, мгновенной фотографией виденного; скоро утомился и бросил этим заниматься. И зря — вспомнился же нынче человек в шинели без хлястика, идущий вдоль состава на тонких в обмотках ногах, и сороки, и ощущение спокойствия в дороге.
Глава девятая
03.04
Когда я назвал одну из прошлых книг «За доброй надеждой», то и не предполагал, что меня опять занесет к мысу Доброй Надежды и я обогну его в четвертый раз. Как интересно устроен человек. Огибаешь Надежду впервые, и кажется, что нет уже на планете точки более далекой от родного Васильевского острова. Но вот выходишь к Надежде от Мирного, из Антарктики, и далекий мыс ощущаешь уже как преддверие к дому.
Миновали Добрую Надежду в шести милях. Едва заметный ветерок. Солнце. Тепло.
Вот Кейптаун — рукой подать, — и сразу у нас фирменные стекла в разбитых каютах, полные танки хорошей воды, цыплята и ананасы, но… не дали «добро» на заход. Прошлый раз ребятам повезло: у кого-то случился острый аппендицит, и заход к бурам получился. Великолепная штука аппендикс! Сколько закрытых портов он открывает морякам!
Немного истории. Первым обогнул южную оконечность Африки португалец Диаш. Он был честным простым мореходом. И когда на стыке Атлантического и Индийского океанов ему влепило в мордотык на полную катушку, то он без всякой политики влепил на карту название: «Мыс Бурь». Но тогдашний португальский король был тонким политиком. Он не утвердил название. Оно могло бы отпугивать колонистов-предпринимателей. И, чтобы не подрывать колонизаторскую политику, король обозвал мыс нынешним названием. Ведь и близко тут не был, а свою подлую политическую лапку наложил и на века вечные политической лжи поставил памятник. А куда без нее, без лжи?
Наш знаменитый земляк — мореплаватель, ученый, писатель Василий Михайлович Головнин — здесь попал в переплет. После одиннадцатимесячного плавания завел «Диану» на перекур в бухту Симонстаун Капской колонии. Он и знать не знал, что пока «Диана» штормовала в океанах, Россия с Англией поссорились. Более года «Диана» простояла тут, окруженная боевыми английскими кораблями в плену. Шестнадцатого мая сто семьдесят лет назад в черную штормовую ночь Василий Михайлович велел вирать якоря и выскочил в океан, натянув англичанам нос. Воображаю физиономию их адмирала! И как потом драли его лорды Адмиралтейства! Тю-тю этому растяпистому адмиралу карьера…
Я над англичанами злорадствую еще и потому, что сыны Альбиона массу русских имен постирали с карт морей и океанов, присвоили свои названия, английский язык официально морской, и потому абсолютное большинство их переименований оказались принятыми и усвоенными морскими нациями. Иногда так обидно бывает, что кулаки сжимаются…
Ну а в результате марш-броска Головнина из Симонстауна у нас в России появилась деревня Мыс Доброй Надежды. Так назвали родовое селение наследники Василия Михайловича. Ранее оно называлось Гулынки, Пронского уезда, Рязанской губернии (ныне Старожиловского района, Рязанской области). Есть на Рязанщине и колхоз «Добрая Надежда», — очень уж занятно, что есть у нас колхоз с таким экзотическим названием! Сюда уж британцы не доберутся, чтобы его переименовать, — тут уж своих собственных переименовщиков больше опасаться надо.
12.04
Идем за водой в Конго на Пуэнт-Нуар вдоль берегов Юго-Западной Африки, все еще оккупированной Южно-Африканской Республикой.
…Пустыня Намиб, мыс Пеликан, бухта Уолфиш-Бей, полицейский пост у Анихаба, и недалеко от поста груда белых китовых костей за полосой прибоя у подножия дюн… Здесь ровно десять лет назад мы гнались за грузинским танкером «Аксай», чтобы взять с него топливо. А он уходил к бухте Мосамедиш, к Анголе, где была менее крутая и менее тяжелая зыбь. После бункеровки долго и монотонно дрейфовали, ожидая запуска очередного космического объекта. От монотонности ко мне привязалась строка: «Скелет кита на берегу Анголы…» Она звучала во мне балладно, запевно. К ней хотелось, мучительно-болезненно даже хотелось, пристроить следующую строку.
«Скелет кита» разделил со мной не одну вахту, доводя до бешенства, но дальше никакая баллада не шла и не пошла, хотя уже и на сухопутье чепуховая строчка преследовала. Она ерундовская еще и потому, что кости кита были отмечены на карте возле Анихаба, то есть за сотни миль от Анголы. Киты же — вполне возможно — никогда так близко к экватору не поднимаются: они не любят теплой воды. И все равно строка мучила. Закончилось это наваждение, когда я начал получать от читателей стихи.
Профессиональный стихотворец Сергей Алиханов:
Скелет кита на берегу Анголы,
Заметный, белый, высохший, тяжелый.
А мимо проплывают корабли.
Взлетает пыль прибоя,
И небо океана роковое
Вновь осеняет кроткий лик земли…
Любитель из Тулы Алексей Родионов прислал весьма даже умелую издевку под едким названием «Мини-баллада о скелете кита, „Невеле“ и секонде-философе»:
Скелет кита на берегу Анголы
Белел в ночи загадочной грядой,
И рядом я стоял.
Таинственный и голый
Мне берег виделся под чуждою луной.
И думал я: как призрачно все в мире,
Который, как всегда, куда-то катит вдаль…
Вдруг стало ясно мне, как дважды два четыре,
Что все бессмысленно… и даже стало жаль
Себя за гордое и давнее желание
Понять вокруг все сущее… Затем
В груди моей возникло ожидание
Чего-то важного и нужного нам всем…
Но тут пришел вельбот!
Нарушив тишину,
Матросская братва от дальнего причала
Мне долго и сочувственно кричала:
«Довольно, Викторыч, глядеть вам на луну —
Пора на „Невель“!
Чиф уж кроет матом
Всех литераторов!
Такой там поднял вой!..»
Ну что бы подождать еще чуть-чуть ребятам…
Так хорошо побыть наедине с собой!
Нынче ни в натуре, ни на карте скелета кита я уже не обнаружил.
Рассказал Вите Мышкееву все предыдущее. Он подумал и решил, что скелет кита растащили на сувениры, экономя валюту, туристы.
Милях в десяти от Пуэнт-Нуара легли в дрейф. Над Африкой самую чуть рассветало. С правого борта на горизонте горели газовые факелы — где только нынче они не горят. Было влажно и душно. Бесшумно полыхали в тучах над океаном зарницы обессиливающихся гроз. Только изредка стукали в сталь две-три капли дождя. Темнел спящим ящером мыс Мваса. Возле него на карте почему-то написано «Ложный Пуэнт-Нуар».
Четыре градуса сорок минут к югу от экватора.
В шестнадцати милях ниже нас — Конго. На морской карте она не кажется той огромной рекой, которая обласкивает половину Африки. Мысы Ма-Капа и Мойта-Сена с одноименными маяками охраняют ее устье. Плавает вокруг много разной дряни. И еще вокруг судна было много разной задумчивости. И все на мостике это чувствовали.
Есть ли еще во мне лиризм? Способен ли я и сегодня, попав в Ниццу, без всякого дела встать в пять утра и пойти к Лигурийскому морю, чтобы поздороваться с ним за руку? В сорок лет я еще ощущал тихие накаты лирического в самые неожиданные моменты.
…Лигурийское море укрывалось предутренней мглой. Прохладный ветерок тянул с гористого берега.
Я спустился с набережной на гальку широкого пляжа. Пляж тоже спал, как и вся Ницца.
Мерно шумели едва заметные волны, набегая на пляжную гальку.
Я долго стоял, слушая их. Левее торчал над водой небольшой причальчик, он, наверное, был бетонный — белел во мраке бесплотным привидением.
И я спокойно признался сам себе в любви к темному, еще ночному Лигурийскому морю. Оно было как добрый знакомый, встреченный в сложном чужом мире.
— Здравствуй, дорогое, — сказал я, присев на корточки в полумраке, и протянул слабой волнишке руку…
Разве сегодня пришло бы мне в седую башку такое?..
— Поехали в Пуэнт, — сказал капитан, возникая в рубке. — Снимайте судно с дрейфа, старпом.
Матрос стал к штурвалу, старпом дал малый вперед и спросил:
— Как будем с бассейном, Юрий Иванович?
— Спускайте воду немедленно. Здесь полно миазмов, так сказять, начиная с элементарной нефти.
— В бассейн уже забрались зимовщики, плескаются штук пятнадцать.
— Вам сказано! Спускайте! Пусть пловцы посидят на мели.
— Есть.
— Вроде впереди сети! Чуть правее левого конца волнолома! — доложил матрос.
Капитан взял бинокль.
— Н-да, сети-сети, тятя-тятя, наши сети притащили… и не сети, а лодчонка малюха… Виктор Робертович, что самое главное в любых африканских водах — от Игольного до Александрии?
— Старый балтиец этого не знает, — сказал старпом.
— Главное во всех африканских водах — не задавить феллаха, — сообщил капитан. — И не наскочить на бедуина.
Юмор тут в том, что феллахи — крестьяне-земледельцы в арабских странах, а бедуины — кочевники и полукочевники Аравийского полуострова, то есть их с таким же успехом можно встретить в морях, как, например, верблюда.
— Ясно, — сказал старпом и приказал вахтенному матросу (тому, которому под шестьдесят): — Скачи на заставу! Сейчас лоцмана брать будем!
Старец поскакал на заставу — то есть потрусил из рубки, демонстрируя быстроту реакции и услужливость. До этого он полчаса чистил пепельницы, демонстрируя старательность и трудолюбие.
— А, Виктор Викторович, доброе утро, — заметил наконец меня Юра. — Чего ни свет ни заря? Видели, как наш Трофимыч умеет резво бегать? А вы о нем жалостливые истории собираете. Почему старец галопом сейчас наяривает? Потому что боится, что его в заслуженный отпуск перед выгодным рейсом отправят. А знаете, Виктор Викторович, что он вытворяет, когда ему нужно раньше срока на отгул выходных сорваться? Такие боли в ногах начинает разыгрывать за неделю до прихода в родной порт, что все мы тут вокруг него в кучу собираемся и плачем от жалости.
Я промолчал, сунул нос в англо-французский словарь.
Прав был Юрий Иванович Ямкин: ошибся я в старце. Так сказять, напустил в старца воображенного лиризма. Нынче он уже раздражает персональным термосом, с которым является на вахту, сигаретами в самодельном металлическом портсигаре и омертвелым выражением физиономии. Но какая же уникальная, наверное, у этого вечного матроса жизнь за плечами, а я — инженер людских душ! — ни разу не поговорил с ним по душам за весь рейс. Одно утешает, что душ у нас, слава богу, нет. Я это потому твердо знаю, что как-то привел старинную поговорку из Даля. Она о смерти: «Никто не видит, как душа выйдет». И мне закатали на полях рукописи устрашающий вопросительный с восклицательным знаки: какая душа? И как ее можно рассчитывать увидеть? Нет, браток, если при входе ее еще никто не видел, то нечего надеяться засечь ее и при выходе. И тогда не пущай дымзавес в ясные читательские мозги.
Но это все трепотня. А вот с выходом моряков-судоводителей на пенсию что-то делать надо. Почему я именно на судоводителей напираю? Механики всегда найдут престижную и хорошо оплачиваемую работу на берегу, если это, конечно, толковые механики. Радисты уходят на пенсию в пятьдесят пять лет — ВЧ и прочие вредности. А матрос, штурман или капитан, если они хотят уйти на пенсию с приличного оклада, должны не уходить с палубы или мостика до шестидесяти. И при этом никакой роли не играет, какую морскую жизнь оставляет за кормой пенсионер. У одного она благополучная, отплавал на незаметненьких пароходиках по давно проложенным маршрутам, и повезло еще: ни в какие передряги не попадал. Другой сквозь три аварии прошел, тонул, новые торговые линии открывал, на себя все больше, больше и больше ответственности взваливал; уже к сорока годам Родине столько валюты заработал, в таких местах ее флаг показал с достоинством и умением, стольких молодых на капитанский мостик вытащил и всем этим так себя истрепал, что к пятидесяти ему в самый раз на бережок, чтобы успеть хотя бы разок внука увидеть. Но какой у судоводителя может быть заработок на берегу? Администраторов в пароходствах, в службах мореплавания — раз, два и обчелся. Туда попасть — по денежно-вещевой лотерее «Волгу» выиграть (и еще в импортном варианте). Преподавать навигацкие науки в училищах? Мест и там мало. Но и то обидно капитану: всю жизнь нес высочайшую ответственность, получал за это большие деньги, а на пенсию пойдет с преподавательского оклада — сто шестьдесят они в среднем получают, если без ученого звания. И вот начинают дурацкие диссертации защищать о квадратических ошибках при определении места по крюйс-пеленгам — это в космический-то век! При спутниковой навигационной аппаратуре!.. У капиталистов каждого капитана оценивают в фунтах и центах. Принес фирме или компании столько-то миллионов прибыли, рискуя, себя не щадя, мозгами день и ночь шевеля, и — катись на пенсию.
И вот все чаще начинаю я встречать на судах людей, которые, болезненно воспринимая возрастающие сложности, запутанности, противоречивости, даже алогичности современного бытия и морского производства, тихо, спокойно, сознательно решают не тратить сил на попытки борьбы с хаотичностью, на преодоление глобальных сложностей производства. Такие особы еще в четвертых штурманах теряют желание стать капитаном, замыкаются в себе, обживаются в себе, научаются использовать абсолютное знание своего уголка, то есть плюют на карьеру. (Здесь о хорошем карьеризме, о желании так проникнуть в сложность общественной жизни, производства, чтобы иметь моральное право брать на себя все большую ответственность за жизни и смерти других.) Ясное дело, такие особы сохраняют больше нервных клеток, нежели капитан плавбазы или капитан флагмана космического флота «Академик Королев», ибо сводят свою ответственность за других до минимума. И «законников» все чаще встречаю. На таких наталкивался, что всякие знаменитые Плеваки могли бы только от зависти облизываться — так они законное дышло в свою выгоду выворачивают. И таких, которые головы ни разу против течения не повернули, даже под одеялом…
Итак, в африканском рассвете не звучали мне нынче никакие тамтамы, не шелестели баобабы и не будили никаких барабанов на площадях моего прошлого.
Я просто раздумывал о пенсионных делах и листал англо-французский словарь, готовясь к встрече с Пуэнт-Нуаром. Франко-русского у нас не было, а говорят здесь по-французски — торговцы сувенирами, естественно, а не феллахи.
Юра заглянул в словарик:
— Начали с первой страницы, старина? Молодец! Осталось двадцать четыре тысячи девятьсот девять слов. Только не запейте! Итак: абажур, аборт, абортарий…
Заигрывает? Или хочет в присутствии штурманов лишний раз подчеркнуть мое плохое знание языков?
— Нет, нет, Юрий Иванович, — говорю я. — Никогда не желал стать полиглотом. Вот сейчас, например, на судах многие ударились в изучение языков. И уже не ради процентной надбавки к зарплате. Нервишки, тоска, одиночество… А начнешь зубрить по пятьдесят слов латыни, например, и сразу у тебя нервы как у гимназиста. Плюс мозг отдыхает: не требуется при изучении ирокезского, например, языка философических раздумий — а оно и к лучшему!
— Гляжу, Виктор Викторович, вы не только своих читателей за носы водите, но и самого себя тоже, — сказал Юра, убрал свой персональный бинокль в ящик и приказал: — Старпом! Начинайте уклонение от противника, следующего значительно меньшим ходом, нежели мы!
— Вы имеете в виду феллаха!.. Лево пять по компасу! — скомандовал на руль Мышкеев.
Здесь юмор заключается в том, что если употребляются слова «уклонение от противника», а противник ваш — божья коровка или майский жук, следующие, естественно, ходом, который значительно меньше вашего, то вся эта белиберда невольно вызывает у любого судоводителя улыбку. Ведь каждый прошел сотни тренировок, сборов, экзаменов, когда надо решать тяжкую, а иногда безнадежную задачу уклонения от противника, который следует значительно более быстро и несет тебе, если не решишь задачу на уклонение, обыкновенную гибель.
— Сколько вы думаете простоять в Пуэнт-Нуаре? — спросил я бывшего товарища.
— Как вода потечет, — ответил он и ушел из рубки.
Тут дело в том, что развивающиеся страны часто имеют плохо оборудованные порты. В справочнике прочитаешь, что пресная вода на таком-то причале поступает на суда по стольку-то тонн, а на деле окажется, что вместо нормального шланга и мощного напора будут кишка в палец толщиной и напор меньше, чем в вашем кухонном кране. Так что в капитанских словах ничего особо уничижительного для меня не было, но… Но если в этих путевых заметках будет куда больше пропусков, умолчаний, скороговорки и неточностей, нежели обычно у меня бывает, то не только от лени моей при ведении дневничка, но и по вине сукина сына Юрия Ивановича Ямкина, который часто вообще меня не информирует о, так сказять, стратегической, общей обстановке вокруг судна. А за каждую неточность потом приходится платить своей шкурой. И вот этого я Юре не забуду никогда. Ведь он даже не дал мне возможности побывать в Мирном!
Алла Пугачева продолжает по двадцать раз в сутки орать: «Прочь тревоги! Прочь сомненья! Вновь стою на этой сцене…»