– Вишь. Тридцать лет и три года. Пришли мы сюда с бабой да с дитем. Огляделись. Медвежий край. Баба плачет.
– Врешь, не плакала я.
– Плакала. Ты, черт, слезливая. Плакала, тебе говорю. А я на нее – цыц! Нишкни! Не плакать, дура, надо – петь надо. Ты кто на деревне была? Ты раба была. Всем раба. Помещику – раба. Уряднику – раба. Старосте – раба. Мужу – раба. А здесь? Мы, говорю, с тобой, Дарьюшка, здесь сами помещики, сами цари. Ишь простор какой! От станка к станку сотни верст. А что зверя! Что птицы! И воля! Хошь пей, хошь бей, хошь слезы лей, – все на своей воле.
Он задумчиво опускает голову на грудь и долго молчит. Дядя Терень боится нарушить его думы и молчит тоже. Бабка Дарья, нахмурившись, стоит у постели и, подперев кулаком подбородок, смотрит на мужа. Ее лицо точно из камня, и глаза сухие, но у губ сложились две морщинки, и в них все: и великая нежность, и великое горе.
– Ты слушай, слушай меня, молодой человек, – вдруг сердито кричит дед Кураш, – ты не перебивай... – Он поводит злыми глазами. Ему кажется, что он все время говорил, а не думал про себя, а его не слушают, перебивают.
– Я и то... молчу... – испуганно оправдывается дядя Терень.
– Не перебивай! Я худому не научу. Не ты один приходил ко мне уму‑разуму поучиться. Ты слушай.
И он начинает долгий рассказ о том, как полюбились ему это глухое место, эта речушка и камни на ней, как поставил он избу, а подле избы – капканы, как стал он постигать премудрость тундры и других учить промыслу, как стали к нему люди за советом ходить, а сам он – ездить за умом к ненцам («потому врут, что они – дикий народ, они – самые мудрые люди на земле»), и теперь он может многому научить людей («случись ученый тут, большущие книги мог бы он с моих слов написать»), – да вот умирает, и промысел передать некому. Народила Дарья ватагу ребят, а где дети?
– Где у нас Сережка, Дарья?
– Сереженька на зверобойке, дед.
– А Петрушка где?
– Петрушка на Мурмане летает.
– А Васек?
– Васек на Челюскинском мысу.
– Шалопуты! – ругается дед. – Шатаются по белу свету, а отец помирает один.
– А ты подожди помирать‑то, дед, – вкрадчиво говорит дядя Терень. – Сынов дождись. Я их тебе всех соберу.
– Подождать! Это, брат, молодой человек, не от меня зависит. Это как еще смерть резолюцию положит. Однако сынов дождусь, – говорит он вдруг и решительно обводит всех сердитым взглядом. – Опять плачешь, Дарья? Что ты меня раньше время хоронишь? А ты чего, черт, лешак, приуныл? Разве так деда Кураша привечают? Играй песню, песельник. Ну!
Бабка Дарья в возмущении даже руками всплескивает.
– Ты чего выдумал? – кричит она. – Чего выдумал?
– Играй песню, Терень! – властно приказывает дед; и дядя Терень, как и тринадцать лет назад, откашлявшись, запевает песню:
Гой ты, тундра бесконечная... Эх!
Нам родная мать – не мачеха... Эх!
Наша волюшка – привольная...
Э‑эх!
Дед Кураш слушает его, качает в такт бородой, но голова его все ниже и ниже клонится к подушке. Он закрывает глаза и тяжело дышит.
Дядя Терень испуганно обрывает песню и бросается к старику. Дед что‑то шепчет, дядя Терень с трудом разбирает слова:
– Сынам напиши... пусть поторопятся... Не смогу я их долго ждать...
С тяжелым сердцем уходит дядя Терень из избы Егора Курашева. И кажется ему, что и дорога стала труднее и ноги слабее.
«Тоже ведь смерть не за горами. Все мы подле ее капканов ходим, и неведомо, когда тебя ее давка придавит».
А тундра звенит и поет. Вот и хозяин умирает, а ей дела нет. Все идет своим чередом: вскрываются реки, тает снег, бегут в залив ручьи, нерпа просасывает во льду лунки, все идет своим порядком. Трофимов о новой бане хлопочет, Митяй – об охотничьем ноже, Арсений мучится ревностью, а Жданов – любовью, сосед Настю ждет, чайка кричит, песец бежит, нерпа на солнце греется. И если дядя Терень помрет, все будет ждать свою Настю сосед и обрадуется ей, когда она приедет.
Наконец вдали засинел мыс Лемберова. Здесь последнее зимовье на пути к Диксону.
Так и на карте показано: мыс Степана Лемберова. А ведь Лемберова дядя Терень лично знал, не раз с ним подле спиртишка грелся. Был Степан Лемберов простой человек, тобольский плотник и объездчик собак, прожил долгую бродячую жизнь на севере, участвовал в первой экспедиции Циглера на Землю Франца Иосифа, а потом в экспедиции на «Герте», разыскивавшей Седова, жил на Диксоне, построил баню, а в 1920 году умер. На его могиле и сейчас стоит крест из серого плавника, а на карте напечатано его имя.
И деда Кураша имя есть на карте. Может, и бухточку, где живет дядя Терень, когда‑нибудь назовут его именем? Все‑таки без следа не исчезнет с земли человек, не растает, как снег весною.
Так, размышляя о жизни и смерти, подходит дядя Терень к избе Повойниковых.
Согнувшись, входит в низенькие сени, распахивает дверь, из‑за которой доносятся крики и плач, и попадает в драку.
Не отскочи он в сторону, быть бы старику покойником: мимо него со свистом проносится табуретка, шлепается о двери и разлетается щепками.
Дерутся братья Повойниковы: у младшего лицо исцарапано в кровь, у старшего по губе течет алая струйка и глаз припух. Бабы визжат и тоже лезут в драку. Баба старшего, худая, злющая, растопырив пальцы, наскакивает на противницу, ее когти страшны; баба младшего, пухленькая, маленькая, в растерзанной кофточке, обороняется чем может, но больше слезами.
– Мир дому сему! – хмуро произносит дядя Терень и сбрасывает мешок с плеч.
Повойниковы сразу стихают. Бабы поспешно застегивают кофточки, младшая прячется за занавеску. Братья вытирают кровь с лица и смущенно отворачиваются. А он молча проходит к столу, медленно опускается на табурет и кладет на стол руки.
– Весна нонче ранняя... – говорит он, словно ничего не видел. – В Широкой лед взломало третьего дня. Белушатники говорят: нынче у Горла лед. – Он обводит избу равнодушным взглядом: поломанные табуретки, поваленные лавки, люльку, в которой младенец плачет, и тем же тоном спрашивает: – Ну? Чего не поделили?
Старший Повойников – огромный, нечесаный, ленивый мужик страшной, тупой силы; младший – проныра и жулик. Вероятно, задирает младший. Он же и бывает битым. Жена старшего – баба‑ведьма, жена младшего – овца и дура. Вероятно, заводит старшая, она и подзуживает мужа. Все это дядя Терень знает и спрашивает без надежды помирить братьев и их жен.
Младший Повойников первый начинает выкладывать свои обиды. Говорит он визгливым, бабьим голосом, бросая злые взгляды на брата и на его жену. Старший смущенно молчит, за него говорит его жена. Она всех перекрикивает и сыплет на дядю Тереня ворох сплетен, обид, – все это житейские мелочи, все от шершавости быта. Изба – тесная, а люди – колючие, словно ежи в норе.
В таком деле судьей быть трудно. Но дядя Терень честно пытается разобраться во всем.
– Стойте, граждане, – строго говорит он, надев очки. – Давайте по порядку. Так что ты говоришь, Семен, о капканах?
Но его перекрикивают голоса спорщиков, и он, безнадежно махнув рукой, умолкает и снимает очки.
Спор разгорается с новой силой. Визгливо кричит Повойников‑младший, размахивает руками и все время обращается к дяде Тереню, бросая косые взгляды на жену брата. Хрипло ругается жена старшего, шипит из‑за занавески жена младшего. Наконец и старший Повойников, все время молчавший, не стерпев, бьет кулаком по столу и орет неведомо что, всех перекрывая своей могучей глоткой. Теперь уж быть драке.
Но дядя Терень, про которого в шуме совсем забыли, слышит плач в углу, встает, подходит к люльке, наклоняется к младенцу и говорит сердито:
– Эх, люди, люди! Дите разбудили... Родители!
Оттого ли, что сказал он это с сердцем, оттого ли, что ссора вдруг выдохлась, но Повойниковы сразу стихли.
И во внезапно наступившей тишине слышно, как плачет ребенок. Он плачет настойчиво и обиженно.
У Повойниковых дядя Терень не задерживается. Некогда, да и не хочется.
В сенях младший брат торопливо сует старику записку.
– Пошли телеграмму, – возбужденно шепчет он, – нехай разведут нас с братом. Убьет он меня.
Старший догоняет дядю Тереня уже за мысом. Он снимает шапку и протягивает старику бумагу. Дядя Терень, не читая, кладет телеграмму в мешок.
– Эх, люди, люди! – качает он головой. – Звери в берлоге.
Повойников смущенно опускает лохматую голову.
– Не осуди! – хрипло просит он и разводит руками.
Долог путь до моря сизого... Эх!
Тяжек путь до острова скалистого... Эх!
Где ты, мачта, где, заветная?
Э‑эх!
Вот и заветная мачта выглянула из тумана. Вот и черные скалы. А за скалами уж и море сизое. Путь окончен.
Дядя Терень входит в бухту Диксона. Снег со льда сошел, и бухта – как двор хорошего хозяина, – чистая, точно метлой выметенная. Только в ямках во льду чернеет мусор, но и он сверху покрыт тонкой, прозрачной ледяной коркой... Похоже на стеклянные шары, украшение комодов.
Первым делом дядя Терень отправляется на радиостанцию. Здесь вытряхивает он свой мешок и наблюдает, как несутся в эфир и заботы Трофимова, и ревность Арсения, и любовь Жданова. Вот последняя радиограмма отстукана. Теперь дело дяди Тереня – ждать. И слушать.
Он сидит в кают‑компании, окруженный полярниками, прихлебывает кофеек из большой кружки, лакомится засахаренным лимоном и слушает. Слушает он жадно, все нужно знать ему: и что на свете делается, и какие караваны идут, и где нынче лед. По целым часам сидит он подле репродуктора, окутанный облаками табачного дыма, подолгу простаивает у карты, на которой флажками расцвечены пути кораблей. Расспрашивает синоптиков, радистов, моряков с зимующего лихтера. С ним люди разговаривают охотно, он умеет и спросить, и послушать, и свое слово вставить. Он ничего не записывает, – такой моды у него нет, он и не знает, что можно новости записывать, но что он услышал и понял, то запомнил прочно. Кок говорит, что дядя Терень совсем «нафарширован новостями», – а старику все кажется, что узнал он мало.
Однако засиживаться на Диксоне нельзя. Весна торопит: ныне она ранняя. Она уже во всей красе: дожди и туманы. Это и есть полярная весна. Дядя Терень озабоченно прикидывает в уме сроки: обратный путь будет во много раз труднее.
– Летуй с нами, дядя Терень, – предлагают радисты.
– Мне, мил человек, летовать здесь никак нельзя, – отвечает он. – Меня люди ждут.
Однако и уходить никак невозможно. Вот уж со всех концов получены ответы на телеграммы, только от бабенки Арсения все нет и нет.
– Экая бабенка, какая непутевая, – злится дядя Терень, но не уходит с острова, ждет: как без радиограммы к Арсению явишься?
Тоскливо глядит он, как тает под дождем лед на бухте, – он весь уж в дырочках, точно сыр. Почернел и съежился снег на северных скатах гор. А ответа от бабенки все нет. Пролетел над островом первый косяк гусей, это уж гусь самостоятельный, – а ответа нет. Все сроки вышли, нет и нет ответа. Радисты решили подсобить дяде Тереню в беде.
– Мы ее к телефону вызовем. Врет, явится.
И точно – на другой день дядю Тереня вызвали на рацию.
Он очутился перед микрофоном и услышал женский голос:
– Алло! Я слушаю...
Старик даже растерялся. Ведь это что, ведь это из Москвы голос... Ведь это он сейчас скажет, а в Москве услышат. Тут зряшное слово сказать нельзя, тут весь мир тебя слышит.
– Алло! – нетерпеливо зазвенел в ухе женский голос – Ну, что же вы не отвечаете?
«Капризная дамочка», – подумал дядя Терень и вдруг рассердился: экая баба! Еще кричит. Лед вот‑вот тронется, а тут все сиди, ее листика дожидайся.
– Я мужу вашему сосед... – сказал он в микрофон, не уверенный, что слова его услышат.
– Ах, сосед! Очень, очень рада. Ну, что он, как бедненький мой? Ах, знаете...
– А то, что нехорошо вы делаете, милая дамочка. Нехорошо, – сказал дядя Терень в микрофон и даже головой покачал. – Я тебе это по‑стариковски скажу, попросту. Кабы ты дочка моя была али сноха, я б... – и тут диктор дернул его за рукав и он остановился. – Ну, то‑то, – проворчал он.
– Я не понимаю, – сконфузилась бабенка. – Что это вы говорите?
– А то говорю, – сердито закричал в микрофон дядя Терень, – что нельзя так. Муж тебе, баба, не игрушка, вертеть им тоже нечего. Радиограмму получила, сказывай?
– Получила...
А ответ что же? Я, бабонька, тут прохлаждаться не могу. Да и муж ждет. Муж он тебе аль кто?
– Ну, муж...
– А коли муж, уважение к нему иметь надо. Хоть и муж, а все человек он. Тоже сердце имеет. Не пар. Тебе хаханьки, а он не ест, не пьет... сна решился.
– Я испишу, напишу... – заторопилась женщина, – я сегодня же... Ах он глупый!
– Чего напишу? – закричал дядя Терень. – Нет у меня больше сроку ждать. Ты это понять можешь: скоро лед пойдет. Лед. А... – махнул он рукой. – Что ей про лед толковать‑то...
Радисты, корчившиеся от смеха во время этого разговора, и тут решили подсобить дяде Тереню.
– Гражданка, – сказал в микрофон диктор, – вы продиктуйте радиограмму, а мы ее передадим с соседом.
– Только чтоб хорошую телеграмму, – проворчал дядя Терень. – Плохую не понесу.
Радист стал записывать: «Я жива, здорова, по тебе очень скучаю...»
– Скучаешь, как же, – буркнул старик, – ты еще про кино напиши.
«...очень скучаю... жду тебя не дождусь. Деньги получила, но все уже вышли. Но это ничего, хотя трудно мне. А затем оставайся здоров, себя береги. Целую. Твоя Фрося».
– Нет, нет! – закричал дядя Терень что было силы. – Не беру такую телеграмму. Не беру.
– Что ты, дед? – удивились радисты.
– «Просто целую» не беру. Пущай крепко‑крепко, горячо целую, тогда понесу. Шалишь!
– Ну, крепко... крепко... горячо, – пролепетала Фрося в эфир. – Какие вы странные!
Радисты вписали: «крепко‑крепко, горячо», и довольный дядя Терень через час шагал со своим мешком за плечами по бухте, трогал лед палкой и пел.
Теперь только бы поспеть домой к большой воде! Дядя Терень идет скорым маршем, где можно – напрямик через тундру, где нельзя – напрямик через залив. Он торопится. Надо успеть опять на все зимовья зайти, всем письма раздать и выложить то, что всего важнее, – новости. Капсе, как говорят якуты; пынель, как говорят чукчи.
Великое дело – новость! Человек, принесший новость, – нужный, желанный человек в тундре. Ему – красный угол в избе, ему почетное место у котка.
Но дядя Терень не чванится новостями, он ими не торгует. Он щедро раздает их встречному‑поперечному, и они, сразу став крылатыми, летят по тундре. Новости важные, нужные: о том, где лед идет нынче, и когда каравана ждать, и чем баржи гружены, и какие люди едут, и какие цены на зверя везут, и какие порядки ожидаются. Все дядя Терень узнал; все, что узнал, роздал.
В избе Повойниковых дядя Терень нежданно‑негаданно застал мир. Он глазам не верит: за столом дружно сидит вся семья, лица у всех праздничные, светлые, бабы в розовых кофтах, старший Повойников причесан, у младшего на лице умиление, царапины позажили.
– Мир дому сему! – бормочет дядя Терень и уж раздумывает, отдавать или нет радиограммы из конторы.
– Дядя Терень пришел! – радостно визжат обе бабы и тащат старика к столу.
Ничего не понимая, он садится, обводит всех глазами: мир, мир написан на всех лицах, – и, обрадовавшись, поднимает чарку:
– Ну, – говорит он, – чтоб и нам, и вам, и всем добрым людям! – и пьет.
Обед проходит шумно и дружно. Но после обеда младший отзывает старика в сторону и спрашивает:
– Ну, как?
– Принес вам развод, – нерешительно говорит старик. – Аль невпопад?
Младший задумывается. Потом говорит:
– Однако давай.
Старик отдает радиограмму из конторы: младшему оставаться на мысе Лемберова, старшему переселяться на зимовье Жданова.
– Это как же? – вдруг громко произносит младший. – Отчего же Ивану ехать? Это и я очень просто могу поехать.
Все в избе настороженно затихают.
– Ишь ты! – криво усмехается младший. – Ивану лафа какая. Промысел Жданова известный, с нашим не сравнить.
Швыряет телеграмму в лицо старшему и шипит:
– Вперед забежал? Ловкой!
Старший Повойников еще и разобраться ни в чем не успел, а жена его уж вцепилась в Семена, а Семенова баба – в него. Драка вспыхивает сразу, трещат бабьи кофты, летят табуреты...
– Стойте! Стойте! – надрывается дядя Терень. – Люди вы аль не люди? – Он кое‑как выбирается из драки, хватает мешок и ружье. – Тьфу! – плюет на пол и скорее вон.
«Что за люди! – недоумевает он, оставшись один. – Тундра широкая, а им тесно...
Однако некогда размышлять о Повойниковых. Некогда думать. Теперь только смотри да смотри. Лед тончает, забереги стали огромными, что полыньи, тундра топкая, вязкая, под каждым камнем – лужа, реки вскрылись, разлились, трудная дорога, мокрая.
А времени мало!
«Застану ли еще деда Кураша в живых?» – озабоченно думает дядя Терень.
Деда Кураша он застает подле избы. Старик лежит на лавке, греется на солнышке.
– А‑а! – встречает он дядю Тереня. – Долго ходишь, молодой человек! Бывало, раньше шибче ходил.
– Оно раньше ноги ходчее были, – шутит дядя Терень, – теперь самоходы мои выходились. Надо себе автомобиль заводить.
– Заведи, заведи. Ну, как сходил? Счастливо?
– Ничего. Приедут к тебе, Егор Кузьмич, сыновья. Ты дождись!
– А‑а! – усмехается дед в бороду и не может улыбки скрыть. – Приедут‑таки, шалопуты. Испужались. А вот возьму да, не дождавшись, помру. А? – И он смеется своей угрозе.
Дядя Терень начинает выкладывать новости. Сперва государственные, политические.
– Вот в Москве под землей дорогу выстроили, – сообщает он, – называется метро.
Но деда Кураша новости московские не интересуют. Раз и навсегда он ограничил свои интересы делами Арктики. Здесь его изба, его промысел, его дети.
– Ну, как там... какие полеты будут? – спрашивает он.
«Это про Петрушу вопрос», – отмечает про себя дядя Терень и рассказывает о полетах.
– А что про зверя слыхать? Как нонче белуха идет, как нерпа, как морж?
«А это про Серегу», – догадывается дядя Терень и рассказывает о зверобойке.
– Так, так, – одобрительно кивает головой дед. – И о полярных станциях слыхал? Как нынче на Диксоне? Али, например, на Челюскином мысу?
«А это уж про Ваську», – улыбается дядя Терень и рассказывает про Ваську, то бишь – про станцию на Челюскином мысу.
Вот и все новости выложены. Можно и в путь. Дед не сердится, что гость уходит так скоро, он понимает – засиживаться ему нельзя.
– Оставил бы я тебя еще на день, – говорит на расставание старик, – да ноги нонче у тебя не те. Торопись. К большой воде не поспеешь.
Целый день сеется дождь, мелкий, настырный, и когда дядя Терень добирается до избы Жданова, на нем сухой нитки нет.
Жданов встречает его, как всегда, молча, ни о чем не спрашивает, ведет в избу и, пока дядя Терень сбрасывает с себя мокрую одежду, достает из сундука свою и дает старику.
Потом оба садятся к огню и закуривают.
– Я послал, – кратко сообщает дядя Терень: с Ждановым научишься краткости.
– А‑а! – равнодушно отзывается Жданов.
– Ответа наказывал не ждать?
– Ну?
– Я и не ждал, – заканчивает дядя Терень и протягивает к огню ноги в шерстяных ждановских чулках.
Оба молчат и курят.
Слышно, как стучит дождь в окно.
– Однако, – вдруг говорит дядя Терень, зевая, – однако писулька тебе какая‑то пришла...
Лицо Жданова начинает медленно краснеть. Но он ничего не говорит, не торопит дядю Тереня, только трубкой пыхтит, – трубка, как назло, погасла.
Дядя Терень достает из мешка радиограмму и сует Жданову.
«Я получила ваши розы, дорогой друг. Спасибо от всей души. Часто и тепло вспоминаю нашу встречу в тундре, и еще раз вам, как тогда, скажу: хороший вы, правильный человек. Буду рада вас увидеть в Москве, если случится вам быть там. Сердечный привет. Татьяна Логинова».
Жданов долго, очень долго читает радиограмму и вдруг сам начинает рассказывать о Татьяне Логиновой, о том, как встретил ее в прошлом году, пятого июля, в тундре (она геолог), как посчастливилось ему оказать ей услугу, пустяшную, а вот помнит, и как думал о ней с тех пор, всю зиму думал, думает и сейчас...
– В Москву поеду. Погляжу на нее. Только погляжу. И обратно сюда!
– Один вернешься? – будто невзначай спрашивает дядя Терень.
Жданов бросает на него свирепый взгляд и рычит:
– Один! А ты что думал? Один, черт тебя подери!
В избе Трофимова дядя Терень мешок кладет прямо на стол, вся семья собирается вокруг, и старик торжественно раздает подарки: Митяю – книги, хозяйке – сгущенное молоко в банках и скляночки с лекарствами и присыпками из больницы, Трофимову – хозяйственные мелочи.
Митяй вертит в руке книги и смотрит на дядю Тереня исподлобья.
– Ты чего? – спрашивает отец.
– Ничего, – надув губы, ворчит Митяй, – надул...
– Ах, да! – говорит дядя Терень, хлопая себя рукой по лбу. – Я и забыл!
И, лукаво улыбаясь, вытаскивает из кармана нож и отдает Митяю.
Подарки розданы, теперь – новости. Трофимову нужно рассказывать обстоятельно. Это не Жданов, не дед Кураш. С Трофимовым можно долго и смачно говорить о политике. Гадать, будет ли нынче война или нет, и какого урожая ждать в колхозах, и каких цен на зверя.
Как всегда, дяде Тереню не хочется уходить из теплой, домовитой избы Трофимова. Хорошо бы остаться и сидеть вот так у огня, курить, беседовать, слушать, как стучит дождь в окно, как возится девочка в люльке, как повизгивают в сенях собаки. И то сказать, довольно уж он походил на своем веку. Место старика у печки.
Но, рассказав все новости, он встает, выколачивает трубку о каблук, надевает мешок на плечи, прощается и выходит.
Всю дорогу от избы Трофимова до жилья Арсения дядя Терень последними словами ругает Арсеньеву бабенку. Это из‑за нее потерял он на Диксоне три дня. Три дня, шутка ли сказать. Три дня, когда тут каждый час дорог. Час весну делает.
– Вот чертова баба! – ругается старик, перепрыгивая через трещины и проваливаясь по грудь в ледяную воду. – Ох, баба анафемская! Да коли бы ты дочкой моей была б аль снохой – я б...
К жилью Арсения он добирается из последних сил. Все мокро на нем. Он дрожит и от холода и от усталости, проклинает дорогу, бабу и себя за то, что связался с этими делами.
«Ишь, какие дела завелись в тундре: любовь, ревность. Сроду не было. И люди стали беспокойнее, и весны хуже, и вода холодней – до костей пронизывает, да и кости не те (главное – кости не те), что прежде. Все тело ноет. Совсем застудил ты себя, старик. Ах, дела!»
Но когда Арсений, исхудавший, обросший бородою, страшный, нетерпеливо бросается к нему навстречу и кричит: «Ну? Ну? Ну?», старик, стуча зубами от холода, первым делом отвечает ему:
– Принес, принес. Крепко целует. Дай отогреюсь, погоди, отойду...
Но прежде всего он отдает Арсению радиограмму, потому что душа у человека болит всегда сильнее, чем кости.
Арсений вырывает радиограмму из окоченевших рук старика и жадно читает.
– Ишь! Ишь ты! – бормочет он, весь расплываясь в улыбке. – Ишь! – сконфуженно хмыкает он.
Вот уж душа и вылечена. А кости – что кости? Кости стариковские, привычные, – отошли и они. Снова можно в дорогу.
– Ты не уходи! Не уходи! – просит Арсений.
Нельзя человеку оставаться одному наедине с горем, но еще труднее – с долгожданной радостью. Теперь только бы говорить, говорить, рассказывать о жене, о том, как она любит его и он ее и как они чудесно жить будут...
– Ты не уходи, дядя Терень, золотой ты человек! – просит Арсений. – Теперь как раз нам выпить следует!
Но старик помнит о соседе, который тоже ждет. Тоже, поди, душой изболелся.
Надо идти. Надо идти.
Сосед стоит на высоком берегу и смотрит в залив. Над Енисеем – рев. С треском взламывается лед, льдины сталкиваются, со скрежетом переворачиваются, бьются; снежная пыль столбом стоит в воздухе.
«Теперь дядя Терень заливом не пойдет! – грустно думает сосед. – Теперь пойдет берегом, в обход. И ждать сегодня нечего».
В последний раз бросает он взгляд на ледоход и вдруг далеко‑далеко в заливе замечает одинокую черную фигуру: она мечется среди льдин, прыгает. Сосед всматривается и с ужасом узнает дядю Тереня.
– Дядя Тере‑ень! – кричит он испуганно. – Что это ты?
Но старик не слышит. Кругом грохот, рев, треск. Лед ползет из‑под ног, прочные ледяные поля вдруг раскалываются в самом надежном месте и заливаются водой. Большая вода идет, большая сила идет, как с ней старику сладить?
– Вот проклятая баба! – ругается он, вспомнив жену Арсения, и мечется по льдине.
До берега еще далеко. А на берегу мечется сосед, невольно повторяет движения старика на льдине, всплескивает руками:
«Ах, беда какая! Что же теперь, а? Пропал старик!»
Вдруг он решается, бежит к лодке, сталкивает в воду, прыгает в нее и, отталкиваясь шестом от льдин, торопится на выручку. Лодка скользит среди ледохода, обломки льдин летят в нее со всех сторон.
– Э‑эй! – кричит сосед. – Дядя Тере‑ень!.. Подер‑жи‑ись!.. Держи‑и‑ись!..
Старик замечает лодку.
– Ты заче‑ем? Заче‑ем? – кричит он сердито. – Тебя раздавит, че‑ерт!
– Ты держи‑и‑ись! – доносится до него.
И старик, ожесточенно сплюнув, прыгает на соседнюю льдину, а с нее на следующую, и еще на следующую, навстречу лодке.
Через полчаса оба шабра[12]на берегу. Оба мокры с головы до ног, оба измучены.
– Приедет Настя... – говорит старик, – вот вода пройдет, она и приедет. – И отдает радиограмму.
Сосед, сконфузившись, читает. Дядя Терень глядит, как проносятся мимо льдины с отпечатками его шагов. Они несутся в море.
– Это хорошо, что Настя приедет. А? Как думаешь? – конфузясь, спрашивает сосед. – Человеку без бабы никак невозможно жить.
– Это верно, – соглашается старик. – Такое уж дело, – и смотрит на ледоход.
Соседу вдруг становится стыдно за свою радость.
«Что ж это я, – все о себе да о Насте! Надо и старика спросить».
– Ну, а ты, дядя Терень, что из дому получил? Хорошие вести?
– Из дому? – смеется старик. – А у меня, мил друг, никакого дома нет.
– А родня?
– И родни нет. Бобыль. Как подорожник у межи, один... так‑то!
– А кому же ты радиограмму посылал?
– Я? Никому.
– Так ходил ты зачем? – удивленно спрашивает сосед.
Но старик не отвечает.
Идет большая вода – это всего интереснее.
«Значит, поспел‑таки!» – думает старик и снимает шапку, словно приветствует большую воду.
1939
РОДЫНА ОГУРЕЧНОЙ ЗЕМЛЕ
На Огуречной Земле случилось несчастье. Огуречная Земля – далекий, уединенный островок в Полярном море, – напрасно вы будете искать его на карте под таким названием. На карте у этой крошечной точки есть свое, вполне благозвучное и даже поэтическое имя. Но полярные радисты упрямо зовут ее Огуречной Землей, и попробуйте‑ка разубедить их! Это такой народ, радисты! Пересмешники. Скучно им в своих рубках, что ли?
Впрочем, странное это название имеет свою историю. Островок открыли недавно, совсем недавно, и начальник партии, лихо и наспех произведя съемку вновь открытой земли (его торопили льды, убедительно смыкавшиеся вокруг ледокола), тут же составил донесение, в котором писал: «Вновь открытый остров имеет форму огурца». И радисты, – а через их руки неминуемо проходит все, – окрестили нового гражданина семьи полярных островов Огуречной Землей.
Островок вскоре приобрел немалое значение, – он был так далек! Исследователи потирали руки: теперь‑то мы доберемся до многих тайн Ледовитого моря. Синоптики облегченно вздохнули: еще одна печь появилась на кухне погоды. Молодые полярники мечтали об Огуречной Земле, как о невесте. Им грезились несказанные ее прелести, и не было таких подвигов, на которые не пошли бы они, только бы ее завоевать. Они снисходительно говорили: «Что Диксон. Тикси. Челюскин? Это уж освоено. Это все равно что дома. А там...» И волнующим шепотом прибавляли: «Шутка ли! Семьдесят восьмой градус...»
Итак, земля, имеющая форму огурца, стала обитаемой. На нетронутом снегу, рядом с большими, круглыми, как чаша, следами медведя появились острые, напористые человеческие следы. Возникли здания. В торосах родилась жизнь. И были уже у людей свои будни, и кипел кофе в медном начищенном кофейнике, и свои радости, и вечерние часы за шахматной доской, и свои заботы, волнения... И вот было уже и свое несчастье. Или скорее – счастье. Ну да, счастье!.. Впрочем, ничего еще не было известно, – как обернется. Дело в том, что женщина кричала страшным, нечеловеческим криком, а бледный толстый мужчина стоял над ней, и его руки беспомощно тряслись, а по лбу катились тяжелые круглые капли пота.
Тот очень ошибается, кто думает, что в Советской Арктике на далеких островах люди живут уединенно, ничего не зная о своем ближайшем соседе. Правда, от соседа к соседу, от острова до острова, подчас тысячи километров – и каких километров! Но радисты! И благодаря им вся Арктика знала, что на далекой Огуречной Земле женщина в муках рожает нового гражданина. И вся Арктика, затаив дыхание, следила за исходом этих родов, словно все они, эти хмурые, мужественные люди, горняки Нордвика, ученые Челюскина, радисты Диксона, строители порта Тикси, зимовщики Белого, стояли, стараясь не кашлянуть, не шелохнуться, у кровати роженицы и ждали появления на свет ребенка, чтобы услышать его первый требовательный крик и ласково, отечески ему улыбнуться.