И еще одна горькая мысль отравила ему радостное возвращение в жизнь: Шу не пришла, не встретила. Он ждал ее все утро в лазарете, он хотел поблагодарить ее, сказать: «Ты выходила меня. Спасибо. Как мне благодарить тебя? Я готов умереть за тебя». Он знал, она рассмеется, скажет: «Глупый кацо, неблагодарный кацо. Тебя вырвали из лап смерти, и вот ты хочешь умереть». Но она не пришла, просто не пришла. Напрасно поглядывал он то на дверь, то в окно, напрасно оттягивал церемонию выписки из лазарета, напрасно сидел на крылечке – ее не было, он сказал себе: «Просчитаю до тысячи и, если ее не будет, уйду». Он насчитал много тысяч, сбился со счета и все не уходил. Уже несколько дней не была Шу у его койки. Она вовсе перестала ходить в госпиталь. И он знал, с каких пор – с того дня, как ему стало лучше. «Ну вот, генацвале, – сказала она торжествующе, – ты поправляешься, молодец!» И больше не приходила. «Значит, я беспокоил ее только как больной?» Он вспоминал из рассказов Шу, что ей часто приходилось дежурить у постели тяжело раненных или больных пограничников. Она несла свою вахту терпеливо и мужественно, маленькая, тоненькая сестра милосердия; ребята и авали ее «сестрицей», раненые командиры – «дочкой», а он, безмозглый, осмелился думать о ней как о возлюбленной. Тогда по‑ребячески захотелось ему снова заболеть тяжело, безнадежно. «Вот тогда узнаешь, – думал он о Шу, – тогда пожалеешь!» Но жизнь бурно возвращалась в его исхудалое тело. С ужасом чуял он в себе волчий аппетит. Его зубы крепко рвали пищу. Его щеки снова запылали румянцем. Не хватало еще, чтобы он потолстел в лазарете!
«Но она придет в день выхода из лазарета», – надеялся он. Она не пришла.
Ребята встретили его тепло и сердечно. Они проводили его до койки. Тут стоял уже и его чемодан, лежали вещи. Они показали ему винтовку в пирамиде. Он озабоченно взял ее. «47382» – прочел он. Он вскинул ее и заглянул в канал ствола. Канал серебрился, в нем играло солнце, маленькое солнце, солнце его винтовки, тонкие струйки его блестели и переливались на смазке.
– Кто? – спросил он взволнованно, готовый расплакаться от благодарности и счастья.
– Все, – ответил смущенно Рунич. – Все чистили по очереди. Такое дело, брат! – Он развел руками.
Алеша крепко схватил его руку и пожал ее. Он молча жал руки всем до одного. Мужчины. Они стыдились своих чувств. Не много слов было сказано между ними. Даже Рунич не мог пошутить. Все испытывали трогательное волнение, они казались себе сейчас до непростительности хорошими париями. И Алеша был неправдоподобно хорош, они не знали, что говорить и что делать. И только Ляшенко, спокойный, как всегда, подошел к Алеше и протянул ему кисет.
– Угощайся, друг. Отличный табачок – сухумский...
«А она не пришла», – думал, укладываясь спать, потрясенный встречей в школе Алеша. «Она не пришла». Это уже не могло затмить радостного сияния дня, но подернуло его легкой, неуловимой, печальной тенью. И с еще большей благодарностью подумал, засыпая, Алеша о товарищах. Они храпели рядом.
Утром его разбудило оглушительное «подымайсь!», от которого он успел отвыкнуть в околодке. Праздник кончился – начинались будни. Он заторопился. Неловко было показать себя больным и слабым. На перекличке он стоял рядом с Руничем, Сташевским, Ляшенко. Он снова был с ними в одном отделении; теперь они назывались курсантами.
– Гайдаш! – воскликнул дежурный.
– Я!
Он был в строю. Взглянув направо, он видел грудь четвертого человека. Кто‑то равнялся по его груди. Все вместе они составляли шеренгу, роту, полк.
И забота, охватившая сегодня весь полк, стала и его личной заботой: в полк приехал командующий округом.
Как всегда, он нагрянул нежданно‑негаданно. Вызвал к себе ночью командира полка и заявил, что будет проверять стрелковую подготовку и – больше ничего.
Командир полка вышел от него и, задумчиво почесывая щеку, посмотрел на небо, понюхал ветер: ветер был сильный, порывистый, со снегом. Командир полка нахмурился.
Утром Вовка, сынишка командира полка, сказал ему:
– Папка, я вчера получил «хор» по математике.
– Ох, а я не знаю, сынок. Постараюсь на «уд».
Беспокойство командира полка разделялось всеми ротами. Еще не известно было, кого прикажет вывести на линию огня командующий, но в полковой школе знали: нам‑то обязательно придется стрелять.
Мимо Алеши все утро проносились озабоченные стрелки, командиры отделения с мишенями на плече. Пробежал политрук школы, даже писаря охвачены общим волнением. Но Алеше сказали, что он не будет стрелять сегодня. Он не спросил почему, понял: его считают больным еще. Но, подумав немного, он угадал другую причину: болезнь только предлог. За ним в школу приплелась из роты дурная слава плохого стрелка. Начальник школы рад предлогу избавиться от плохого стрелка на инспекторской стрельбе. Он почувствовал себя обиженным, но никому не сказал ни слова. Молча смотрел, как суетятся курсанты.
– Возьми мою винтовку, – сказал он, наконец, не выдержав, Руничу. – Отлично бьет.
– Нет, спасибо, – улыбнулся Рунич. – Неужто моя Верка и сегодня окажется дрянью?
Все уже знали, что утро началось тяжело для полка. Командующий приказал собрать к нему командный состав полка. Все явились подтянутые, выбритые, взволнованные. Шептались между собой: «Зачем вызвали? Может быть, по поводу Ковалева?»
Командующий вышел, поздоровался, потом приказал:
– Товарищи командиры, оружие на стол.
Все недоумевая вытащили наганы и положили на стол перед собой.
– Соберите оружие, – приказал командующий сидевшему около него начальнику школы Молодых, – и принесите мне.
Куча вороненых игрушек выросла перед ним на столе. Он стал методически и молча разглядывать наган за наганом. Поморщившись, отложил несколько штук в сторону.
– Выясните, товарищ командир полка, чья это... бакалея... – брезгливо сказал он. – Оружием не могу назвать.
Выяснилось – наганы принадлежали врачам, командиру 4‑й роты, командиру хозроты, нескольким командирам взводов и секретарю партийного бюро.
– Вы живете на границе, – сказал командующий, оттопыривая сердито нижнюю губу. – У вас враг в штабе сидел... Враги, может быть, тут между нами бродят... А оружие, личное оружие командира, похоже на заржавелый кухонный нож. Противно смотреть! Так что, что врач? – закричал он неожиданно на смущенно‑взъерошенного полкового врача. – Вы в армии служите, а не в аптеке. Пулеметом Тарновского защищать свой полк будете? Клизмой?
Никто не засмеялся.
– А строевому командиру – просто позор. Вывести сегодня всю его роту на стрельбище. Не верю, что может хорошо стрелять рота, у которой командир не умеет беречь свое личное оружие.
Он тяжело выдохнул воздух и помолчал. Щеки его были багровы.
– Кто отсекр полка? – спросил он неожиданно. Отсекр робко выступил вперед.
– Ваше оружие? – протянул он наган.
– Мое, товарищ командующий.
– Вы давно в партии?
– Десять лет.
– На фронте были?
– Был.
– Наган имели?
– Никак нет. Был красноармейцем.
– Ах, вот оно что, – голос командующего вдруг стал язвительно вежливым и снисходительным. – Так вы так и скажите: просто, мол, не умею чистить револьвер. Никто не показал. Ну, смотрите. Наган разбирается так. – Он начал быстро и ловко разбирать револьвер. Его движения были четки и исполнены артистического изящества.
«Неужели он не забыл, как чистят оружие, сидя в штабе? – удивлялся Конопатин. Он теперь только увидел, что и полнота командующего была только кажущейся, и походка легкой, он вспомнил, как сидел командующий в седле, и позавидовал ему: – В его годы мне бы таким быть. Большевик!»
Смущенный отсекр, как виноватый школьник, глядел, как чистил его оружие командующий.
– Понятно? – спрашивал тот то и дело и бросал косые взгляды на комиссара полка. Брови комиссара вздрагивали.
– Понятно, понятно, – шептал отсекр.
– Вот вам ваше оружие, – наконец, подал ему командующий наган и вытер руки о тряпку. – Это вы приглашали Ковалева в партию? Говорят, даже уговаривали?
– Так точно, я... – растерялся отсекр.
– В партию? – вдруг закричал командующий, и всем стало страшно от этого крика. – В партию? Да ты знаешь ли, куда тащил врага?
– Я думал... строевой... командир... исправный...
– Исправный. Не спорю. Исправней тебя. У него взять наган – блестит, как стеклышко. Не сомневаюсь. Не то, что твой. Заржавело ваше оружие, товарищ отсекр. И идейное и личное. Идите.
Отсекр машинально козырнул и как потерянный поплелся на место.
– На стрельбище! – коротко скомандовал комвойск.
На стрельбище он словно повеселел. Ласково улыбался красноармейцам. Весело здоровался с подходившими частями. Всех подбадривал.
– Ничего. Ничего... Денек‑то какой!
– Ветер, товарищ командующий, – вставлял командир полка.
– Прикажите ветру стихнуть, товарищ командир полка.
– Не подчинен мне ветер. Он рангом выше меня.
– И мне не подчинен. А вдруг, Петр Филиппыч, он задует и на фронте? Будем стрелять?
– Как не стрелять!
– Так командуйте же трубить огонь. Мы – на фронте.
Но его шутки не успокаивали командиров. Все знали, что это только уставная вежливость командующего. На линии огня нельзя ругать стреляющих, нельзя нервировать командиров, но с каждой сменой, уходившей, отстрелявшись, с линии огня, в душе командующего должен был накапливаться гнев. Там гремела буря, но ее раскатов не слышно было на линии огня. Командующий улыбался. Полк продолжал стрелять скверно.
«Ах, лучше бы ты меня матом крыл, чем так вот улыбаться, – думал Бывалов. Он давно, с фронта, знал командующего, и любил, и знал, что тот его любит. Командиру полка было стыдно за свой полк, обычно лучший в армии. – Ветер? Да нет, не ветер. Стар я стал, что ли? Али успокоился на лаврах? Лучший, лучший. Вот тебе и лучший!..»
Стреляла полковая школа – надежда полка. Но и та стреляла плохо. Командующий сам отмечал в списке курсантов, который держал перед собой, итоги стрельбы.
Сзади вполголоса, но напрягая шепот до предела, телефонисты вызывали блиндажи по полевому телефону.
– Триста? Триста? Как круглая мишень? Поражена... Нет?
– Шестьсот? Шестьсот? Как перебежчик? Ноль. Бежит, значит, сукин сын. Кланяется стрелку. Спасибо, еще поживу.
Командующему докладывали то и дело:
– Курсант Рунич – удовлетворительно.
– Удовлетворительно! – морщился и отмечал в списке. – Что же, в руку его задел или в шею? Врага надо сражать с выстрела. Только отличный результат с минимальным количеством патронов следовало бы записывать. Все, что ли, отстрелялись?
Он прошелся карандашом по списку и заметил фамилию Гайдаша.
– А этот почему не стрелял?
– Только что из лазарета вышел, – доложил командир полка.
– Гайдаш. Ах, это тот Гайдаш, который с Ковалевым, – вспомнил командующий, и Бывалов подивился его памяти. – Позвать его ко мне.
Алексей удивился и смутился, узнав, что командующий требует его к себе. Стараясь быть спокойным, он пошел к командному пункту, туда, где рослая и широкоплечая фигура командующего господствовала над окружавшими его военными.
– Как ваше здоровье, товарищ Гайдаш? – спросил, поздоровавшись с ним, командующий.
– Я здоров, товарищ командующий.
– Рад это слышать. Вы хорошо держали себя в этой истории. Член партии?
– Так точно. Коммунист.
Собственный голос показался Алеше незнакомым. С чего это он так оробел? «Я ведь не из робких был», – бегло подумал он. Он прибавил, тряхнув головой:
– Член партии.
– Не трудно ли вам в армии? – вдруг спросил командующий, и этот простой вопрос снова смутил Гайдаша. Почему он спрашивает об этом? Что он знает о нем? Алексею показалось сейчас, что командующий знает даже то, в чем сам себе не признавался Гайдаш.
– Было трудно, – честно ответил он. – Теперь... теперь привык. Теперь я дома.
Командующий весело усмехнулся и даже, как показалось Алеше, понимающе подмигнул ему.
– Я привык, – подтвердил Алексей упрямо.
– Верю. Но нелегко быть коммунистом, нелегко быть коммунистом и в армии. Если бы я вот сейчас будучи коммунистом, плохо стрелял, как стреляют там, – он показал на красный флажок, – я бы от позора на край света сбежал. Коммунист, не умеющий стрелять, немыслим. Передовиком коммунист должен быть. Всюду. Везде. Всегда.
Обращался ли он с этими словами и к Алеше? Он говорил теперь всем. Алеша был только поводом, но это, как упрек, относилось и к нему. Знал ли об этом командующий? Неожиданно для самого себя Алексей сказал, волнуясь:
– Разрешите обратиться с просьбой, товарищ командующий?
– Пожалуйста.
Алеше показалось, что он насторожился. Верно ли, что он поморщился даже. Почему?
– Меня отставили от стрельбы... Но я здоров… Я прошу разрешить мне стрелять... за мой взвод.
– Стрелять? Да вы больны еще...
– Я очень прошу, – по‑детски пролепетал Алеша.
Командующий пристально посмотрел на него, улыбнулся краешком губ, потом резко повернулся к начальнику школы.
– Дайте пять патронов. О результатах доложить мне. Зачесть в итог взвода.
– Ну? – снова обратился он к Алексею. – А коли выйдет плохо? Понизите процент родного взвода. А процент‑то у него, ой‑ой, и без того бедный.
– Я не подведу, – пробормотал Алеша. Зачем он поддался порыву? Он клял теперь себя.
– А как думаете выполнить стрельбу?
– Думаю (да что там, теперь поздно отступать), – он вскинул глаза и сказал упрямо, – дам отлично, товарищ командующий.
И вот он лежал на линии огня.
– По‑па‑ди! По‑па‑ди! – пел сигналист. Так хочется попасть! Так нужно попасть! Он собрал все силы, но знал, что злости сейчас не нужно. Нужно спокойствие. Он снова проверил все: изготовку, ремень, дыхание.
– По‑па‑ди! По‑па‑ди! – потребовала труба. Теперь это относилось уже к нему. Он впился глазами в мишень. Снова протянулась незримая линия между ним и мишенью. Снова исчезло все в мире, кроме этой единственной цели, которую нужно сразить. Но необычайное спокойствие разлилось по ладно устроившемуся телу Алеши. «Не дергать!» – подумал он в последний раз и открыл огонь. Ему показалось, что он слишком быстро стреляет. Но удержаться уже не мог.
Его позвали к командующему. Бледный и сразу ослабевший, он побрел на командный пункт. Результатов еще не было. Телефонист отчаянным шепотом вызывал:
– Шестьсот? Шестьсот?
– Ну, как оцениваете свои результаты? – спросил снова командующий.
Хотелось честно сказать: «Не знаю». Но ответил упрямо:
– Уверен, что отлично.
Командующий с интересом глядел на него. Кругом толпились командиры. Алексей заметил Конопатина и украдкой улыбнулся ему. Но нервная дрожь слегка била его. «Почему телефонист медлит? Что, если не отлично, а только хорошо? Что, если вовсе плохо?» «Бежать на край земли, – вспомнил он слова командующего. – Куда убежишь? Нет, я стрелял отлично. Слишком быстро только».
– Шестьсот, третья мишень – отлично, – доложил вдруг, подходя, начальник школы.
Командующий ничего не сказал. Он стоял, расставив ноги, и смотрел в землю. Все молчали. Алексей почувствовал, что сейчас упадет.
– Как стрелял товарищ Гайдаш раньше? – спросил командующий.
– Неуверенно, – ответил командир полка. – Больше плохо, чем хорошо.
– Почему сейчас стреляли отлично, знаете? – спросил командующий Алешу.
– Нельзя... коммунисту... плохо стрелять... Вы сказали, – ответил Гайдаш.
– Товарищ командир полка! – позвал командующий.
– Здесь!
– Приказываю доносить мне рапортом после каждой зачетной стрельбы, как стрелял коммунист Гайдаш.
– Приказано доносить мне рапортом после каждой зачетной стрельбы, как стрелял коммунист Гайдаш. Есть.
– Товарищ комиссар полка!
– Здесь!
– Передайте мою просьбу коммунистам полка: стрелять всегда так, как стрелял сегодня коммунист Гайдаш.
– Есть.
– В прорыве ваш полк, товарищи командиры, – сказал командующий. – В жестоком прорыве. Не умеет полк стрелять. А люди хорошие у вас, – он показал на Алешу. – Золотые люди. Большевики. Надо вытягивать из прорыва полк.
Командиры смущенно молчали. Командующий подошел к Алеше. Обнял его и поцеловал. Потом вскочил на коня и уехал.
За ним поскакали командиры. Алеша, растерявшийся, все еще стоял на командном пункте.
«Значит, могу, могу!» – думал он. И не похвала командующего, не сегодняшний нечаянный триумф на стрельбище, а именно эта мысль сделала его счастливым.
– Значит, я могу, я могу!.. Значит... буду!
И это было ответом на проклятое «смогу ли?», которое он задал себе после лыжного позора полтора месяца назад.
«Значит, смогу!» – говорил он теперь, гордо идя со стрельбища. Теперь предстояло упрямой борьбой, муками, напряжением всех сил и волн доказать всем и прежде всего самому себе, что он действительно «может», что, стало быть, он большевик. Он шел со стрельбы и думал:
«Теперь стисну зубы и возьмусь. Я упрямый. Я добьюсь». Он видел впереди долгие дни борьбы, крутую лестницу удачи, медленное карабканье вверх, незаметные для других победы, тягостные отступления, заминка и снова упрямое движение вверх, на ободранных в кровь пальцах. Его захватила, увлекла мучительная дальность пути. «Так будет крепче. Так и растут люди. Ничего!»
– Ничего‑о, – подбадривал он себя.
Когда доберется он до верха лестницы, станет лучшим бойцом школы, вот тогда можно будет сказать всем и прежде всего самому себе: «Вот какой я парень. Сознайтесь, вы не ждали этого? Но я‑то ждал. Как мучительно долго ждал я, как боролся!» Вот тогда можно будет и хвастнуть. Послать письмишко ребятам в Донбасс. Вырезку из газеты. Написать: «Вот. Комсомол потребовал от меня, чтобы я стал отличным бойцом – вот я стал им».
Так стал Алексей Гайдаш нежданно‑негаданно героем полка. Командующий отметил его в приказе. Командир полка, удрученный провалом, с чувством пожал ему руку. В армейской газете написали: «Весь полк должен стрелять, как коммунист Гайдаш». На полковом партийном собрании его набрали членом нового партийного бюро. (Старое распустили.) Школа гордилась им, лучшим курсантом. Стрепетов сложил песню «Коммунист Гайдаш». С нею шли теперь бойцы на стрельбище.
И Конопатин, избранный отсек ром полка, снова начал тревожиться за приятеля.
«Теперь кончено. Теперь зазнается. Погибнет», – озабоченно думал он.
Он решил вызвать Гайдаша к себе домой и за чайком потолковать с ним по душам, по‑политруковски.
«Но что сказать ему, предупредить: не зазнавайся, мол. Обидится. Натура тонкая, горячая, закусит удила, понесет. Я его знаю! – не без самодовольства думал он. – От него всего можно ждать, и подвига и падения. Как отковать это хорошее, горячее литье, как придать ему форму?»
С беспокойством ждал он Алексея. Придумывал дипломатические подходы. Зачем‑то вытащил томик Пушкина. Вел мысленно беседы с Гайдашем. Потом поставил на стол чайник, конфеты, чашки с розовыми лепестками. «Словно невесту жду, – усмехнулся он. – Эх, парень, парень. Знаешь ли ты, как мне дорог?»
Но Гайдаш не пришел. Напрасно поглядывал политрук на часы. Напрасно включал и выключал электрический чайник. Наконец, рассердившись, он решил сам пойти за Гайдашем.
«Герой! – злился он, топая по снегу через полковой плац. Зазнался. Уж и в гости ходить не хочет».
Он уже знал, что застанет Гайдаша в ленинском уголке, окруженным восхищенной толпой курсантов. Герой будет в сотый раз рассказывать о своей встрече с командующим, как командующий его обнял, как поцеловал, и курсанты будут ахать и завидовать.
Но ни в ленинском уголке, ни в казарме Гайдаша не оказалось. Политрук нашел его там, где меньше всего ждал встретить: в спортивном зале. И то, что он увидел, поразило его. В пустом сумеречном зале Гайдаш молча и сосредоточенно забавлялся с винтовкой, то вскидывал вверх и вниз, то выбрасывал в сторону. Он был без рубахи, и его одинокая фигура казалась маленькой и странной здесь в большом, холодном, пустынном зале.
Конопатин тихо окликнул его, Алексей обернулся, но винтовку не оставил и продолжал методически, упрямо вскидывать ее на вытянутых и напряженных руках вверх – вниз – в стороны, вверх – вниз – в стороны... Его лицо было сурово, оно удивило и испугало Конопатима. Всего ожидал мудрый политрук, только не этого. Он готов был увидеть сияющее довольством и бравой удалью лихое лицо героя, Козьмы Крючкова, Тартарена, а увидел стиснутые зубы, ввалившиеся щеки, лихорадочный, голодный взгляд. И механические, напряженные усилия – три, четыре... – словно разжималась и сжималась пружина в механизме, работающем на тугом ходу.
– Ты что это делаешь? – некстати спросил Конопатин.
– Видишь ведь... Три, четыре...
– А зачем?
– Три, четыре...
Как он похудел! Конопатин даже испугался. Он видел ребра, кости, скулы. Гайдаш весь казался теперь колючим, острым, угловатым. Конопатин осторожно обошел его, молча отобрал винтовку, поставил в угол, сел. Он был мрачен.
– Зазнавайся, черт! – закричал он злобно. – Хвастайся, ну! Хвастайся!
– Хвастаться нечем.
– Врешь. Врешь, черт упрямый. Что ты меня с толку сбиваешь? Хвастайся, говорю, герой! Гоголем ходи.
Он сердился. Это было смешно. Он сам сознавал это. Отчего он сердился? Чем теперь мог он быть недоволен?
– Все у тебя не так, как у людей, – пробормотал он и засмеялся.
Алексей невозмутимо взял винтовку и снова начал вскидывать ее с точностью заведенной пружины.
– Три, четыре... – шептал он.
Его лицо снова стало напряженным, бледным; движением бровей он стряхивал капельки пота.
– Три, четыре...
Владеть винтовкой, как рукой! Чувствовать ее мускулы, как свои, ее кожу – как свою, ее нервы – как свои, ее душу – как свою! Три, четыре...
Конопатин молча следил за ним. Потом неожиданно спросил:
– Сегодня тренировочную стреляли?
Алексей опустил винтовку.
– Стреляли.
– И ты стрелял?
– Конечно.
– И стрелял... плохо?
Гайдаш молча вскинул винтовку и со злостью продолжал гимнастику.
– А завтра зачетная стрельба? – неумолимо продолжал политрук. – И о стрельбе рапорт командующему? Продолжайте, товарищ Гайдаш, я вас понял. Три, четыре...
И он, смеясь, обнял Алешу за плечи.
– Ах ты чудо‑юдо‑ры‑ба‑кит. Значит, и тебя задело? Задело ведь, сознавайся. Я так и знал. Я знал это. Такое время, брат. Нельзя в сторонке. Я знал, что это будет. Ну давай, брат, давай потолкуем, садись. Ты свой стрелковый недостаток знаешь?
Знает ли он! Алексей грустно усмехнулся. Он тащил свой стрелковый недостаток за собой как проказу. Он был дергун. Нетерпеливо и зло рвал он спусковой крючок. Ему не хватало выдержки, спокойствия, уверенности. Все было у него – отличные глаза, крепкие руки, хорошее дыхание, упрямая башка на плечах. Не было только выдержки, дисциплины. И это решало все. О, он знал свой стрелковый недостаток и боролся с ним как с чертой характера.
«Дергун я, дергун, во всем дергун», – со злостью признавался он себе.
Он любил скоростную стрельбу, стрельбу с ограниченным временем. Он не был создан для тира. Обстановка воображаемого боя, созданная на стрельбище ребятами из саперного взвода, возбуждала его. Он верил в то, что лежит в окопе, что на него наступает противник; он слышал его пулеметы. Он видел, как, окутанные снегом, пригнувшись, бегут на него вражьи солдаты в касках. Вот их хриплое «ура», вот штык у горла...Хотелось вскочить, палить без разбора, без правил, без наставлений. Огонь, огонь!
– Не дергай, не дергай... – шептал он себе тогда и, затаив дыхание, медленно спускал крючок.
– Отличное средство для лечения больных нервов, – бледно улыбался он и отирал пот и снег со лба.
Теперь он знал, не подходя к мишени, результат своей стрельбы. Вслед выпущенной пуле он говорил с досадой: «Не так! не так надо было!» – и давал себе слово, что в следующий раз будет стрелять лучше.
Его зачетные стрельбы, те, о которых рапортовали командующему, были отличны. Ребята с удивлением и дружеской завистью смотрели на него. Курсант татарин Миндбаев спросил Алексея таинственно:
– Секрет знаешь, да? Скажи секрет.
Секрет? Да, он знал для себя секрет – быть хозяином своих чувств на линии огня. Наконец‑то он стал их хозяином!
Но на тренировочных стрельбах он распускался. Он стрелял хуже других. Самое скверное, что он знал, почему плохо стреляет: это была будничная стрельба, а он привык к фейерверкам. Часто ловил он себя на этом. Он лежал в снегу, прицеливался, щелкал вхолостую затвором, – и чувствовал, что делает это без души, механически, все вокруг делают, надо и ему. «Не любишь? Не любишь? Скучно стало? – язвил он. – А мазать на стрельбе любишь?»
Вокруг него лежали на снегу бойцы. Вместо утренней зарядки – теперь была стрелковая зарядка, ружейная гимнастика, наводка со станка, прицеливание, заряжание, спуск. Повсюду трещали сухие щелчки затвора. На малом стрельбище занимались командиры. Словно курсанты, лежали они в снегу, обучались подгонке ремня, прицеливанию, спуску. И командир полка лежал с ними. Он распластался на заботливо брошенной кем‑то рогожке и озабоченно целился в сосну, на которой была пришпилена мишенька. Это и был прорыв. Жестокое это слово повисло над полком. Хмурые ходили командиры. Командир полка сердито покусывал усы. Даже на кухне царило уныние. Дежурный по полку придирался к повару. Повар злился, борщ выходил пересоленный. «Такие стрелки и этого борща не заработали», – огрызался кок.
Теперь, читая в газете о прорыве в Донбассе, Алексей ясно представлял себе это. Смешно было представлять шахтеров, лежащих с винтовками перед мишенями. Он знал: у них были другие мишени. Но стиснутые зубы, чувство обиды за шахту, за полк, общая тревога, аврал, набухшие в усилиях мускулы были общими и здесь и там. И как там на Павлика, Рябинина, на «знатных люден» Донбасса (это слово только входило в словарь, но им уже были отмечены многие ребята Алешиного поколения) с надеждой смотрели глаза страны, так (и это чувствовал Алеша) на него смотрел полк, по нем равнялись курсанты. Можно было, конечно, успокоиться, даже радоваться: вот у вас дело не выходит, а у меня отлично идет стрельба. Но такие мысли даже в голову не приходили и не могли прийти Алеше. Все реже радовали его личные успехи, все больше печалили личные неудачи, неудачи отделения, взвода, школы, полка. Он не умел успокаиваться. Останавливаться тоже было некогда, его обгоняли другие. Теперь и он с досадой поглядывал на слабых стрелков своего отделения. Хотелось, чтоб отделение было лучшим во взводе, а взвод лучшим в школе, а школа... Стыдно было называться курсантом, когда школа стреляла хуже второй роты, которой командовал насмешливый и франтоватый Агеенко.
Алексей понимал: прорыв нельзя взять штурмом, броском, криком. Кричали много, и командиры, и Алеша, и курсанты. Но все понимали – не криком одолеешь стрелковую немочь. По самому себе Алексей знал, в чем тут дело. Сегодня он почувствовал это больше, чем всегда. В технике? В выучке? В учебе? Но эти слова замаскированно означали ненавистную тренировку. «Ни за что!» – сказал он сначала, а кончил тем, что пришел в казарму и стал в пустом спортивном зале вскидывать винтовку, три, четыре... Завтра – зачетная стрельба, с этим нечего было шутить.
Все это увидел и понял Конопатин, прочел в Алешиных острых скулах, в голодных глазах, в ребрах, на которых было мало мяса. Что‑то болезненно сжалось в Конопатине, он снова обнял Алешу и усадил его рядом с собой.
– У тебя вид нехороший, Алексей, – сказал он задушевно, – какой‑то... ощеренный, – ему захотелось смягчить выражение, легче всего было замаскировать слово шуткой, – не воинский вид, товарищ. «Боец должен глядеть бодро и весело, мол, пуля – дура, штык – молодец», – осторожно пошутил он, но Алеша не улыбнулся, слушал молча, наклонив голову.
– А я тебя не таким ожидал увидеть, – признался Конопатин. – Думал, зазнался уж. А что – я бы на твоем месте зазнался. В самом деле: отличные у тебя дела. Ведь правду будем говорить: тебя в полку давно уж как стрелка похоронили. По третьему разряду. И я грешен. Не ожидал от тебя такой прыти.
Алексей усмехнулся:
– Не ожидал? А теперь, признайся, руками разводишь и думаешь про себя: «Вот ведь какие бывают случайности!» И тоже ждешь, ждешь, как все, что завтра случай мне изменит и все как дым развеется. А я говорю, – он стукнул ладонью по кожаной кобыле, – а я говорю вам: не случайность. Слышите? Не случайность.
Конопатин пристально посмотрел на него и крякнул: «Ага!»
Ага! Вот оно что! Ну теперь он был спокоен.
– Могу я закурить здесь?
Наконец‑то он чувствовал себя удовлетворенным, как доктор, который нашел верный диагноз.
Но он не стал прописывать лекарств, не стал читать прописей. «Рассосется, – беспечно подумал он и вздохнул облегченно. – От этого не умирают».
Он ни о чем не спрашивал. Он только внимательно глядел на приятеля, и Алексею казалось, что политрук уже все знает. Он рассердился даже: черт подери, откуда у этого рыжего парня такие глаза?
Ну, да. Покоя не было в его уязвленной душе. После утомительного дня он не знал покоя и вечером. «Что еще? Что ему теперь?» – озабоченно думал он все время. Ему казалось, что он что‑то упустил, забыл, проморгал. Завтра это откроется – и весь полк будет смеяться над вчерашним героем.