– Ну, как? Ну, как? – спрашивали и утром, и в полдень, и вечером со всех зимовок.
Но женщина кричала, и казалось, ее стоны слышны во всей Арктике, муж ее, беспомощный, как и все мужчины в таких случаях, только плакал над нею, а доктор ничего не мог сделать, суетился и нервничал. Бедняга, он не был акушером, а случай выдался исключительный – поперечное положение плода.
С Огуречной Земли в этот день на радиоузел приняли отчаянную радиограмму.
«Спасите! Спасите! – радировал муж роженицы. – Сделайте, что можно тчк. Спасите мать зпт ребенка».
Что можно было сделать? Радист, принявший радиограмму, страдальчески сморщился, снял наушники и пошел к начальнику. Что можно сделать? Ведь женщина... Ведь ребенок...
Начальник и парторг задумались. Как помочь роженице? Лететь туда не на чем. На зимовке – ни одного самолета. Зима. Полярная ночь. Разве долетишь? Парторг хмурился и пошел в больницу к доктору.
Доктора звали Сергеем Матвеичем. Что сказать о нем? То был обыкновенный врач, из тех, которых ничем уже не удивишь, не расстроишь и не испугаешь. И внешность у Сергея Матвеича была обыкновеннейшая: брюшко в меру, руки красные, большие, настоящие руки резника‑хирурга; голос жирный, благодушный; лысинка благообразная, покрытая реденькой прядью; очки роговые черные; одежда, руки – все пахнет карболкой, лекарствами, больницей, – одним словом, партикулярная внешность врача. Так что, когда встретишь Сергея Матвеича в кают‑компании в форменной тужурке с якорями, невольно подумаешь: «Отчего он не в халате?»
Одно было необыкновенно в докторе: уж очень он был... обыкновенен для арктического врача. Все‑таки арктический врач – это, как хотите, фигура романтическая. Взгляните на карту. Среди имен полярных исследователей, память о которых нам хранит красноречивая карта, найдете вы имена врачей: остров доктора Старокадомского, мыс доктора Исаченко. На Диксоне вам покажут могилу фельдшера Владимирова, скромного северного героя, и вы с почтением поклонитесь знаку на могиле из серого плавника. На острове Врангеля вы уже сами первым делом станете искать могилу доктора Вульфсона, героя, самоотверженно погибшего в борьбе с врагом народа, проникшим в Арктику.
|
|
Но в Сергее Матвеиче до обиды не было ничего романтического. Обыкновенный прозаический врач. Не был он похож и на бравых корабельных врачей, привыкших ко льдам, штормам, качающейся палубе, консервному пайку и к запаху океанской соли. Но, может быть, он был врач‑исследователь, врач‑ученый?
В последнее время в Арктику охотно едут ученые‑медики. Они и биологи, и зоологи немного, и ботаники.
Одни собирают рачков, любопытных земноводных, ящериц и увозят эти трофеи в спирту на материк; другие распластывают на листе гербария карликовую иву, которая вся – с корнями и «кроной» – умещается на ладони; третьи научают заболевания в условиях Арктики, поведение людей, психику, возможности инфекции, влияние полярной ночи и полярного дня на человека...
Но Сергей Матвеич не заспиртовывал рачков, не засушивал лишайников и, кажется, даже не записывал в дневник «любопытные фактики из врачебной практики». Он, впрочем, кое‑что попробовал было сделать, да времени... времени не было. Больные. Заботы. Больница. По всему было видно, что его зимовка не обогатит науку новыми открытиями.
|
|
Еще на корабле молодой магнитолог Модоров, один из тех бескорыстных энтузиастов науки, которые особенно ярко раскрываются именно на зимовках, подошел к врачу и, весело улыбаясь, сказал ему:
– А я понимаю вас. И ваш взгляд на всех нас, зимовщиков, понимаю. Вы ведь на нас смотрите, как на кроликов. Будете изучать нас, так ведь? Щупать пульс до и после аврала, слушать сердце во время полярной ночи и после нее. И потом напишете, конечно, научную работу? Так? Ну, так, что ли? Я рад, доктор, служить вам кроликом.
Сергей Матвеич испуганно посмотрел на него, смутился и ответил, что да, конечно, он кое‑что, батенька, этакое затеял, но при этом он так неопределенно щелкнул пальцами, что и Модоров и все остальные «кролики» больше не спрашивали Сергея Матвеича о научной работе. Было похоже на то, что он приехал сюда с единственной целью: лечить людей, буде они заболеют, принимать у рожениц ребят, рвать зубы и вырезать аппендициты.
Для всего этого ему нужна была больница, ибо врач без больницы – «это, батенька, Колумб без корабля». И больница ему была нужна не какая‑нибудь, а вполне благоустроенная, потому что Арктика там или не Арктика, а если человек заболеет, то надо, чтобы лечили его по‑настоящему. Поэтому он сам при разгрузке баржи таскал на своей спине ящики с оборудованием и, если ему помогали, сердито кричал:
– Осторожно, осторожнее! Не разбейте!
Он сам и строгал и пилил, мастерил какие‑то палочки, суетился около плотников, сам выкрасил белой масляной краской стены, покрыл линолеумом пол. Людей было мало, а дел у всех много. Строился радиоцентр, гремели взрывы в порту: строилась угольная база. То был тысяча девятьсот тридцать четвертый год – исторический для Арктики, когда, словно по волшебству, возникали на пустынных берегах Ледовитого океана среди диабазовых скал здания, порты, мастерские, шахты.
|
|
Возникла и больница. Она была маленькая, на пять коек, но этого было вполне достаточно. И все в ней было, как в настоящих больницах, в которых поседел, полысел и пропитался запахом йода и карболки Сергей Матвеич. Так же поблескивали маслом белые стены, так же играло солнце на никеле инструментария, на склянках с этикетками в стеклянном шкафу. И чистота. И тишина. И запах карболки. Появились и больные. Все больше женщины. Из отдаленных промысловых избушек, за сотни километров, на собаках приезжали они сюда загодя, за месяц, за два до «срока», и жили на зимовке. Приезжали и мужчины – с грыжей, с аппендицитом, с отмороженными пальцами, с увечьями, с больными зубами. Он лечил и зубы и даже пломбировал их; и многие, не успевшие на материке починить свои зубы, сделали это у Сергея Матвеича. Но чаще всего он говорил:
– Эх, батенька. Ну к чему вам этот дрянной зуб? Давайте‑ка мы его... того...
А перед тем как выдернуть зуб, он выдавал больному для храбрости тридцать граммов спирта. Это было традицией. Но потом Сергей Матвеич заметил, что его стали обманывать. Спирт выпьют, а зуб рвать не дают. «Знаете, говорят, доктор, а зубу‑то легче стало. Давайте‑ка в следующий раз». С тех пор он стал выдавать спирт только после операции.
Как хирург по профессии и по складу души, он всегда предпочитал хирургические меры и даже, как смеялись на зимовке, оживлялся, если предстояло кого‑нибудь «порезать».
– Мы, батенька, вас сейчас почикаем немного, и легче вам будет. Ну вот! Вот и отчикали. Вот ваша болячка.
К внутренним же болезням он относился подозрительно.
– Это там всякая терапия, панська хвороба. К чему вам этим болеть, батенька? Этакая дрянь! – И утешал; – Предоставьте это природе... Природа – она мудрее. Все рассосется... Климат здесь чудесный... Здоровый климат‑с!
И было уж так заведено, что каждый день во время обеда кто‑нибудь громко через стол говорил:
– Доктор, у меня что‑то голова сегодня болит. Рассосется?
– Рассосется, батенька, рассосется, – убежденно отвечал он.
Таков был Сергей Матвеич, наш обыкновеннейший доктор. И если было в нем что‑либо непонятное, то только – зачем он поехал в Арктику?
Собственно Арктики он так и не видел. Больница, кают‑компания, квартиры зимовщиков, больница... Собирался было на охоту сходить, да не собрался. Думал было промысловые избушки объехать, да не на кого было больницу оставить – все роды (удивительно много стали рожать в Арктике), и по промыслам поехал фельдшер. Один раз только, осенью, во время хода белухи, увязался доктор с молодежью на промысел, но только мешал всем, промок, чуть было сеть не упустил и, мокрый, но очень довольный, вылез на берег. Зато когда белухи были уже на берегу, он, окруженный чуть ли не всем населением зимовки, стал ножом разделывать морского зверя. («Смотреть, нет ли у белухи аппендицита», – смеялась молодежь.) Опытной рукой он вскрывал внутренности и показывал собравшимся легкие зверя, желудок: «Все, знаете, батенька, довольно похоже на человеческие органы».
Однажды, после вечернего кофе, когда в кают‑компании было как‑то по‑особенному тепло и уютно, магнитолог Модоров подсел к доктору:
– Вы не обидитесь, Сергей Матвеич? Скажите: зачем вы поехали в Арктику?
Сергей Матвеич смутился и развел руками.
– Как вам сказать, батенька, – пробормотал он. – Кругом говорят: Арктика, Арктика... Думаю: дай‑ка и я. Ведь не стар. Как находите: ведь не стар еще? – Он молодцевато покрутил усы. – Потом в больнице у нас, знаете, врач появился. Только что с Севера. Восторженный этакий. Большое поле, говорит. Интересные случаи... Отчего же не послужить? Я и на фронте был... Всяко бывало... И потом... – Он поднял на собеседника свои честные голубоватые глаза и прибавил просто: – И лотом – материальные условия очень хороши. Два года прозимую – ведь это, батенька, капитал. Домик мыслю себе купить под Москвой. Знаете, этак садик... гамачок... клумбы... Обожаю настурции. И еще – ночную фиалку под окном.
После этой беседы доктор показался всем еще более скучным и прозаичным.
Но какой бы он ни был будничный и прозаичный, вот такой, каков он есть, – с большими красными руками, с брюшком под халатом, с запахом карболки и йода, – он был все‑таки единственным человеком на зимовке, который мог бы помочь женщине, рожавшей на Огуречной Земле, хоть и не было ясно, как он сможет это сделать.
Парторг зимовки, дядя Вася, пришел к доктору в больницу и уединился с ним в кабинете.
– Надо помочь, – сказал он, поднимая на доктора усталые глаза.
– Позвольте, позвольте, батенька! – удивился Сергей Матвеич. – Вы говорите, помочь. Давайте‑ка сюда вашу больную. Пожалуйста. Но ведь не могу же я принимать роды, которые, извините... находятся... э‑э‑э... где‑то в пространстве.
– Но надо помочь, доктор, – настойчиво повторил парторг.
– Нет. Это чудесно, право! – рассмеялся доктор и даже всплеснул руками. – Дайте мне руки длиною в тысячу километров, чтоб я мог протянуть их... в... к ложу больной. Дайте мне, батенька, глаза‑телескопы... в... в... чтоб увидеть за тысячи километров, и я готов‑с, готов.
– Мы вам дадим такие руки и такие глаза, доктор, – сказал парторг. – И тогда...
– Я вас не понимаю, батенька... Какие руки? Какие глаза?
– Радио. Вам будут говорить о состоянии больной и, как это, о положении плода, а вы будете руководить.
Опешивший Сергей Матвеич долго и молча смотрел на парторга.
– Вы как это… серьезно?! – наконец осведомился он шепотом.
– Вполне. Иного выхода нет.
Сергей Матвеич встал, надел халат и решительно направился к двери.
– Идемте к больной, – сказал он. Потом остановился. – Впрочем, зачем же халат? Ну, все равно. Экие странные вещи на свете. Первый случай в моей практике... э... заочные роды. Роды по радио. Представляю, как удивятся мои коллеги... Ну, все равно. Идемте.
Огуречная Земля была вызвана к аппарату. Диспетчер объявил всем полярным станциям: «Ввиду того, что радиоузел, будет все время работать с Огуречной Землей, связь с остальными станциями временно прекращается до... до исхода родов».
Все замерли. Тихо стало в эфире. Затаив дыхание, следила Арктика за родами на далекой Огуречной Земле. Сергей Матвеич подошел к аппарату.
– Ну‑с, – произнес он, заложив руки за пояс халата, и растерялся.
Он чуть было не спросил по привычке: «Ну‑с, как вы себя чувствуете, больная?» – но вспомнил, что собственно никакой больной перед ним нет. Пустота. Эфир. Некоторым образом... э... пространство.
Он был явно не в своей тарелке. Не было привычной рабочей обстановки, той, которая давала ему необходимое спокойствие. Он должен был видеть роженицу, слышать ее стоны, мольбы, привычно сочувствовать ее мукам, видеть кровь в тазу, ощупывать своими руками плод – это маленькое, скользкое, беспомощное тельце.
Ничего этого не было сейчас. И он чувствовал себя, как старый солдат, который спокоен под пулями, но пугается зловещей, недоброй тишины засады; как мельник, который может мирно дремать под шум жерновой и просыпается от тишины.
Здесь, на радиостанции, он был как белуха на берегу. Ровным светом горели лампы. Потрескивало что‑то в репродукторе. И тишина. И ни больной, ни стонов, ни мук.
Ни мук? Но она мучится там... в пространстве. Очень мучится... и ждет помощи. И все вокруг ждут. Что же, доктор, Сергей Матвеич, ну‑ка?
Он наклонился к радисту и сказал:
– Э... батенька... спросите доктора: а в каком положении сейчас плод?
И с любопытством посмотрел, как его слова, словно горох, рассыпались точками и тире и понеслись в эфир. Через несколько минут был уже и ответ.
Сергей Матвеич прочел его и сморщил лоб. Так началась эта необыкновенная «заочная консультация».
– Плод в поперечном положении, – размышлял вслух доктор. – Да‑да... Случай! Спросите‑ка у моего коллеги, – обратился он к радисту, – знает ли он, хоть понаслышке, поворот плода по методу Бракстон‑Хигстона.
«Э, да откуда ему знать? Молодой человек. И терапевт к тому же», – размышлял он сам с собой.
Терапевт! Как все хирурги, он относился к ним с легким недоверием.
Ответ пришел, какого и ждал Сергей Матвеич: «Понаслышке знаю, но прошу во всем, без стеснения, руководить мной».
– Вымойте руки спиртом и йодом. Все пальцы смажьте йодом. Минут десять мойте, батенька, – продиктовал доктор, и радист, послушно и словно священнодействуя, передал все, и «батеньку» в том числе. Кто его знает, может быть, и в этом «батеньке» есть свой медицинский смысл?
Доктор Огуречной Земли почтительно сообщил, что руки вымыты.
– Так! – удовлетворенно кивнул головой доктор. – Теперь асептика женщины. – Он подробно написал на бумажке инструкцию и передал радисту. И снова, любопытствуя и удивляясь, смотрел, как его слова, мысли, те, что еще минуту назад находились в одном его мозгу, сейчас чудодейственной силой переносятся за тысячу километров. И он впервые с уважением посмотрел на радиста.
Радист, ощущая важность момента, даже напружинился весь и покраснел от натуги. Он отчетливо выстукивал каждую букву, боясь ошибиться. Принимая отчет с Огуречной Земли, он записывал медленно, без той лихости телеграфиста, какой хвастался всегда. Он просил:
– Давай медленнее. Ведь тут букву изменишь, а ребенку и роженице повредишь.
– Ну‑с, – сказал доктор, – теперь сделайте внутреннее исследование. Введите левую руку...
Вот он надвигается, решающий момент.
«Что, если шейка матки недостаточно открыта? – озабоченно думал доктор. – Ах, отчего я не там?! Ведь это что ж... Ведь не могу же я отвечать, батенька, за то, чего не вижу даже».
Ожидая ответа и непривычно волнуясь, он, чтобы успокоиться, отошел к окну и стал глядеть на улицу. На улицу? Была ли здесь улица? Сугроб снега под окном. Дальше амбар, бухта, а еще дальше – снег, снег, только снег. На крышах складов снег, на бухте снег, в тундре снег. Зеленоватый. Луна.
«Ах, и далеконько же ты забрался, Сергей Матвеич!» – вдруг подумал он и удивился даже, что так далеко забрался, словно эта мысль впервые пришла к нему, словно он не второй год зимует, а только первый день.
– Сергей Матвеич! – позвал его кто‑то шепотом.
Он оглянулся. Перед ним стояли две женщины: жена радиста и жена геофизика.
– Голубчик, Сергей Матвеич, ну как? – волнуясь, спросила более смелая – жена радиста.
– Что – как? – рассердился доктор. – Вы у мужа спросите, Марья Ильинишна. Он у радио колдует. Он лучше меня знает. А я не вижу... ничего не вижу... Снег‑с.
– Мы хотели только... – смутилась жена геофизика. – Видите, у меня подруга была. Так, знаете, она рожала и такой же случай. Я все подробности знаю... может быть, вам пригодится? Я расскажу.
– Ох, голубушка! – поморщился доктор. – Вам‑то что? Не подруга же ваша рожает. Вы‑то чего?
– Как – чего? – удивилась женщина. – Это даже обидно, Сергей Матвеич.
Но радист в это время подал ответ с Огуречной Земли. Хороший это ответ или плохой, он не знал. Он ничего не понимал в медицинских терминах, но уже заранее волновался, как будто знал, что ответ плохой.
– Ага! – прочел доктор и улыбнулся. – Открытие два с половиной пальца. Ну что ж, голубушка? Будем делать поворот по методу Бракстон‑Хигстона.
Он подошел к аппарату. Ему торопливо подвинули стул. Все как‑то сразу поняли, что наступил, наконец, решительный момент. Радист побледнел. Парторг прохрипел: «Тише», хотя и без того тихо, удивительно тихо было в комнате, где столпилось столько людей. Все замерли. Все с надеждой, с тревогой, с беспокойством глядели на доктора.
У него мелькнула мысль: «Откуда у меня такая смелость? И такая власть. Вот я сейчас скажу, и он там все сделает... И, может быть, все будет благополучно. И это я... я...»
Он произнес:
– Введите два пальца правой руки и старайтесь поймать ножку ребенка.
Застучал ключ, рассыпались в эфире точки, тире, и больше уже не было у доктора посторонних мыслей. Он видел перед собой роженицу. Это он вводил два пальца. И слышал стоны. И почувствовав мякоть детской ножки, такой беспомощной, такой...
– Да не ошибитесь! – закричал он (радист послушно постукивал). – Не спутайте ножку с ручкой. Найдите пятку. Пяточку, батенька. И зафиксируйте. А то еще за руку потянете... Это бывает.
На Огуречной Земле возле радиста так же сгрудились в тревоге люди. Муж роженицы, потный, всклокоченный, бегал от аппарата к постели больной и обратно. Он передавал доктору радиограмму, выслушав ответ, бежал обратно к аппарату, шепча про себя слова доктора, боясь забыть их и перепутать.
Доктор был взволнован, но поддержка Сергея Матвеича его ободряла. Он видел устремленные на него налитые слезами и страданием глаза роженицы.
– Ничего, ничего, – бормотал он. – Мы с Сергеем Матвеичем поможем вам... Ничего... Вот и пятка... Какая нежная...
«Захватил ножку», – пришла радиограмма Сергею Матвеичу.
– Ага, – произнес он. – Захватил ножку. Молодец.
И по комнате прошелестело приглушенное радостное: «Захватил ножку. Захватил ножку». Все задвигались, заулыбались, готовы были поздравлять друг друга. Но лицо Сергея Матвеича уже снова было хмурым, и все стихли.
– Так, – произнес он. – Теперь поворачивайте за ножку, а наружной рукой...
Он забыл уже о пространстве. Он словно стоял у постели роженицы и отрывисто бросал указания ассистенту. «А он молодец, молодец! – думал он при этом об ассистенте. – Хоть и терапевт, а прямо хоть куда. Молодец». И в нем уже росла уверенность, что все будет благополучно. И ему уже казалось, что он и раньше был уверен. в полном успехе. Это пришло наконец рабочее спокойствие. Он снова был в привычной обстановке.
Проходили минуты, казавшиеся всем вечностью. Уже час сидел Сергей Матвеич у аппарата.
«Все ли я предусмотрел? Каких ждать сюрпризов? Справится ли терапевт? Ах, отчего я не там! Все ли я спросил?»
Он устремил взгляд на репродуктор, словно от него мог услышать ответ. И услышал: точки, тире, точки, тире... китайская грамота. Он заглянул через плечо радиста на бланк.
– По‑во‑рот, – читал он, следя за каракулями, – про‑из‑веден бла‑го‑по‑по...
– Благополучно! – закричал, не выдержав, радист.
– Благополучно, благополучно, – всполошились все в комнате. – Доктор! Сергей Матвеич! Голубчик!
– Следите за сердцебиением ребенка! – закричал доктор сердито.
Это он на себя рассердился за то, что сам обрадовался радиограмме, как студент‑первокурсник, как куратор на первой операции.
«Стыдно! Стыдно‑с, врач! Срам‑с!»
– Следите за сердцебиением ребенка! – крикнул он опять радисту, и тот, спохватившись, начал послушно выстукивать.
– Еще не родила. Да‑с. Рано, батенька, рано, – произнес Сергей Матвеич укоризненно, обращаясь ко всем. И снова в комнате воцарилась тишина. – Рано, – пробормотал он уже тише и уставился в репродуктор.
И вдруг он почувствовал, что страстно, до боли, до неистовства, желает, чтоб ребенок родился живым. Живым, живым – и мальчиком! Кудрявым этаким... Он мечтал о нем, как будто был его отцом... Женщина спасена, на ребенок, ребенок...
– Следите за сердцебиением. Внимательно следите за сердцебиением!
– Сердцебиение отчетливое, ясное, – услышал он слова радиста.
Нет, нет, не слова радиста. Это он услышал биение сердца ребенка, еще находившегося в утробе матери. Это билось сердце человека, еще не появившегося на свет. Но человек сейчас появится и ликующе закричит, утверждая свои права. Какое у него будет сердце! Сердце человека, самою жизнью своей обязанного родине, – вот этим радистам, этому парторгу с трубкой, этому доктору‑терапевту (а он молодец, молодец!) и... и... да и ему, Сергею Матвеичу. И он засмеялся, засмеялся так, как никогда еще не смеялся. И не торжество, не гордость, не удовлетворение были в его смехе. Было что‑то такое, чего он и сам еще не понимал.
Начались схватки. С Огуречной Земли теперь летели радиограмма за радиограммой. Доктор кратко сообщал о состоянии роженицы, о том, как проходят схватки, а муж роженицы от себя прибавлял: «Ужасно Мучится... ох, как это ужасно! Кричит криком... нечеловечески... Что делать? Что делать, доктор? Как она мучится, бедная! Сделайте что‑нибудь. Я не вынесу этих криков!»
И казалось: и здесь, у репродуктора, слышны были нечеловеческие стоны рожавшей женщины. Сергей Матвеич оглянулся и увидел бледное лицо парторга, стиснувшего зубами свою трубку.
– Ну, а вы что? Вы что, батенька? Что с вами? Ведь не ваша же жена рожает.
– Это верно, – слабо улыбнулся парторг, – не моя. Но ведь и женщина и ребенок, как бы вам сказать... наши.
Сергей Матвеич смутился и рассердился на себя за свой дурацкий вопрос, за то, что не понял чувств парторга и, может быть, обидел его. Но некогда, некогда было думать об этом.
– Следите за сердцебиением ребенка!
...Уже три часа прошло. Три часа назад он сел к аппарату и сейчас чувствовал себя необычайно уставшим, измученным, словно вымолоченным. Скоро ли, скоро ли это все кончится, эти необыкновенные роды по радио?
И вдруг он услышал, как радист вскрикнул, радостно, ликуя:
– Сын! Сын! Вот! Сын! – Он протянул Сергею Матвеичу радиограмму, и тот прочел:
«Доктор, товарищи, родные! У меня родился сын, сын, мальчик. Спасибо, спасибо вам всем за все! Сергей Матвеич! Спасибо, спасибо вам, родной вы человек. Спасибо!»
Со всех сторон тянулись к Сергею Матвеичу руки. Горячие, дружеские, взволнованные. Его поздравляли, им восхищались, его благодарили. Парторг долго тряс ему руку и улыбался, приговаривая:
– Ах, Сергей Матвеич!.. Ну и человечище вы! Ну и чудесно!.. И поздравляю... Вы действительно, как... как... как большевик, Сергей Матвеич!
А он сидел, растерявшийся и сразу обмякший, смотрел, ничего не понимая; читал радиограмму и не понимал ее; слушал поздравления и не понимал их. Он растерялся. Хирург, он потерял спокойствие.
Вдруг представилась ему в новом, неожиданном свете вся его жизнь, и сам он, и его профессия, и студенческие мечты, и все, что он делал, делает и может сделать.
Неужто это он вчера мечтал о спокойной старости, о домике – как, бишь, батенька: с настурциями и ночной фиалкой под окном?
1937
ДРУЖБА
Когда все корабли отплыли, все самолеты улетели, а на бухту, скованную льдом, пал первый зимний пушистый снег, в арктическом эфире наступили тишина и порядок, радисты облегченно вздохнули, а Степан Тимофеич, впервые за три месяца, взглянул в зеркало. И обомлел.
– Рыжая... – изумленно пробормотал он и придвинул зеркальце к самому носу.
Сомнений не было: борода была рыжей.
В горячие дни арктической навигации Степану Тимофеичу некогда было ни бриться, ни смотреться в зеркало. Как и все радисты узла, он дневал и ночевал на радиостанции, а между вахтами спал в аккумуляторной, скорчившись на узкой скамейке, подложив форменную тужурку под голову. Через несколько часов его уже будили; он окунал голову в пожарную бочку со студеной тундровой водой, фыркал, как морж, обтирал усы и заступал на вахту.
У него был «тяжелый» стол, стол № 3 – связь с судами.
По Северному морскому пути в это лето сновало великое множество судов: ледоколы, пароходы, теплоходы, лесовозы, гидрографические скорлупки, буксиры с караванами баржей и лихтеров, зверобойные боты, шхуны, экспедиционные суда.
У всех у них были радиостанции, у всех скопилась корреспонденция, деловая и частная, всем нужны были метеосводки, прогнозы погоды, всем немедленно требовалась связь с материком, все нервничали, торопились, злились и злость свою обрушивали на Степана Тимофеича – единственное ухо, которое их слушало.
Им были отведены короткие сроки, недостаточные, по мнению судовых радистов, скучающих в своих рубках, и они контрабандой пытались всучить Степану Тимофеичу все.
«Маруся, Маруся! – настойчиво выстукивал радист с гидрографического бота пылкую телеграмму второго помощника. – Шлю арктический привет и горячий поцелуй, которого не охладят льды, окружившие...»
– Да пойди ты к черту со своей Марусей! – взрывался Степан Тимофеич. – Деловые есть? Нету? Тогда куырыкс[13].
Но судовые радисты не унимались. То был народ характерный, своенравный, и Степану Тимофеичу с ними было много беды. Особенно бесновались радисты иностранных лесовозов. Пустячная льдинка, забелевшая где‑нибудь далеко на горизонте, приводила их капитанов в неописуемую панику: они требовали немедленной, срочной, экстренной присылки ледокола и отправляли радиограмму за радиограммой.
С иностранцами надо было быть сугубо вежливыми – дипломатия, честь рации, и Степан Тимофеич, стиснув зубы, покорно принимал панические радиограммы и только плечами пожимал в ярости.
– Ничего не поделаешь! Не русский народ, не рисковый, ко льдам непривычный.
А тут опять из эфира лезло в уши... точка, тире, точка, тире... «Маруся, помню, люблю тебя на семидесятом градусе северной широты».
Но совсем особый, ни с чем не сравнимый гвалт поднимали суда, столпившиеся поблизости на рейде. Их «пикалки» были оглушительны, суда перебивали друг друга, все звали Степана Тимофеича, все что‑то выстукивали ему, и вся эта какофония звуков, визг, писк, свист, дикая кутерьма, в которой не было ни смысла, ни лада, врывались в бедное ухо Тимофеича.
Он в ярости бросал наушники на стол и кричал диспетчеру:
– Не могу я, Емельяныч! Как хотите... форменный аврал! Сбесились, что ли? Дай им милиционера.
Невозмутимый Емельяныч включал «радиомилиционера». Тот немедленно, но вежливо заглушал своими мощными звуками все рации и произносил насмешливым голосом диспетчера:
– Алло! Соблюдайте в эфире правила уличного движения. Не все сразу. Ледокол «Садко», вы имеете слово. Вас слушаем на волне... Кончили? Слово имеет «Хронометр». Волна...
Но теперь все это кончилось: все корабли отплыли, все самолеты улетели! И Степан Тимофеич смотрел в зеркало на свою неожиданно рыжую бороду.
«Ну разбойник! Ну чистый бандит! Главное дело: рыжая. Почему рыжая? Где в этом сообразность? Вот тебе и зепете!»
Он долго оглаживал, охорашивал нежданное украшение своего лица и в конце концов пришел к выводу, что совсем у него не разбойничий вид, а даже, напротив, этакий героический. Морской волк. Старый полярник.
Успокоившись, он подбрил щеки, расчесал бороду, подкрутил усы, подмигнул себе в зеркале и направился в кают‑компанию.
На следующий день он был уже на новой вахте. Его определили на старую рацию – на «курорт», как пошутил диспетчер.
Старуха рация, древняя, заслуженная, одна из самых старых в Арктике, доживала свои последние дни. В ней давно уже сменили всю аппаратуру; ничего собственно старого, кроме почерневшего здания да стен, пропахших чесноком и бензином, тут не осталось.
А старушка рация все еще скрипит, бодро шлет в эфир свои позывные, обслуживает целый район – маленькие близкие зимовки, расположенные в стороне от широкой морской дороги. Она – словно нянька на старости лет ходит за маленькими ребятами.
Степан Тимофеич уселся на стол, вытащил трубку, раскурил ее. Он был один теперь в старом пустынном здании. Здесь было тихо, немного грустно и непривычно одиноко после новой рации. Там все время толпились люди, за столами, под зелеными абажурами, склонялись над бумагой товарищи, стучали ключи, стучал пуншир, стучала пишущая машинка, кричал в микрофон диктор и то и дело звенел телефон.
Здесь же, в старом здании, царила нерушимая тишина, такая, вероятно, как и десять лет назад. И Тимофеич невольно подумал, что если выглянуть в окно, пожалуй, увидишь еще медведя, бесстрашно приковылявшего на запах одинокого жилья.
Тимофеич даже невольно бросил взгляд в окно, но сквозь легкие морозные узоры увидел только ажурные мачты радиостанции да неясные очертания домов. Он рассмеялся, отложил трубку, взглянул на расписание, потом – озабоченно – на часы и взялся за ключ.
И сразу же исчезли тишина и одиночество. Мир ожил. Заговорил. Зашумел в наушниках. Точки, тире торопливо стали складываться в буквы, буквы строились в слова. Это происходило само собой, без всяких усилий Степана Тимофеича. Он слышал не точки и не тире, а готовые слова, угадывал окончания длинных, предчувствовал следующие, словно слышал голос и интонации человека.