Но председательствующий перебил его:
– Значит, плохая мы власть на местах. Однако рассказывай.
И Костя начал рассказывать. Его выслушали, расспросили и, пообещав принять меры, отпустили.
Ну вот, теперь он свободен. Он сделал свое дело. Что ж дальше? Он вышел из окружкома на улицу и тихо побрел по ней. Что делать с собой дальше? Он больше никому не нужен.
Дождаться весны, пароходов и уплыть на Большую землю, о которой так исступленно мечтал в тесной каморке фактории? Можно даже не дожидаться весны, а сесть на линейный самолет и улететь.
Но он откладывал и откладывал свой отъезд. Что держало его здесь? Он и сам не знал этого. Он подумал, что, вероятно, задерживают обещания, которые дал он ненцам. Да, да. Вероятно, это.
Он вытащил из‑за голенища «скорбный лист», как называл список нужд ненцев, и перечел его. На него пахнуло дымом костров, он обрадовался атому запаху и, растроганный, улыбнулся. Со «скорбным листом» направился он в контору Интегралсоюза, нашел начальника, передал ему список, долго растолковывал, что нужно тундре, получил обещание, что все будет послано, и все же не уходил.
– Значит, сделаете? – спрашивал он начальника. Опять уходил и опять возвращался: – Но вы поняли, что нужно? Если чай, то кирпичный, если сукно, то яркое, если ружья, то обязательно с патронами к ним...
Наконец он ушел. Ну, вот и это сделано. Что же теперь еще? Уезжать?
Но мысли его неизменно обращались в сторону тундры: от них нельзя было отвязаться.
«У Федора с Крестов сейчас последнюю муку доедают, – думал он, обедая. – У одноглазого Яптуне уже кончился чай, он тогда еще говорил, что осталось на двадцать заварок».
Он знал запасы и нужды тундры, все, что варится там в котлах. Тогда он поспешно одевался и шел в окружном.
– Что же вы медлите? – кричал он секретарю.
В окружкоме уже знали Костю. Секретарь устало глядел на него и отвечал:
– Скоро, Костя. Теперь скоро. Подожди.
Ждать? Зачем было ждать Косте? Разве это его дело? Он был свободная птица. Он мог сесть в самолет и улететь на магистраль, чтобы снова броситься искать удачи и славы. Зачем же он оставался?
Он сказал себе: «В тот день, как уйдет караван с продовольствием в тундру, я уеду».
Однажды его спешно вызвали в окружком. Он не пошел, а побежал. Секретарь встретил его, сияя, и закричал:
– Ну, все в порядке, Костя! Есть директива центра.
– Ну?
– Нам разрешено взять пять тракторов со стройки... Разрешено мобилизовать оленей. Даны три самолета.
– Ну вот, – облегченно вздохнул Костя.
Теперь он может и уехать. Отчего же ему стало вдруг грустно?
– Садись, Костя. Что ж ты стоишь? У нас с тобой разговор долгий. Мы решили назначить тебя начальником транспорта, с тем чтобы, доставив грузы, ты принял дела на фактории и стал ею заправлять.
– Я? – испугался Костя.
Что испугало его? Нет, нет, только не транспорт, не дорога!
– Значит, – сказал он дрожащим голосом, – вы меня окончательно и бесповоротно записали в торговцы?
– А разве ты не хочешь этого? – удивился секретарь.
Хочет ли он? Черт его знает, он сам не знает, чего хочет! Он знает только, что не хочет уезжать отсюда, из этой тундры, от этих людей. Значит, прощай слава, мечты, надежды?..
Но ему некогда было думать об этом. Секретарь торопил его. Они погрузились в сметы, карты и расчеты. Через час он вышел отсюда начальником транспорта и заведующим факторией.
Транспорт тронулся в путь.
Впереди полетели самолеты и на головном – уполномоченный НКВД, имевший кое‑какие дела на фактории, – Костя знал, какие. Затем тронулась в путь легкая оленья упряжка начальника, а за ней – длинный и шумный олений аргиш. И, наконец, с грохотом и визгом пошла тяжелая артиллерия – тракторы.
Все это – летающее, ползающее и бегающее – подчинялось Косте. Перед ним лежала большая дорога тундры, та дорога, по которой три месяца назад брел он, умирающий, на обессиленных собаках. Теперь он шел по ней как победитель; его сани были тяжелы от грузов; скрипел снег под железными гусеницами машин; хрипло кричали механики, погонщики оленей, и, как ни трудна была дорога, Косте она казалась легкой.
То был переход, о котором и сейчас еще говорят у костров в тундре.
Олени падали на льду. Тракторы проваливались в наледь или увязали в торосах. Стояли такие жестокие морозы, что стальные тросы лопались, словно фарфоровые. Механики ворчали: «Дьявольский переход!» Но Костя не знал устали.
Он первым бросался выручать оленей, первым подставлял плечо под тракторные сани, он вел транспорт сквозь пургу по проклятой дороге и не замечал ни пурги, ни морозов.
По всей колонне звенел его веселый голос:
– Вперед! Вперед, товарищи, вперед!
Кто не испытал того, что чувствовал сейчас Костя Лобас, тот, значит, никогда не был на гребне.
О. он был теперь на гребне, на самой высокой волне своей жизни! По всей тундре летела весть о веселом «купсе Косте»; целые стойбища выходили на его дорогу.
Он узнавал старых приятелей.
– Эгей, Яптуне Василий! – кричал он с нарты. – Ты просил новое ружье. Вот я привез ружье. Счастливой охоты, Яптуне Василий! Я жду тебя с добычей на фактории.
– О? Кто это там? Федор Яр? Ты просил медный чайник, Федор. Вот чайник! Пей чай на здоровье, Федор Яр!
Он становился коробейником, первым коробейником тундры. Он уже мечтал, как будет носиться зимой по тундре со своим кочевым магазином – балком, и в каждом чуме его будут принимать как желанного гостя. Он будет таким торговцем, какого еще не видали здесь! А слава? Что слава? Слава – дым. И он отмахивался от этих мыслей как от дыма.
Он и не знал, что в эти дни имя Кости Лобаса не сходило со страниц газет. Вся страна следила за движением его продовольственного транспорта, и когда на Волчьем перевале транспорт замело снегом, это знали все в стране.
...Он узнает о своей славе только через год, когда придут в тундру старые газеты.
1938
МЫИ РАДИСТ ВОЙНИЧ
Если вы попадете когда‑нибудь на Тихий мыс, спросите у начальника тетрадку в черном коленкоровом переплете – «летопись» зимовки. На первой странице вы найдете наши имена. Мы основали станцию на Тихом мысе, мы были первой сменой, зимовавшей там.
Справьтесь по тетрадке, нас было шестеро: Федор Черных – геофизик, начальник и парторг станции; Валерий Петровский – метеоролог; Абрам Исаич Старк – врач; Яков Ставраки – радист; Алексей Богучаров – механик и Капитон Павлович Макаров – кок. Скажу не хвастаясь, что на всем Северном морском пути, от Уэллена до Югорского шара, не было зимовки дружнее нашей. Нас называли «мужским монастырем на Тихом мысе», но то был единственный в мире монастырь без свар, зависти и грязи.
Как родилась наша дружба? Во всяком случае, не из сходства характеров, потому что не было на свете более несхожих меж собой людей, чем мы шестеро. Мы были людьми разных профессий, разных возрастов, разных биографий, разных вкусов и привычек. Но все мы не были полярными новичками. Мы знали закон зимовки: «Не страшны полярные метели, страшны полярные склоки». И мы решили: пусть будут метели и пусть не будет склок.
У меня сохранилась фотография (она в дорожном мешке, и я потом покажу вам): на фоне черного осеннего моря, по берегу, обнявшись, идут шестеро. В центре, возвышаясь над остальными, белокурый длиннорукий и узкоплечий человек в мохнатом свитере, без шапки, с русой курчавой бородкой и застенчивыми голубыми глазами – Федор Черных, наш парторг и начальник. Он обнял маленького человека, прижавшегося к нему, – то наш милейший и ученейший доктор Старк. Он в пальто, обязательном воротничке и галстуке с булавкой, изображающей змею. Рядом с корректнейшей фигурой доктора – мохнатая экзотическая личность с рыжими пушистыми бакенбардами, вся в пегих мехах, в меховых штанах, в меховой рубахе, отороченной у воротника белым пушистым зайцем, что придает ему вид маскарадного Пьеро. Это Валерий Петровский, зверобой и медвежатник. Ему жарко в мехах, но он презирает европейские пальто и тужурки. На поясе у него болтается охотничий нож с черенком из моржовой кости и костяной рожок для табака в медных колечках. Рядом с Черных, слева, радист Яшка Ставраки, прозванный на зимовках Яшкой Неунывако, на кораблях – Яшкой Стовраки. Говорят, что он родом грек, достоверно – что одессит. Форменная куртка небрежно висит у него на плече, левый глаз кому‑то подмигивает. Он обхватил за толстую талию кока Капитона Павловича Макарова, которого все зовут Капитаном Павловичем или адмиралом Макаровым. «Адмирал от кулинарии», – ему нравится эта кличка. Ну, а шестой? Шестым был я, Алексей Богучаров, механик, вот такой, каким вы меня видите.
Так мы шагали, обнявшись, по морскому берегу, словно кричали: «Шире дорогу! Зимовка Тихого мыса идет!» Так мы и жили, крепко обняв друг друга за плечи, одно хитро слаженное тело, имя которому – зимовка. Нашим сердцем был Федор Черных – и это, друзья, было честное, мужественное сердце; нашим мозгом – доктор Старк; глазами, жадными, охотничьими, – Валерин Петровский; Яшка – беспокойные уши; я – просто руки, а кок Капитан Павлович – язык. И надо отдать ему справедливость, язык этот был ловко подвешен.
Чудесно мы жили, друзья, на Тихом мысе. Мы отзимовали уже год, не сговариваясь, как будто это само собой разумелось, остались на второй и уже подумывали о третьем, когда девятнадцатого ноября произошло событие, резко изменившее нашу жизнь, а может быть, и судьбу каждого из нас.
В этот день, в полдень, я зашел в радиорубку к Яшке Неунывако покурить и поболтать или, если хотите, даже помолчать на людях, – это все равно. Когда долго живешь на маленьких полярных станциях, научаешься разговаривать молча.
Одинокий человек – либо великий болтун, либо великий молчальник. Болтуну вовсе не нужен живой собеседник: вещи умеют прекрасно слушать. Наш кок, например, целый день беседует с кастрюлями. И то правда: никто не станет выслушивать вашу житейскую повесть терпеливее медного кофейника, из которого вы три раза в день пьете свой обязательный кофе.
Что касается меня, я люблю помолчать и послушать. Я люблю слушать человеческую речь, гудение ветра в проводах, поскрипывание снега, шум ломающегося льда. Вещи умеют прекрасно рассказывать, если вы любите слушать. Но они бывают и несносными болтунами. Вот старый движок в моей силовой, – он тараторит без умолку весь день. В его размеренной болтовне вы можете услышать все, что пожелаете. Он, словно подслушав, отвечает мыслям, только что родившимся у вас в мозгу.
В конце концов это становится нестерпимо скучным. Я давно слушаю его воркотню и знаю наперед, что он может сказать мне. «Че‑пу‑ха! Че‑пу‑ха! Че‑пу‑ха!» – пыхтит он. Тогда я встаю, вытираю паклей руки и иду к людям. Чаще всего в радиорубку.
Здесь за столом одиноко сутулится Яшка. Он оборачивается на стук двери. Я молча киваю ему головой. Он продолжает работать, я хожу большими шагами по комнате. Тикают часы.
Изредка радист разражается гневным восклицанием: «Черт подери!» Карандаш с треском ломается.
Я останавливаюсь и вопросительно подымаю глаза. Но Яшка уже по‑прежнему стучит ключом, как дятел клювом. Тогда я произношу: «Д‑да» – и снова начинаю ходить по комнате. Так мы беседуем. Потом я подхожу к столу и, заглядывая через плечо радиста, читаю радиограммы, которые он принимает. Это очень забавно. Слова проступают на бумаге, как детали переводных картинок. Иные не окончены, другие пропущены, но уже угадывается общая связь слов, как угадывается в переводных картинках птица по клюву, китаец с ведрами – по коромыслу и косе.
Редко, совсем редко, но случается, что радиограмма, подсмотренная мною через Яшкино плечо, имеет непосредственное отношение ко мне. Проступают слова: «Тихий мыс. Алексею Богучарову». Яшка ухмыляется, а я, волнуясь, гляжу на чудодейственный бланк. На нем томительно медленно появляются слова. Кажется, что кто‑то очень издалека (очевидно, мать – больше мне никто не пишет), заикаясь, говорит их мне. Хочется поторопить ее. Ну, скорее, мать, что там в конце – «целую» или «лежу при смерти?
Так и в тот памятный день девятнадцатого ноября заглядывал я через плечо радиста и читал жизнь, скупо рассказанную телеграфными знаками. Вдруг я увидел на чистом еще листе бумаги слово, заставившее меня вздрогнуть. Сразу стало жарко и тревожно в радиорубке. Яшка взъерошил волосы и припал к бумаге.
Испытали ли вы это необъяснимо тягостное чувство – чувство неизвестной беды? Оно возникает у вас, едва вы прочли в заголовке радиограммы зловещее слово «аварийная». Вам хочется сорваться с места, бежать, кричать, звать на помощь, бить в рельс. Вы еще ничего не знаете, но уже чувствуете на своих щеках горячее дыхание беды. Вы не знаете и людей, которых постигло несчастье, но они стали уже вам близкими и родными.
Я впился глазами в бланк радиограммы. Что случилось? Где? На бланке появилось еще раз: «аварийная», потом: «всем, всем, всем», потом опять: «аварийная», словно неизвестный радист заклинал всех, кто его слышал, отнестись со вниманием к его сообщению.
– Это в бухте Колючей, – прошептал Яшка. – Что у них там стряслось?
Наконец, на бланке стал появляться текст радиограммы: «Всем, всем, всем. Передать Москву Главсевморпуть тчк Невыясненным причинам зимовке бухты Колючей вспыхнул пожар тчк Горит жилой дом и примыкающие к нему склады тчк Сильный ветер препятствует тушению тчк Принимаем меры тчк Сейчас пламя подступает дверям рации зпт радиорубка дыму. Слышите ли меня тчк Передайте Москву зпт ждем указаний тчк Продержимся если надо без жилья тчк Все здоровы тчк Сейчас...»
Карандаш с треском сломался, Яшка схватил другой. Сейчас... Что происходят там сейчас?
Но больше ни звука не донеслось до нас из бухты Колючей. Напрасно звал ее Яшка – бухта молчала. Задохнулся ли радист в дыму, или, оставив аппарат, ринулся на помощь товарищам, или обрушились на рацию стропила пылающего дома и заставили замолчать, – ничего не было известно. Яшка в отчаянии бросил наушники на стол.
Я приложил ухо к репродуктору. Зачем – сам не знаю. Было тихо в эфире, тихо, как в гробу. Вот это и значит «станция выбыла из строя». Мы слышали ее агонию, ее предсмертный хрип. Это почти так же страшно, как смерть человека.
– Войнич... Вогнич... Вовнич… – бормотал Яшка.
– Что ты? – испугался я.
– Я хочу вспомнить, как звали радиста Колючей.
– Ты знал его?
Мы говорили шепотом, словно у постели больного.
– Нет. Новенький.
– Жив ли?
...В эту ночь в кают‑компании на Тихом мысе было тревожно. Молча шагали мы по комнате, думали о товарищах ив бухты Колючей. Что они делают сейчас? Одинокие, вероятно, бродят по пепелищу, греются у догорающих костров, вокруг того, что было раньше домом, складом, рацией и что сейчас – только дымящиеся головешки, собирают жалкие остатки продовольствия, подсчитывают драгоценные банки консервов?
Спасли ли они хоть палатки, спальные мешки? Как будут жить?
Аварийная телеграмма медленно поползла по длинной цепочке полярных станций в Москву. Вместе с ней брела и наша радиограмма. Мы писали, что коллектив Тихого мыса горит желанием помочь потерпевшему соседу, – бухта Колючая была от нас всего в двухстах километрах по побережью. Мы ждали ответа и приказаний. Яшка не покидал радиорубки. Кок отбирал ящики с продовольствием. Я на всякий случай готовил к походу трактор. Валерий Петровский – «комендант мыса» и брандмейстер нашей пожарной дружины (потому что каждый из нас был не только геофизик, механик, радист, а и топор, насос, багор, ведра) хмуро осматривал пожарный инвентарь и ворчал под нос что‑то о нашей беспечности. Все нетерпеливо ждали сигнала Москвы. В такие минуты чувствуешь, что живешь в Арктике, на краю света.
Наконец, пришел приказ Москвы. Он несколько озадачил нас. Нам предлагалось помочь бухте Колючей продовольствием и вывезти радиста Вовнича к себе. Остальным погорельцам – перебраться на соседнюю факторию и там готовиться к весенним геологическим работам.
Телеграмма эта озадачила нас. Почему Вовнича? Почему именно Вовнича? Яшка Неунывако даже обиделся.
– Кажется, я и один неплохо работал, – сказал он, надувая губы. – Почему же именно радиста?
Но некогда было ни обижаться, ни гадать. Надо было немедленно собираться в дорогу.
Через три часа я уже был в пути.
Я не стану описывать вам путешествие до Колючей. К рассказу это отношения не имеет, а вам неинтересно. Скажу только как механик, что нет на земле машины честнее трактора «Сталинец». Что касается меня, то, когда я добрался до Колючей, у меня, как и у Пири, когда он достиг полюса, было только одно желание – выспаться.
Но меня так горячо встретили погорельцы, что об усталости я и забыл.
Они устроились на пепелище всерьез и надолго. Из снежных кирпичей сложили себе «Тинь‑тинь‑ярангу» – ледяной дом, кухню и продсклад – целый снежный город. Выглядели они бодро. Всего их было семь человек, среди них я заметил одну женщину. В кухлянке[16]она казалась очень толстой и старой, но лицо было молодое и нос синий‑синий от мороза. Помню, тогда же я невольно подумал, что, вероятно, из‑за этой востроглазой девицы немало было хлопот на зимовке. Нет, нет, не поймите дурно, я вовсе не враг женщин. Знаю, что бывают женщины куда дельней и талантливей мужчин. Но, знаете, честное слово, на зимовке, особенно на маленькой, женщине, право, нечего делать. Не нужно их там. Сколько я этих историй слышал, пережил, знаю!
Когда первые восторги встречи прошли, начальник спросил, грустно заглядывая мне в глаза:
– Вывозить нас будешь, механик?
Я молча протянул ему радиограмму Москвы. Он окинул ее беглым взглядом и закричал:
– Ура! Товарищи! Нам разрешено продолжать работу.
Черти, они радовались тому, что их не вывозят.
Начальник стал читать радиограмму вслух в напряженной тишине, прерываемой лишь свистящими порывами ветра, а я окидывал взглядом столпившихся вокруг людей, пытаясь угадать: кто Вовнич? Мне понравилось смелое, открытое лицо одного молодого парня; несмотря на мороз, он был без кухлянки, в меховой рубахе и в очень кокетливой вязаной шапочке, какие носят лыжники в столице. Я решил, что это и есть Вовнич, и обрадовался. Славный будет у нас товарищ! Я весело подмигнул ему, он улыбнулся.
– Все, – сказал начальник, окончив чтение. – Ну, в дорогу, на новые фатеры!
– Я не поеду на Тихий мыс, – сказала толстая женщина в кухлянке.
Что? Я даже не понял сначала. Это Вовнич? Значит, в нашем мужском монастыре появится...
Ну что ж, я ничего не сказал вслух, друзья; я даже виду не подал. Но сердце мое тревожно сжалось. И до чего уютными и неповторимыми вдруг вспомнились мне тихие вечера у нас на зимовке, когда мы, бывало, шестеро мужиков, дымя трубками, сидим в теплой кают‑компании у печки (а на дворе мороз, пурга, брр!) и чешем языки и хохочем. Или поем. Уральские песни, которым научил нас Черных, волжские – Валерия, блатные – Яшкины или старинные матросские, – их заводил жалобным, надтреснутым голосом наш старый капитан камбуза. Будем ли мы теперь петь, ребята? Будут ли они теперь, эти согласные, дружные вечера, после которых и зимовать легко и погибать не страшно? И недоброе предчувствие защемило душу. Но виду я не подал.
– Я не поеду на Тихий мыс, – повторила Вовнич. – Вместе работали, вместе горели, вместе и дальше жить будем.
Начальник грустно взглянул на нее.
– Ничего не поделаешь, Оксана, – сказал он и даже, как мне показалось, вздохнул. – Придется тебе ехать. У нас больше нет рации. Тебе нечего делать с нами... погорельцами.
Они долго еще спорили, да я уж не слушал. Во всяком случае, через неделю, когда я, закончив переброску погорельцев, стал собираться домой, Вовнич уже была готова к дороге.
– Садитесь, – пробурчал я, по совести сказать, не очень вежливо, и махнул рукой.
Подошел старик повар, поглядел на девушку, покачал головой и сказал мне:
– Эх, механик, увозишь ты от нас наше солнышко!
А я только покосился на это посиневшее от мороза «солнышко» и ничего не ответил.
Вот едет охотник тундрой,
Славный, сильный охотник.
Его олени быстры...
Не помню теперь, ненцы ли научили меня этой дорожной песне, или сам я ее придумал, но только всегда в пути я ее пою. Едешь тундрой, поешь бесконечную, как дорога, песню, дышишь ядреным морозным воздухом и чувствуешь себя молодым и сильным, хозяином всех дорог и путей, веришь, что все в твоей жизни сбудется. Мечтаешь.
Говорят, что перед величием природы человек чувствует себя маленьким и жалким, песчинкой в океане. Не знаю. Не испытывал. Когда скрипят на снегу мои сани, когда покорное эхо в горах повторяет песню моего мотора, когда за моей спиной остается длинный волнистый след моих шагов, я, Алексей Богучаров, вот такой, каким вы меня видите, понимаю себя хозяином мира и земли, и неба, и чувство гордости за то, что я человек и механик, наполняет мою душу до края... Хочется петь.
Надо, чтобы при этом была тишина, та торжественная и величавая тишина тундры, в которой столько затаенных шорохов. Все живущее спряталось и оцепенело – медведь в берлоге, мышь в норе, тюлень подо льдом, и только ты один, человек на своей машине, властно идешь по тундре, ломаешь снег и поешь:
Сильный, смелый охотник.
Его олени быстры...
По привычке я и тут запел свою песню. Да не пелось.
Рядом сидела девушка Вовнич, радист. Сокровище, которое я везу в наш монастырь на Тихом мысе.
Но не о ней я думал. О другой девушке думал я, о девушке, которую так никогда и не встретил на своем пути.
Знаете, в душе каждого мужчины, даже самого завзятого холостяка, живет своя девушка. Моя была очень простая, каких, вероятно, тысячи; странно, я так ее никогда и не встретил на своем пути. Я знал, какие у нее глаза – серые, которые для меня умеют быть синими; и какие у нее руки – сильные, загорелые, умеющие работать; и какой нос – курносый, смешной, ребячий; и румянец во всю щеку; и волосы светло‑каштановые, остриженные по‑мальчишески, и лоб крутой, высокий, и улыбка ясная, тихая... Я знал ее повадки, манеры, знал что она любит (вероятно, то же, что и я) и чего не любит. Я слышал даже запах ее кожи. Почему‑то этот запах вызывал в моей памяти аромат украинской черешни в цвету. Ее наряд? Мне почему‑то мерещились кожаные рукавицы, спецовка, китель с якорями, иногда короткая юбка и легкая шелковая кофточка или вышитая сорочка... Простите, я давно не был на Большой земле, не знаю, что нынче носят... Короче, я видел ее, мою девушку, по частям, но никогда ни разу из этих частей не складывался живой образ, потому что не было такой девушки на моем пути. И будет ли?
Вот о ней я и думал.
«Как славно, – думал я, – было бы вместе с ней брести вот так большой дорогой, тундрой, и не знать, придешь ли, нет ли, и верить, что придешь, и делить последний, покрытый изморозью мерзлый сухарь...»
Вдруг моего плеча коснулась рука Вовнич. Я очнулся.
– В чем дело?
Она молча протянула мне кусок хлеба с мясом. Я с удивлением взглянул на нее и машинально взял хлеб. Помню, мясо было мерзлое, снег скрипел на зубах, когда я ел.
Я проворчал:
– Спасибо, – и тотчас же догадался, что так не благодарят. – Большое спасибо! – прибавил я, стараясь придать мягкость своему простуженному голосу.
Но она равнодушно отвернулась от меня и закуталась в кухлянку.
«Однако, – подумал я, – надо что‑то сказать ей, завязать разговор. Нельзя же, в самом деле, ехать молча. Еще обидится. Сказать ей о тундре... Вот небо...» – Но у меня вдруг не оказалось слов для этого. Черт подери, ни единого слова!
«Ну, – успокаивал я себя, – она сама начнет разговор. Они поболтать любят». Но девушка молчала по‑прежнему. Она молчала, даже когда моя машина («...Его олени быстры...») с разбегу влетала в торос или завязала в снегу. Вместе со мной, без слов, девчонка вылезала из машины и бралась за дело. И вот что я вам скажу: эта девочка умела держать лопату!
Отчего же меня это злило? Не знаю, смогу ли объяснить. Видите ли, когда я увидел ее без кухлянки и шапки, стройную, тонконогую, быструю... я не мог не заметить, что она очень похожа на мою девушку.
Но я вгляделся в нее и увидел, что это не та. Не та! Все врозь – мое, все вместе – чужое. Непохожее. Теперь понимаете? Чем больше «моих» черточек угадывал я в ней, тем больше злился. Потому что ведь это не она, ведь это обман, товарищи... Похожая конструкция, не больше... но без души, без души моей девушки.
Я знаю, что все это рассказал вам бестолково. Но, если вы когда‑нибудь любили и мечтали, и сделали эту мечту самой дорогой для себя, и пронесли ее через всю жизнь, по всем вашим путям и тропам, и вдруг однажды встретили ее наяву и увидели с горечью, что это не та, что это чужая, что ни вам до нее, ни ей до вас дела нет... – словом, если вы любили и мечтали, вы поймете меня.
Я не заметил, как началась пурга. Задуло с запада, с гнилого угла. Мокрый снег повалил хлопьями, дорога заплясала передо мной. Я прибавил скорость, но все, что я мог выжать из «машинки» по этой дороге, – семь километров в час. А до избушки Павлова было добрых тридцать.
«Черт! – выругался я про себя. – Что я буду делать с девчонкой?»
– Когда в тундре пурга, – вдруг сказала Вовнич, – люди не ездят, а ждут...
Я сердито обернулся к ней:
– Вы всегда такая умная?
– Всегда, – ответила она, улыбаясь, – А вы?
Ее лицо чуть выглядывало из обледеневшего, покрытого снегом капюшона кухлянки. Разрумянившееся, оно казалось окруженным ледяным сиянием. Но это еще больше разозлило меня. Я рванул вперед, раздался треск, машина вздрогнула и стала – мы врезались в торос.
– Нервы, механик? – немедленно раздался насмешливый голос Вовнич.
– Какого черта! – заорал я, но остановился. В конце концов я сам виноват, что как дурак беспокоюсь о ней больше, чем она сама о себе. – Извольте, – сказал я, стараясь быть спокойным, – в пургу люди не ездят, а ждут.
Она блеснула глазами и соскочила в снег. Я подошел к мотору. Минут через пять я обернулся, потому что услышал звон лопаты. Оксана Вовнич, сбросив кухлянку, рыла яму для ночлега. Она правильно выбрала место – за подветренным скатом. Она работала споро и умело, ни суеты, ни истерики не было в ее движениях. Пурга нещадна, хлестала ее лицо, но она только снег с ресниц стряхивала. Знаете, это некрасиво, когда человек моргает, а у нее получалось мило. А я? Нет, ничего, товарищи, ничего, – молча взял лопату и стал с ней рядом.
Когда яма была готова и оборудована для ночлега, я пробурчал ей:
– Спокойной ночи. Я накрою вас кошмой.
– А вы?
– Я? Я буду спать в машине...
– Бросьте дурака валять, механик, – рассердилась она, – машина не защитит вас от снега. Лезьте сюда. Яма просторная, поместимся.
...И вот мы лежим рядом в снежной яме, а над нами беснуется пурга. Девушка возится. Я лежу пластом, словно оледенелый. Ей неудобно, но я боюсь ей помочь. Глупеешь, знаете... Наконец она сама потянулась ко мне, положила голову на мое плечо, что‑то проворчала и уснула.
И тогда в вое пурги я услышал ее тихое сонное дыхание. Она по‑детски, совсем по‑детски посапывала во сне, причмокивала губами и вздыхала. Что снилось ей? Далекая мама, и хутор с вишнями, и тихий вечер над рекой? Какая‑то небывалая, отцовская, что ли, нежность вспыхнула тогда во мне. Спи, девочка, спи! Пусть приснится тебе наша черешня в цвету, белая‑белая, как снег... Спи...
Только я не могу уснуть. Мысли мои были путаные, горячие. Вспомнилась мне молодость, и дорога, и девушки, мимо которых я прошел, и девушки, которые прошли мимо меня, и снежный путь, и скрип полозьев, и дым костров... Все было в моей жизни, все. Только этого не было – девочки, доверчиво прикорнувшей на моем плече.
На мое лицо сыпался мокрый снег и полз по щекам, а я не вытирал его, чтоб не шевельнуться. Смятенный, сбитый с толку, растерявшийся, лежал я, боясь шелохнуться, и прислушивался к сладкому сонному дыханию девочки, шептал ей: «Спи, спи!..» – и боялся, чтоб она не проснулась. И сам себя не понимал я в эти минуты. То хотелось мне, чтоб поскорее кончилась пурга, а с нею и дорога, то чтобы не кончилась никогда, была бы вечно...
И только одно я знал твердо: никогда никому я не дам в обиду эту смешную девочку, сладко посапывающую на моем плече. А там – похожа она или не похожа, все равно!
Встречать нас высыпало все население Тихого мыса. Валерий пришел даже с флагом. Торжественно ввел я нового зимовщика в избу, она скинула кухлянку, ребята глянули на нее и вдруг... Вдруг все исчезли из кают‑компании. Все до одного! Словно я привез не девушку, а чуму.
Мне стало неловко перед Вовнич за наших дикарей. Я прохрипел что‑то вроде:
– Два года женщины не видели. Одичали... – и окончательно смутился.
А она? Она даже бровью не повела. Подошла к печке и стала сушить сапоги.
Наконец, дикари начали вылезать ив своих берлог. Они не потеряли времени даром. Все успели поцарапать тупыми бритвами свои щеки, пришить чистые воротнички к кителям, доктор переменил галстук. Валерий расчесал бакенбарды цвета древнего кофейника. Явился и повар. Он нес перед собой на вытянутых руках сияющий поднос, и я не знаю, что сияло ослепительней: поднос ли, колпак, или жирное выбритое лицо капитана кухни.